Став обычной колесной
повозкой, сани повели себя исключительно гнусно: каждую минуту они увязали в
грязи или опрокидывались. Стемнело прежде, чем мы успели подыскать
какое-нибудь укрытие -- утес или пещеру, -- чтобы разбить палатку, так что,
несмотря на наши усилия, все промокло насквозь. Эстравен говорил, что такая
палатка, как у нас, должна хорошо сохранять тепло при любой погоде, однако
до тех пор, пока внутри ее будет сухо. "Если у нас не будет возможности
высушить поклажу, мы всю ночь будем мерзнуть, и выспаться не удастся. Этого
мы себе позволять не должны: у нас слишком ограниченные запасы пищи, так что
силы терять нельзя. А если нельзя будет рассчитывать и на солнце, которое
могло бы высушить вещи, то придется просто смириться с тем, что они мокрые".
Я тогда слушал его очень внимательно и всегда старался по его примеру.
Удалить с поверхности палатки всякий лишний снег, так что внутри влажность
была минимальной. Влага, естественно, конденсировалась, но в основном когда
готовили еду или просто от нашего дыхания. Но сегодня ночью все промокло
насквозь прежде, чем мы успели поставить палатку. Мы прижались друг к другу
возле печки и быстренько приготовили жаркое из пестри, горячую и сытную еду,
вполне компенсирующую все энергетические затраты. Счетчик показал, что,
несмотря на наши героические усилия, за весь день мы прошли только
четырнадцать километров.
-- Впервые мы сделали меньше нормы, -- сказал я.
Эстравен кивнул и аккуратно разгрыз косточку, высасывая мозг. Он снял и
разложил на просушку мокрую верхнюю одежду, так что сидел в одной рубахе с
распахнутым воротом, в легких штанах и босиком. Я же недостаточно согрелся
даже для того, чтобы снять куртку, хайэб и теплые сапоги. А он сидел себе и
грыз мозговые косточки как ни в чем не бывало, аккуратный, собранный,
выносливый; его гладкие, похожие на звериную шерсть волосы отталкивали
влагу, словно птичьи перья; с них капало прямо ему на плечи, как весной с
крыши, но он этого даже не замечал. Он не был ни удручен, ни обескуражен.
Это была его родина.
Уже после нашей первой мясной трапезы у меня немного болел живот. Ночью
же боли стали очень сильными. Я провалялся без сна во влажной тесноте
палатки, слушая неумолчный шум дождя.
За завтраком Эстравен сказал:
-- У вас была тяжелая ночь.
-- Откуда вы знаете? -- Он спал очень крепко и не шелохнулся, даже
когда я выходил из палатки.
Он снова метнул в меня тот свой взгляд -- взгляд выдры:
-- В чем дело?
-- Желудок расстроился.
-- Это из-за мяса, -- мрачно сказал он и нахмурился.
-- Я тоже так думаю.
-- Это моя ошибка. Я должен был(
-- Да все уже в порядке.
-- Вы можете идти?
-- Вполне.
Дождь лил и лил. Западный ветер с моря принес оттепель, было выше нуля
даже здесь, на высоте примерно полутора километров над уровнем моря.
Видимость была не более двухсот метров, все скрывалось в густой серой дымке
и потоках дождя. Что за склоны вздымались теперь над нашими головами, я даже
не рассмотрел: все равно ничего видно не было, лишь бесконечные нити дождя.
Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления, насколько
позволяли уже довольно крутые склоны гор.
Сами Льды были уже близко, сразу за этими горами. Сотни тысяч лет
Ледник полз по этой северной местности, то наступая, то отступая; везде
остались его следы -- гранитные валуны морен, прямые и длинные борозды,
словно вырубленные в камне гигантским долотом. Мы иногда могли тащить свои
сани по такой борозде, словно по дороге.
Я изо всех сил налегал на постромки: эта тяжелая работа согревала меня.
Когда мы остановились перекусить, голова у меня кружилась от слабости, меня
знобило, и есть я не стал. Снова двинулись в путь, снова без конца
карабкались вверх. Дождь лил, лил, лил. Эстравен решил разбить лагерь под
огромным выступом черной скалы, когда до вечера было еще далеко. Он уже
успел поставить палатку, пока я с трудом "распрягался", и приказал мне
немедленно лечь.
-- Да все в порядке, -- возразил я.
-- Нет, не в порядке, -- сказал он. -- Идите и ложитесь.
Я подчинился, но мне не понравился его тон. Когда он сам вошел наконец
в палатку, неся то, что нам нужно было для ночлега, я принялся готовить еду,
поскольку была моя очередь. Он тем же повелительно-высокомерным тоном велел
мне лежать спокойно.
-- Не нужно мне приказывать, -- сказал я.
-- Простите, -- сурово ответил он, не оборачиваясь.
-- Я не болен, вы же знаете.
