к тому же всегда тяжко выдавать другому мужчине любовницу. Тут маркиз решается на компромисс: он сознается в грехе, но не назовет имени, — и, успокоенный этим решением, торопливо падает на колени в исповедальне.
Исповедь мужчин всегда бывает гораздо короче исповеди женщин. Им менее приятно рассказывать о своих грехах и обнажать свое сердце. В какие-нибудь пять минут маркиз свалил все бремя своих грехов, но по выходе из исповедальни он кажется раздосадованным. Священник не дал ему договорить и сказал, что очень дурно с его стороны злоупотреблять доверием честного человека, в доме которого он принят как давнишний приятель. После этого он назвал графа и показал, что ему известна вся история. Черт бы побрал женщин! Они не могут исповедоваться, не пересказав всего до конца и даже не украсив, по большей части. Очевидно, графиня все разболтала. И маркиз с минуту еще стоит на коленях в церкви, встревоженный, спрашивая самого себя, не поведет ли это к его разрыву с графиней, которую он обожает. Однако в конце концов успокаивается на том соображении, что аббат Мишлен слишком ловкий человек, чтобы вмешиваться не в свое дело.
По вторникам аббат обедает у г-на де Маризи; обеды эти самые интимные, и на них приглашается только несколько друзей. На другой день, следовательно, после исповеди молодого маркиза аббат сидит в маленькой гостиной особняка де Маризи в обществе графики и двух старых дам. Маркиз, как нарочно, тоже в числе приглашенных сегодня. Он входит, улыбаясь, раскланивается с графиней и протягивает руку священнику с развязностью человека, которого не смутит никакое щекотливое положение. Семь часов бьет, а графа все еще нет. Графиня, чтобы извинить его, толкует об его важных и многочисленных занятиях. Все поддакивают, хотя отлично знают, что у графа нет никаких занятий, кроме тех, какие он сам навязывает себе в обществе самых шикарных актрис бульварных театров. Человек редкой бездарности, граф даже друзьями своими признан неспособным к политической деятельности. Он проматывает свое большое состояние самым беспутным образом, увлекаясь кокотками в бриллиантах, находя особенно пикантными хорошеньких женщин, разодетых, как герцогини, и грубых, как торговки. Рассказывают, что он выкидывал невозможные безумства для одной девчонки, подобранной с улицы, которая била его и выгоняла ночью за дверь, чтобы принять к себе его лакея. Ему пятьдесят лет от роду, лицо у него белое и истасканное, вид угрюмый, лысый лоб, придающий ему вид государственного человека, до времени поседелого под бременем общественных дел.
— Графа, должно быть, задержал министерский кризис, который мы переживаем в настоящую минуту, — говорит аббат Мишлен. — Вероятно, с ним пожелали посоветоваться.
— Да, вероятно, это самое, — пробормотал маркиз с тонкой улыбкой, глядя на графиню.
А графиня играет флаконом и нисколько не смущается, по-видимому. Аббат желал только показать, что он человек благовоспитанный, потому что и он отлично знает, где замешкался граф. Он знает даже по имени маленькую Бианку из Варьете, которой де Маризи только что подарил дом. Эта «Бианка» родом из Бордо и только приняла итальянское имя. Она разорит графа в каких-нибудь три месяца, если не прогонит раньше. Аббат видел ее однажды в Лесу. Красивое создание, нечего сказать! И аббат, думая о ней, вслух повторяет:
— Несомненно, граф в министерстве.
Наконец де Маризи появляется. Он извинился, жалуется на дела, и все немедленно переходят в столовую. По правую руку графини сидит маркиз, по левую аббат Мишлен. Граф помещается напротив с двумя старухами по бокам. Кроме них, еще четыре приглашенных, в целом — десять человек. Обед прекрасный, сервируется с быстротой и безмолвием самого хорошего тона. Гости за столом разговаривают вполголоса. Но вот один пожилой господин за второй переменой громко спрашивает графа:
— Ну, что? Какое у нас будет министерство?
Граф бледнее обыкновенного, он чем-то встревожен как будто, рассеян и не слышит вопроса, который приходится повторить его собеседнику. Наконец граф бормочет:
— Ах! Еще неизвестно! Положение дел критическое, очень, очень критическое... Никогда еще не переживали мы такого критического момента.
Обе старухи, по-видимому, приходят в ужас, и несколько голосов произносят:
— О! В самом деле!
И так как все ждут, что еще скажет граф, то ему приходится произнести снова несколько фраз, что он и исполняет с превеликим трудом:
— Да, можно всего опасаться... Вышел разлад...
Ну, словом, может быть, как-нибудь уладится!
