Когда приходит ее очередь сказать «да», Валантен толкает ее локтем, и она разражается смехом. И все, даже служащие мэрии, смеются вместе с ней. По залу, над пожелтевшими страницами свода законов, проносится дуновение молодости. Свидетели подписывают документ. Валантен ставит крест, так как не умеет писать. Клеманс делает большую кляксу. Сборщику пожертвований все дают по два су. Только новобрачная, порывшись в кармане, достает десять су. В два часа все гости уже собрались в винном погребке у Тронной заставы. Оттуда идут на крепостной вал, прогуливаются, мужчины устраивают в овраге игру в жмурки. Столяры, поймав даму, норовят подержать ее в своих объятиях, ущипнуть в бедро; дама поднимает писк, говорит, что так нельзя, щипаться не положено. Вся компания громко хохочет, оглашая пустынный уголок таким шумом, что испуганные воробьи разлетаются во все стороны. При возвращении троим отцам приходится посадить к себе на плечи своих малышей, которые так устали, что не могут идти.
За обедом усталость никому не мешает яростно работать челюстями. Каждый хочет на свои пять франков наесться досыта. За обед заплачено? Значит, можно с чистой совестью опорожнять тарелки. Стоило бы посмотреть, как обсасывают кости. В кухню уносят только пустые блюда. Валантен, которого товарищи шутки ради хотят напоить, следит за своим стаканом, но Клеманс, обычно не пьющая чистого вина, раскраснелась и болтает, как сорока, звонко вскрикивая. За десертом затягивают песни. Каждый свою. Три часа подряд текут бесконечным потоком куплеты. Один поет романс о Венеции и гондолах; другой специализировался на комических песенках и рассказывает, каких бед можно натворить, напившись дешевого вина, а в припеве подражает бормотанью пьянчуги; третий затягивает игривый куплет, нечто очень пряное, и дамы, громко смеясь, аккомпанируют ручками ножей. Но при расчете начинается ссора. Владелец погребка требует доплаты. Как! При чем тут доплата? Уговорились платить по пять франков, — значит, пять франков, и никаких! И когда виноторговец угрожает позвать полицию, дело принимает плохой оборот, гости пускают в ход кулаки и кое-кто кончает ночь в участке. К счастью, новобрачные догадались уйти, как только началась ссора.
Бьет четыре часа, когда молодожены входят в комнату Клеманс, которую они оставили за собой на три месяца. Через все Сент-Антуанское предместье они прошли пешком; дул холодный ветер, но они так быстро шагали, что не заметили его. Заперев дверь, Валантен схватывает в объятия Клеманс и так страстно покрывает поцелуями ее лицо, что она даже смеется. Она обнимает его за шею и тоже целует изо всех сил, чтобы показать, как крепко она его любит. Ее постель даже не прибрана; утром она так спешила, что наскоро прикрыла ее одеялом. Он помогает ей взбить перину.
Уже рассветает, когда они ложатся. В клетке, у окна, тихо щебечет чижик, и в бедной комнате, под линялым пологом, взмахивает крыльями любовь.
Когда Валантен и Клеманс начинают совместную жизнь, в кармане у них всего-навсего двадцать три су. В понедельник они спокойно идут на работу, расходясь в разные стороны. Дни текут, жизнь проходит. В тридцать лет Клеманс уже увяла, ее волнистые волосы приняли грязно-желтый оттенок, трое детей, которых она выкормила, обезобразили ее. Валантен пристрастился к вину, у него появилась одышка, его красивые руки огрубели и похудели от тяжелой работы. В дни получки, когда столяр является домой в пьяном виде, с пустыми карманами, муж и жена угощают друг друга тумаками, ребята ревут. Жена постепенно привыкает ходить за мужем в трактир и уводить его домой. Кончается тем, что она и сама присаживается к столу и тоже потягивает вино, сидя в волнах табачного дыма. И все-таки она любит мужа, она прощает ему даже колотушки. Клеманс остается честной женщиной; никто не посмеет упрекнуть ее в том, что она ночует с первым встречным, как иные твари. В этой жизни, среди нищеты и ссор, в этом грязном логове, где подчас нет ни огня, ни хлеба, где люди опускаются все ниже и ниже, под этим рваным пологом всю жизнь до самой смерти бывают ночи, когда любовь нежно касается супругов своими трепещущими крыльями.
