И вокруг ничего, лишь солнце под вуалью
тумана и Лед.
Глава 17. МИФ О СОЗДАНИИ ОРГОТЫ
Корнями этот миф уходит в доисторический период; он существует во
множестве вариантов и версии. Это -- одна из наиболее примитивных версий.
Она взята из до-Йомешского письменного источника, обнаруженного в пещерном
храме Исенпет обитаемых районов Ледника Гобрин.
В самом начале не было ничего, кроме льда и солнца.
За много-много лет солнце, растопив льды, выжгло в них глубокую
трещину. По краям этой бездонной пропасти лежали большие ледяные глыбы самой
различной формы. Ледяные глыбы таяли, и капли талой воды все падали и падали
вниз, в пропасть. Одна из глыб сказала: "У меня кровь идет". Вторая сказала:
"Я плачу". А третья сказала: "Я потею".
И тогда эти ледяные глыбы отодвинулись подальше от края пропасти и
встали посреди ледяной равнины. Та, что сказала, что у нее идет кровь,
дотянулась до солнца, вытащила пригоршню экскрементов из его живота и
сотворила из них земляные холмы и поля. Та, что сказала, что плачет, дохнула
на лед и, растопив его, создала моря и реки. Та, что сказала, что потеет,
смешала землю и воду морскую и сотворила деревья, травы, полезные злаки,
зверей и людей. Растения росли на земле и на дне морском, звери бегали по
суше и плавали в водах океана, но люди никак не просыпались. И было их всего
тридцать девять. Они спали на льду и не шевелились.
Тогда все три глыбы льда быстро согнулись и сели, задрав вверх колени,
а потом позволили солнцу растопить их до конца. Они таяли, превращаясь в
молоко, которое потекло прямо во рты спящих, и спящие проснулись. И молоко
это с тех пор пьют лишь дети человеческие, ибо без этого молока не
пробудятся они к жизни.
Первым пробудился Эдондурат. И таким он был высоким, что, когда встал,
голова его задела небо, и выпал снег. Он увидел, что остальные ворочаются,
просыпаясь, испугался того, что они двигаются, и от страха убил их одного за
другим лишь слабым ударом своей огромной руки. Он успел убить уже тридцать
шесть человек, когда один из спящих, предпоследний, убежал. И получил он имя
Хахарат. Далеко убежал он по ледяной равнине, за земляные поля, а Эдондурат
упорно преследовал его, наконец догнал и слегка ударил ладонью. Хахарат упал
и умер. Тогда Эдондурат вернулся к Месту Рождения на Ледник Гобрин, где
лежали тридцать шесть мертвых тел, но последний оставшийся в живых человек
исчез. Ему удалось спастись, пока Эдондурат преследовал Хахарата.
Из замерзших тел своих братьев Эдондурат построил дом, засел внутри и
стал поджидать, когда вернется тот, оставшийся в живых. Каждый день кто-то
из мертвецов непременно спрашивал вслух: "Жжется ли он? Жжется ли он7" А
остальные, едва ворочая замерзшими языками, говорили в ответ: "Нет, нет".
Потом Эдондурат во сне вступил в кеммер, спал беспокойно, ворочался и
разговаривал вслух, а когда проснулся, все мертвецы в один голос твердили:
"Он жжется, жжется!" И тот последний, что остался в живых, самый младший его
брат, услышал, как они говорят, и пришел в дом Эдондурата, построенный из
мертвых тел, и они полюбили друг друга. А потом у них родились дети, от
которых пошли разные народы; плоть от плоти Эдондурата были эти дети, из
чрева Эдондурата вышли они в этот мир. Имя же второго брата и отца детей
неизвестно.
При каждом из рожденных братьями детей была некая частица тьмы, которая
следовала за ними повсюду, куда бы они ни пошли при свете дня. Эдондурат
сказал: "Почему это моих сыновей повсюду преследует тьма?" А его кеммеринг
ответил: "Потому что они родились в доме, построенном из мертвой
человеческой плоти, вот смерть и преследует их по пятам. Они все -- как бы
посреди времен. В начале были только солнце и лед и не было никакой тени. В
конце, когда мы исчезнем, солнце поглотит самого себя и тень поглотит свет,
и тогда не останется ничего, только Лед и Тьма".
Глава 18. НА ЛЕДЯНОМ ПЛАТО
Порой, засыпая в темной тихой комнате, я на мгновение ощущаю себя во
власти бесценной иллюзии вернувшегося прошлого. Стенка палатки как бы снова
касается моего лица, совершенно невидимая, но за ней отчетливо слышен
легкий, скользящий, слабый звук: шуршание снега, несомого ветром. Кругом
непроницаемая тьма. Свет в печке выключен, и сейчас она представляет собой
лишь источник тепла, самую его сердцевину. Чуть влажное ограниченное
пространство тесноватого спального мешка... шорох снега... едва слышное дыхание
Эстравена, спящего рядом; темнота. И больше ничего. Мы оба находимся внутри
ее, в теплом убежище, в покое, как бы в центре всего сущего. За стенами
палатки распростерта великая вечная тьма, холодное мертвящее одиночество.