-- Нет, я не знал. Если вы не будете говорить мне о своем самочувствии
честно, я вынужден буду вести себя в соответствии с тем, как вы выглядите.
Вы еще явно не восстановили свои силы, а подъем был тяжелым. Мне неизвестны
пределы вашей выносливости.
-- Я вам скажу, когда достигну этих пределов. Меня раздражала его
опека. Он был на голову ниже меня, да и фигура у него была скорее женской, а
не мужской: больше жира, чем мускулов. Когда мы вместе впрягались в сани, я
вынужден был шагать не так широко, чтобы приспособиться к нему, и сдерживать
свою силу, чтобы он не выдохся окончательно: жеребец в одной упряжке с
мулом(
-- Значит, вы больше не больны?
-- Нет. Хотя, конечно же, я устал. Как и вы, впрочем.
-- Да, я тоже устал, -- сказал он. -- Я очень беспокоился из-за вас.
Впереди еще долгий путь.
Он и не думал меня опекать. Он просто с самого начала считал, что я
болен, а больные обязаны подчиняться. Он был совершенно искренен и ожидал
ответной искренности, а я, возможно, и не смог бы быть искренним по
отношению к нему. Он, в конце концов, вообще понятия не имел, что такое
мужская гордость: у него была только его собственная, гетенианская гордость.
С другой стороны, если бы он мог несколько уступить требованиям своего
шифгретора -- что, по моему теперешнему разумению, он и проделал в отношении
со мной, -- то и я, возможно, мог бы поступиться некоторыми понятиями
"мужской чести", о которых он знал столь же мало, как и я о его шифгреторе(
-- Сколько мы сегодня прошли? Он посмотрел и чуть-чуть, но вполне
добродушно, усмехнулся.
-- Девять километров, -- сказал он.
На следующий день мы прошли одиннадцать, потом -- четырнадцать, а еще
через день вышли из-под нависших дождевых туч, а также из обитаемых земель.
Это случилось на девятый день нашего путешествия. Теперь мы находились
на высокогорном плато, на высоте около двух километров, и везде были следы
недавних геологических подвижек и вулканических извержений. Перед нами
вздымались знаменитые Огненные Холмы массива Сембенсиен. Плато постепенно
понижалось, переходя в долину, а долина, сужаясь, превращалась в ущелье
между двумя горными хребтами. По мере того как мы все ближе подходили к
ущелью, тяжелые дождевые тучи становились легче, постепенно рассеивались.
Вскоре их яростно разогнал совсем ледяной, пронзительный северный ветер,
оголявший острые вершины скал справа и слева от нас; черный базальт,
покрытый кое-где снегом, словно яркое лоскутное одеяло, раскинутое по
скалам, вдруг осветило вынырнувшее из туч солнце. Впереди простирались
исхлестанные и обнаженные пронзительным ветром каменистые складчатые долины,
зажатые меж гор, ступенями спускавшиеся на многие сотни метров вниз, полные
льда и валунов. А за этими долинами возвышалась огромная стена изо льда, и,
поднимая глаза все выше и выше до самой верхней кромки, мы видели лишь Его
Величество Лед. Ледник Гобрин, ослепительный и бескрайний, простирающийся на
север, куда-то за горизонт, -- беспредельная белизна, на которую было
больно, невозможно смотреть.
Из долин, заполненных валунами и галькой, среди бесчисленных утесов и
оползней, у самой кромки гигантского ледяного поля беспорядочно поднимались
черные горные вершины, словно это чудовищное месиво изо льда и камней
вспучилось в отдельных местах черными неясными холмами, как бы открывающими
ворота в иную страну; мы стояли в этих воротах и смотрели, как навстречу нам
тяжело ползут километровые языки дыма. А дальше над Ледником виднелись и
другие остроконечные вершины и черные дымящиеся конусы вулканов. Дымы
яростно вырывались из чудовищной пасти Великих Льдов, разверстой прямо в
небеса.
Мы с Эстравеном стояли рядом в одной упряжке и глядели на этот
поразительный, неописуемый, немыслимо пустынный мир.
-- Я рад, что дожил до этого, -- сказал он.
Я чувствовал примерно то же. Хорошо знать, что у твоего путешествия
существует конец; но в конце концов, самое главное -- это само путешествие.
На этих обращенных к северу склонах дождей никогда не бывало.
Бесконечные заснеженные поля спускались к ущелью, пропаханному мореной. Мы
сняли и упаковали колеса, вновь надев полозья; встали на лыжи и двинулись в
путь -- вниз, на север, дальше, в безмолвное царство огня и льда, где на
огромных черно-белых скрижалях гор словно было начертано: СМЕРТЬ, СМЕРТЬ.
Сани шли превосходно и казались легкими как перышко, и мы смеялись от
радости.
Глава 16. МЕЖДУ ДРАМНЕРОМ И ДРЕМЕГОЛОМ
Одйирни Терн.