КАК ЛЮДИ УМИРАЮТ
I
Графу де Вертейль пятьдесят пять лет; он принадлежит к одному из самых знатных родов Франции и владеет крупным состоянием. Не желая служить Республике, он применял свои способности в самых различных областях: печатал в ученых журналах статьи, благодаря которым стал членом Академии политических и моральных наук, занимался коммерческими делами, позднее — увлекался то земледелием, то разведением племенного скота, то искусством. Одно время он даже был депутатом и страстными нападками на правительство приобрел известность.
Графине де Вертейль сорок шесть лет. Она все еще слывет самой очаровательной блондинкой Парижа. С годами ее кожа как будто стала еще нежнее; она была несколько худощава; постепенно ее плечи приобрели бархатистую округлость спелого плода. Графиня в расцвете красоты. Когда она входит в гостиную, восхищая всех сиянием золотистых волос и матовой белизной полуобнаженной груди, она подобна ярко блистающей звезде, двадцатилетние светские женщины завидуют ей.
Семья графа и графини — одна из тех, о которых не сплетничают. Их союз был заключен так, как обычно заключаются браки в этом кругу. Говорят даже, что они прожили шесть лет очень согласно. За эти первые годы у них родился сын Роже, ныне офицер, и дочь Бланш, которую они в прошлом году выдали замуж за г-на де Бюссака, докладчика Государственного совета. Дети — единственное, что связывает их. Между ними давно нет близости, но сохранились дружеские отношения, в значительной мере основанные на эгоизме. Супруги советуются друг с другом, являют в свете картину полного единения, но после приемов удаляются каждый на свою половину, где принимают: она— своих близких друзей, он — своих.
Однажды Матильда возвратилась с бала около двух часов пополуночи. Горничная помогла ей раздеться и, прежде чем уйти, доложила:
— Господину графу сегодня вечером нездоровилось.
Графиня, уже задремавшая, лениво повернула голову и сонно пробормотала:
— Неужели? — Улегшись поудобнее, она прибавила: — Разбудите меня завтра в десять часов, я жду модистку.
На другое утро граф не выходит к завтраку; графиня сначала справляется о его здоровье через слуг, затем решается сама навестить его. Она застает мужа в постели, сильно осунувшегося, но, как всегда, подтянутого. К нему уже приглашали трех врачей; посовещавшись вполголоса, они оставили рецепты и ушли, предупредив, что вернутся вечером. За больным ухаживают два лакея, они молча, с сосредоточенным видом снуют взад и вперед, пушистый ковер заглушает их шаги. В просторной спальне царит дремотный покой, величавый порядок; ни одно кресло не сдвинуто с места, ни одна безделица не брошена куда попало. Здесь болеют опрятно и благопристойно, соблюдая светские приличия, учтиво принимая посетителей.
— Вы больны, друг мой? — спрашивает графиня, переступив порог.
Сделав над собой усилие, граф улыбается.
— Пустяки, — отвечает он, — я слегка переутомился... Мне нужен только покой. Благодарю вас за внимание...
Проходит два дня. Спальня сохраняет свой пышный вид; каждая вещь на своем месте, нигде ни пятнышка от микстур и настоек. На гладко выбритых лицах слуг не уловить ни раздражения, ни усталости. Но граф знает, что он при смерти. Он потребовал, чтобы врачи сказали ему правду, и безропотно подчиняется их предписаниям. Обычно он лежит с закрытыми глазами или же неподвижно глядит перед собой, словно размышляя о своем одиночестве.