В такие счастливые моменты, засыпая, я совершенно определенно знаю, что
самое главное в моей жизни -- там, в том времени, что прошло, ушло навсегда
и все-таки существует вечно- бесконечно длящийся миг, средоточие тепла. Я не
пытаюсь доказать, что был счастлив в те долгие недели, когда тащил сани по
ледяному полю гибельной зимой. Я был голоден, истощен, меня часто мучила
тревога, и тяготы со временем только усиливались. Нет, конечно же, счастлив
я не был. Счастья не бывает без причины, и лишь разумная причина вызывает
счастье. Но то, что было дано мне тогда, нельзя заслужить, нельзя удержать и
часто даже нельзя распознать Я имею в виду радость.
Я всегда просыпался первым, обычно еще до рассвета. Скорость
метаболических процессов в моем организме чуть выше гетенианских норм, и сам
я выше и тяжелее; Эстравен все это учел, рассчитывая наш рацион, причем учел
с той дотошной скрупулезностью, которая обычно свойственна либо опытной
домашней хозяйке, либо истинному ученому, так что с самого начала я имел в
день граммов на пятьдесят больше пищи, чем он. Протесты по поводу столь
"несправедливого" дележа пришлось прекратить ввиду неразумности. Но как бы
тщательно он еду ни делил, порция все равно была очень маленькой. Я все
время был голоден, голоден постоянно, и с каждым днем голод усиливался. Я
просыпался от того, что страшно хотел есть.
Если все еще было темно, я включал печку на максимум и ставил на нее
котелок с подтаявшим за ночь куском льда, который вносили в палатку с
вечера. Эстравен тем временем, как обычно, молча и яростно боролся со сном,
словно со злым духом. Одержав победу, он садился, уставившись на меня мутным
взором, тряс головой и окончательно просыпался. Пока мы одевались,
обувались, собирали и укладывали вещи, поспевал завтрак: котелок кипящего
орша и по одному кубику гиши-миши, который мы разбавляли горячей водой,
превращая в тестообразную кашицу. Мы вкушали пищу медленно, торжественно,
подбирая каждую упавшую крошку. Пока мы ели, печка остывала. Мы упаковывали
ее вместе со сковородкой и котелком, надевали свои куртки с капюшонами,
теплые рукавицы и выползали наружу, на свежий воздух. Все время было
невероятно, непереносимо холодно. Каждое утро мне приходилось снова и снова
заставлять себя поверить в то, что все случившееся со мной -- правда. Если
же приходилось выходить на улицу дважды, то во второй раз покинуть палатку
оказывалось еще труднее.
Иногда шел снег, а порой длинные лучи восходящего солнца ложились
удивительными золотисто-голубыми полосами на бесконечные километры ледяной
поверхности; чаще же всего небо было серым.
По ночам мы убирали термометр в палатку, и, когда выносили наружу,
забавно было видеть, как ртуть резко устремлялась вправо (у гетенианцев
шкала расположена против часовой стрелки). Температура падала настолько
стремительно, что трудно было уследить, как она минует отметку 00.
Останавливалась она обычно между -200 и -500.
Пока один из нас складывал и упаковывал палатку, второй пристраивал на
сани печку, дорожные сумки и тому подобное; палаткой мы прикрывали сверху
все остальное, и можно было трогаться в путь. В нашем распоряжении было мало
металлических предметов, но постромки скреплялись алюминиевыми пряжками.
Слишком тонкими, чтобы застегнуть их в рукавицах, и они обжигали голые
пальцы на морозе так, словно были раскалены докрасна. Мне приходилось быть
особенно осторожным, действуя голыми руками при -- 300 и ниже. Особенно если
дул ветер. Я удивительно быстро обмораживался. Зато ноги у меня совсем не
страдали, а это при подобном зимнем путешествии самое главное, ведь за
какой-то час можно на неделю, а то и на всю жизнь превратиться в хромого
калеку. Эстравену, собираясь в путь, пришлось угадывать мой размер обуви, и
сапоги, которые он мне купил, были немного великоваты, однако лишняя пара
носков прекрасно решала этот вопрос. Итак, мы надевали лыжи, как можно
скорее впрягались в постромки, застегивались и одним рывком отдирали
примерзшие полозья от снега. Начинался очередной переход.