Аи спрашивает, лежа в своем мешке:
-- Что это вы там пишете, Харт?
-- Так, дневник.
Он чуть усмехается:
-- Мне бы тоже следовало вести дневник для архивов Экумены, но я никак
не могу заставить себя делать это вручную, без диктофона.
Объясняю ему, что записки мои предназначены для Очага Эстре, а потом их
в соответствующем виде включат в мысли о родном Доме, о сыне; я снова
стираюсь отвлечься и спрашиваю Аи:
-- А ваш родитель... ваши родители, так, кажется, -- они живы?
-- Нет, -- говорит он. -- Умерли семьдесят лет назад.
Я в страшном изумлении. Аи всего-то лет тридцать, не больше.
-- У вас, наверное, год другой протяженности? Вы иначе считаете время?
-- Нет. А, понял! Дело в том, что я совершил прыжок во времени. От
Земли до Хайна расстояние двадцать световых лет, от Хайна до Оллюль --
пятьдесят, от Оллюль сюда -- семнадцать. Из-за прыжков во времени
получается, что я прожил вне Земли всего семь лет, а на самом деле я родился
там сто двадцать лет назад.
Уже давно, еще в Эренранге, он объяснял мне, как сокращается
протяженность времени в межзвездных кораблях, которые летят почти так же
быстро, как свет от одной звезды до другой, но я как-то не соотнес этот факт
с протяженностью человеческой жизни или с жизнями тех, кого космический
путешественник оставляет на своей родной планете. Для него всего несколько
часов на этом невообразимом корабле, летящем меж звезд, равны целой жизни
тех, кого он оставил дома; его близкие стареют и умирают, успевают постареть
и их дети... После долгого молчания я сказал:
-- А я считал изгнанником себя.
-- Вы стали им ради меня, я -- ради вас, -- ответил он и засмеялся.
Легко прозвучал его радостный смех, нарушив тяжелую тишину. Эти три дня,
после того как мы вышли из ущелья, были наполнены тяжелым трудом и не
слишком приблизили нас к конечной цели, но Аи больше не впадает в уныние,
как не лелеет и чрезмерных надежд, и ко мне он теперь относится значительно
терпимей. Возможно, его организм с течением времени освобождается от
наркотиков, а может быть, мы просто приспособились друг к другу, 1 научились
вместе тащить одни сани?
Весь сегодняшний день мы потратили на спуск с базальтового лба, на
который вчера целый день взбирались. Из долины ущелье казалось вполне
хорошей дорогой, ведущей прямо на Ледник, но чем выше мы поднимались, тем
больше попадалось каменистых осыпей и огромных скользких валунов, подъем
становился все круче, так что иногда даже и без саней мы не могли сразу
преодолеть его. Сегодня мы снова спустились к самому основанию моренной
гряды, в каменную долину. Здесь ничего не растет. Скалы, щебень, валуны,
глина, жидкая грязь. Один из языков Ледника протянулся сюда, за пятьдесят
или сто лет дочиста обглодав земные "кости"; исчезла сама плоть планеты, как
и ее травяной покров. Поднимающийся из бесчисленных фумарол дымок сливается
над землей в тяжелую, медленно ползущую пелену. В воздухе пахнет серой.
Примерно -- 100, ветра нет. Небо покрыто тучами. Надеюсь, что не будет
сильного снегопада, пока мы не выберемся из этого зловещего места между
фумаролами и языком Ледника, который уже виден в нескольких километрах к
западу. Похоже на широкую ледяную реку, стекающую с плато меж двух вулканов,
накрытых шапками испарений и дыма. Если мы сумеем спуститься на Ледник со
склона ближайшего вулкана, то, возможно, путь на сам ледниковый щит будет
значительно легче. К востоку от нас ледяной язычок поменьше стекает в
замерзшее озеро, но не прямо, а извиваясь, и даже отсюда видны в его
поверхности глубокие трещины; нам, с нашим теперешним снаряжением, по такой
поверхности не пройти. Мы договорились попробовать добраться до Великих
Льдов по ледяной реке меж двух вулканов, хотя для этого сначала придется
идти на запад, и мы, таким образом, теряем по крайней мере два дня пути:
один -- чтобы добраться до сползшего ледяного языка, второй -- чтобы
восстановить прежнее направление.
Оппостхе Терн. Начался незерем 9. При нем двигаться
вперед нельзя. Оба весь день проспали. Почти полмесяца мы без устали тащим
сани; сон пойдет нам на пользу.
Отторменбод Терн. Незерем. Выспались. Аи научил меня играть в
го; у них есть на Земле такая игра; играют на расчерченной квадратиками
доске маленькими камешками. Прекрасная игра и очень трудная. Он шутит,
говорит, камешков для игры в го здесь более чем достаточно.
Он уже неплохо приспособился к холоду, а если соберет все мужество,
перенесет его не хуже снежного червя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45