Тем временем аббат Мишлен, глядя на него, думает, что, должно быть, маленькая Бианка прогнала его. Вероятно, про этот разлад он и говорит. И в эту самую минуту аббат слышит, как близ него графиня и маркиз шепотом перекидываются следующими торопливыми словами:
— Почему вы вчера не приехали?
— Мне невозможно было отлучиться из дому!
— Я вас ждал целый день... Ах! Вы меня больше не любите, Лора!
— Тише!.. Я завтра там буду в два часа.
Графиня заметила, что аббат слушает их. Но это нисколько ее не тревожит. Она с улыбкой поворачивается к нему и даже чуть-чуть ему подмигивает. Ведь он поверенный их тайны и должен сострадать людским слабостям! Потом очень любезно замечает:
— Господин аббат, вы любите дичь… Жан, подайте еще дичи господину аббату.
Аббат ведет себя с большим тактом. Он намеревается, правда, намылить голову графине в исповедальне, как она того заслуживает. Но здесь, в столовой, в ее доме, он только ее гость и слишком благовоспитанный человек, чтобы корчить строгое лицо. Обед идет своим чередом: аббат слышит рядом с собой шепот преступной жены, а напротив себя созерцает плачевную физиономию графа, под глазами которого только что заметил две царапинки, сделанные точно кошачьими ногтями. Вина превосходны, в столовой носится свежий аромат фруктов, и обед оканчивается с самой грандиозной торжественностью.
— Вы в среду, не правда ли, читаете проповедь в церкви святой Клотильды? — спрашивает одна из старух у аббата за десертом.
— Да, сударыня... Я читаю проповедь в пользу благотворительного учреждения святой Марии.
И все толкуют об этом учреждении, цель которого призревать сирот, чтобы спасти их от гибели. Графиня— одна из дам-патронесс; имя графа значится в числе учредителей. Все гости превозносят услуги учреждения.
— Мы делаем, что можем, говорит г-жа де Маризи. Сколько есть бедных девушек, которые гибнут только потому, что им недостает религиозного воспитания... Как скоро женщина знает бога и умеет молиться, она безопасна от всяких соблазнов, она не может нарушать свой долг... О! Для нас большое утешение, что мы можем спасти от порока такие интересные жертвы!
Маркиз с живостью одобряет слова графини. Без религии нравственность невозможна. Он посетил несколько дней тому назад пансионерок приюта св. Марии. Они очень милы. Он заметил одну маленькую блондинку, настоящего ангела, с большими голубыми глазами, небесной кротости. Граф прислушивается к этому описанию, и в его тусклых глазах зажигается пламя, а отвислая губа невольно улыбается. Потом внезапно он разразился следующей громкой тирадой:
— Я говорил намедни двум сенаторам из моих друзей: поднимите религию, принудьте народ преклонить колена в церквах, если хотите возвысить нравственный уровень масс... И они согласились со много. Они собираются внести закон о соблюдении воскресного дня... В печальные времена, переживаемые нами, необходимо, чтобы все католики строго соблюдали церковные обряды, для примера. Путем веры мы спасем общество от безобразий, в каких оно утопает... Будем подавать пример, господа, будем подавать пример...
И, истощенный усилием, которого потребовала от него эта маленькая речь, граф берет шляпу и потихоньку улепетывает в тот момент, как встают из-за стола. Дела — такой ведь тиран! Аббат Мишлен, замечающий его бегство, переходит в гостиную, думая про себя, что, вероятно, граф побежал мириться с маленькой Бианкой.
Вечер проходит. Обе старухи уезжают первые. Другие гости следуют за ними. Наконец, аббат и маркиз остаются одни с графиней. Графиня сидит по левую сторону камина, маркиз по правую, аббат посреди них, напротив камина. Все трое рассуждают о большом празднике с благотворительной целью, который должен быть на следующей неделе. Затем разговор падает, и присутствующие обмениваются только односложными словами. Аббат хорошо понимает, что стесняет любовников; но на этот раз он настолько неблаговоспитан, что навязывает им свое общество, чтобы напомнить им об их обязанностях. Он не позволяет себе ни одного намека, но обещает себе уйти непременно после маркиза. Проходит полчаса. Положение аббата становится все более и более фальшивым. Графиня дает ему ясно понять, что пора ему уходить. Наконец светский человек берет верх над аббатом: аббат встает и прощается. Тогда г-жа де Маризи и маркиз выказывают необыкновенную любезность и кричат ему, когда он уже у дверей:
— До свидания, господин Мишлен, мы придем в среду вас послушать.