По утрам после обильного снегопада порой приходилось какое-то время
откапываться. Свежий снег отгрести было нетрудно, хотя палатку и сани
заметало весьма внушительного вида сугробами; такие сугробы, пожалуй, были
теперь основным препятствием в нашем долгом, в сотни километров, пути по
ледниковому плато.
Мы шли на восток по компасу. Ветер обычно дул с севера, с Ледника. День
за днем он упорно дул слева, и капюшон от него не спасал. Я надел еще маску,
чтобы защитить нос и левую щеку от обморожения. И все-таки умудрился
отморозить левое веко; веко распухло, и глаз целый день не открывался; я уж
решил, что навсегда утратил способность видеть им: даже когда Эстравен
отогрел его с помощью языка и дыхания, как-то заставив веки раскрыться, я
некоторое время ничего не видел им -- наверное, отморозил и что-то внутри. В
солнечную погоду мы оба надевали особые гетенианские надглазные щитки, чтобы
избежать снежной слепоты. Гигантский Ледник, как объяснял Эстравен,
удерживал над своей центральной частью мощный антициклон, и тысячи
квадратных километров заснеженных льдов являли собой сплошное, нестерпимо
сверкающее в солнечных лучах поле. Мы, однако, находились не в центральной
части Ледника, а на самом ее краешке, как бы между зоной высокого давления и
зоной вихрей, отражающихся от поверхности Ледника; здесь бывают страшные
метели, которые Ледник частенько насылает и на прилегающие к нему районы.
Ветер, дующий точно с севера, приносил с собой устойчивую ясную погоду,
однако если он начинал дуть с востока или с запада, то разыгрывалась
поземка, завиваясь в ослепительные, жгучие вихри, похожие на пыльные смерчи;
иногда поземка ползла по самой поверхности Ледника, а небо вдруг становилось
белым, и воздух белым, солнце скрывалось в этой белой пелене, и мы
переставали отбрасывать тени; даже снег под ногами, даже сам Ледник как бы
исчезали.
Где-то около полудня мы устраивали привал: вырезали из снега несколько
кубов и делали стенку, защищавшую нас от ветра. Кипятили воду, разводили в
ней гиши-миши и выпивали эту теплую питательную кашицу, иногда положив туда
еще кусочек сахара. Потом снова впрягались в сани и шли дальше.
Мы редко беседовали в пути или во время краткого привала: губы были
обожжены морозом и растрескались, а стоило приоткрыть рот, как от холода
начинали ныть зубы, огнем жгло горло и легкие; было просто необходимо
молчать и дышать только носом -- во всяком случае, когда температура
опускалась до сорока-пятидесяти градусов. Когда же было еще холоднее,
затруднительным становился вообще сам процесс дыхания, потому что выдыхаемый
воздух тут же замерзал на лице, и если не уследишь, то ноздри моментально
намертво закупоривала ледяная корка; тогда, чтобы спастись от удушья,
приходилось полным ртом глотать режущий, как бритва, морозный воздух. Иногда
выдыхаемый и тут же замерзающий влажный воздух вылетал из носа с каким-то
легким треском, словно где-то далеко взрывалась шутиха, и на лицо падал
целый фейерверк крошечных ледяных кристалликов; каждый выдох, таким образом,
превращался в небольшую снежную бурю.
Шли обычно до полного изнеможения или по крайней мере до наступления
темноты. Только тогда останавливались, ставили палатку, разгружали сани,
закрепляли их колышками при сильном ветре и устраивались на ночлег. Обычно в
день мы шли часов по одиннадцать-двенадцать и делали от восемнадцати до
двадцати пяти километров.
Похоже, скорость была недостаточно высока, однако и условия не всегда
нам благоприятствовали. Снежное покрытие редко одинаково хорошо годилось для
лыж и для санных полозьев. Если, например, снег был свежим и легким, то сани
скорее тонули в нем, нежели скользили по поверхности; если же снег
покрывался коркой, то сани шли хорошо, зато мы на своих лыжах постоянно
скользили; когда же наст был совсем плотным, то на нем часто встречались
обледенелые наносы, заструги, которые порой достигали высоты человеческого
роста Тогда приходилось без конца преодолевать острые гребни и
фантастической формы горки, потому что заструги, как назло, всегда
располагались поперек избранного нами маршрута. Раньше я воображал, что
плато Ледника Гобрин ровное, как замерзший пруд; но вокруг нас расстилалась
многокилометровая равнина, больше похожая на внезапно застывшее штормовое
море.
Бесконечные заботы о том, как безопасно установить палатку, закрепить
сани, непременно очистить весь налипший на одежду снег и так далее, страшно
надоедали. Порой все это казалось совершенно бессмысленным. Порой мы
останавливались на ночлег так поздно и были настолько продрогшими и
усталыми, что хотелось просто снять с саней спальный мешок и улечься в
глубокий санный след, не ставя никакой палатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45