В следующую среду церковь св. Клотильды, эта кокетливая церковь, похожая на будуар знатной дамы, наполнена цветами и вся обтянута красным бархатом. Аббат Мишлен на кафедре и говорит проповедь так очаровательно, что ропот одобрения проносится в толпе молящихся. Он взял сюжетом для своей проповеди красоту целомудрия — щекотливый предмет, о котором распространяется в самых отборных и изящных выражениях. В первом ряду публики находятся граф и графиня до Маризи, а также и молодой маркиз де Валькрез. Они поклонились друг другу с улыбкой, и по временам маркиз любовно заглядывается на графиню. За обедней, следующей за проповедью, они преклоняют колена и выказывают необыкновенную набожность; последними уходят из церкви. Вокруг них церковь сверкает и разливает сладостные ароматы.
Бог принимает здесь самые громкие фамилии Франции и отпирает для них свой дом, как бы некий царственный салон в день парадного приема. Аббат Мишлен на кафедре может поздравить себя с тем, что променял магазин фарфора своего отца на занимаемое им место в алтаре, над головами всех этих важных господ и знатных дам, лежащих во прахе. Но одна мысль умеряет его гордость: он слишком хорошо знает, как мало влияния, в сущности, имеет он на этих господ; он знает, что религия для них одна простая формальность, и говорит себе, что если их сложенные руки и набожные позы свидетельствуют об их почтении к нему, зато души, в сущности, не принадлежат ему и обманывают бога, так же как и мужей.
V
Монсеньер в своем кабинете в епархиальном дворце. Он запретил принимать посетителей, потому что у него сегодня много работы. Аббат Раймон, молодой двадцатидвухлетний священник, его секретарь, работает вместе с ним за большим письменным столом из палисандрового дерева, за которым епископ пишет сталью крупным, характерным почерком.
— Слушайте, Раймон, — говорит он, не поднимая головы, — возьмите эту пачку корректур и выправьте их.., Это статья для журнала «Религия», и ее тотчас же надобно отослать в Париж, потому что она должна появиться в печати завтра.
И продолжает писать. Он сочиняет брошюру в ответ на материалистические теории одного философа, с которым с лишком уже десять лег, как ведет регулярную войну. Каждый год он испытывает желание опровергать сочинения своего противника. У него прекрасный слог, отличающийся библейской образностью, но он немножко злоупотребляет анафемой и писал бы гораздо лучше, если бы не уснащал своей речи семинарской латынью. Когда он забывает про Священное писание и про самого бога, что с ним часто случается, то становится чуть не замечательным писателем.
— Раймон, — произносит он после долгого молчания, — найдите-ка в медицинском словаре слово «невроз»... Хорошо, передайте мне словарь.
И кладет перо, чтобы погрузиться в толстую книгу. Он прочитывает статью о «неврозе», занимающую несколько страниц. Потом переходит к другим словам и посвящает добрых полчаса на это техническое изучение. В своей брошюре он трактует, между прочим, о подлинности некоторых чудес и, как смелый памфлетист, хочет доказать, что нервные болезни, даже по теориям самих ученых, не могут производить явлений, засвидетельствованных очевидцами. Когда ему кажется, что он нашел искомые аргументы, он захлопывает книгу и снова принимается за брошюру. Гусиное перо уподобляется настоящему оружию в его нервных руках и бегает по бумаге с правильным и сухим скрипом. Только этот шум и слышен; город спит праведным сном провинции.
Монсеньер — высокий шестидесятилетний старик, очень худой, с изборожденным морщинами челом, которому большой, тонкий нос сообщает характер непреклонной воли. У него серые глаза и тонкие, бледные губы. Рука у него красивая, длинная, изобличающая аристократическое происхождение. И действительно, по матери он принадлежит к старинной фамилии из Оверни; но отец его, сын крестьянина, обогатившегося торговлей, завещал ему плебейское имя, которое он, впрочем, носит с некоторою гордостью, потому что придал этому имени громкую славу. Вся сила его как будто происходит именно от обновления старинного рода его матери новою кровью его отца. От матери заимствовал он чрезмерную гордость, веру в старинные традиции Франции; от отца взял он энергию свежего поколения. У него крестьянские кулаки облагороженной формы и употребляются им на служение привилегированному классу.
Монсеньер поступил в духовное звание уже в зрелых летах. Он был первоначально драгунским капитаном. Тридцати шести лет от роду он наскучил военной службой, которая не удовлетворяла его. Войн больших в то время не случалось, и он влачил гарнизонную жизнь, праздность которой убивала его. В наше время, кто хочет сражаться, должен скорее взять в руки крест, нежели шпагу. А церковь представляет особенно удобную арену для честолюбия. Итак, монсеньер занялся богословскими науками по выходе из полка с рвением беспримерным. В несколько лет он стал одним из самых выдающихся докторов богословия и с той поры начал борьбу с духом нашего века, которую с каждым годом ведет все ожесточеннее, причем старость нисколько не охлаждает его энергии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61