В свете графиня говорит, что ее муж нездоров. Она ничего не изменила в своем образе жизни: спит, ест, гуляет в положенные часы. Утром и вечером она регулярно заходит к графу осведомиться о его состоянии.
— Ну как? Вам лучше, друг мой?
— О да, значительно лучше, благодарю вас, милая Матильда.
— Если вы желаете, я останусь ухаживать за вами.
— Нет, это лишнее. Достаточно Жюля и Франсуа. Зачем вам утруждать себя?
Они понимают друг друга: врозь они жили, врозь хотят умереть. Граф испытывает горькую радость эгоиста, решившего уйти в одиночестве, не допустив у своего одра докучной комедии притворной скорби. Он по возможности укорачивает, ради себя и ради графини, эти тягостные предсмертные свидания с ней. Последнее его желание — уйти с достоинством, как подобает настоящему светскому человеку, которому не пристало кого-либо беспокоить, вызывать отвращение в ком бы то ни было.
Но однажды вечером графу становится ясно, что он не доживет до утра; и когда жена, как обычно, заходит к нему, он, выдавив на лице слабую улыбку, говорит ей:
— Останьтесь... Мне плохо...
Он хочет оградить ее от светских сплетен. Она, со своей стороны, ждала этого предупреждения и тотчас располагается в спальне. Врачи не отходят от умирающего. Оба лакея ухаживают за ним все с тем же немым усердием. Сын и дочь — их вызвали — стоят рядом с матерью у постели. В соседней комнате собрались родственники. Ночь проходит в напряженном ожидании. Утром приносят святые дары; граф приобщается при всех, дабы в последний раз подать пример благочестия. Ритуал выполнен, он может умереть.
Но он не торопится; он словно напрягает последние силы, чтобы уйти без лишнего шума, без предсмертных судорог. В огромной роскошной спальне его дыхание слышится не более громко, чем звучало бы сиплое тиканье разладившихся стенных часов. Так уходят из жизни благовоспитанные люди. Поцеловав жену и детей, он жестом отстраняет их, поворачивается лицом к стене и умирает одиноким.
Один из врачей наклоняется, закрывает умершему глаза и вполголоса говорит:
— Все кончено.
В тишину вторгаются рыдания и вздохи. Графиня, Роже и Бланш опускаются на колени; они плачут, закрыв лицо руками; выражения их лиц не видно. Немного погодя дети уводят мать; на пороге она, чтобы подчеркнуть свою скорбь, с громким рыданием сгибает стройный стан. С этой минуты мертвец принадлежит тем, кто устроит ему пышное погребение.
Врачи ушли, смущенно сутулясь, изображая на лице подобие огорчения. Из приходской церкви пригласили священника читать молитвы над покойником. Вместе с ним бодрствуют оба лакея, чинно, неподвижно сидя на своих стульях; этим завершается их служба усопшему. Один из них замечает ложечку, забытую на кресле; он быстро встает и незаметно сует ее в карман, дабы ничто не нарушало безукоризненного порядка, царящего в спальне.
Сверху, из большой гостиной, доносится стук молотков: там обойщики прилаживают траурное убранство. Следующий день уходит на бальзамирование. Двери наглухо закрыты, в спальне — только бальзамировщик и его подручные. Когда спустя сутки графа переносят в большую гостиную и открывают доступ к нему, мертвец облачен во фрак, вид у него свежий, моложавый.
В день похорон особняк с утра наполняется негромким жужжаньем голосов. В одной из гостиных первого этажа сын и зять усопшего, неустанно раскланиваясь, с безмолвной учтивостью людей, удрученных скорбью, принимают соболезнования. Явилось множество знаменитостей: знать, военные, представители судебного ведомства, даже сенаторы и академики.
В десять часов процессия трогается в путь по направлению к церкви. Похороны — по первому разряду. Погребальная колесница украшена султанами, гроб скрыт под богатым покровом с серебряной бахромой. Одну из кистей покрова поддерживает старик, маршал Франции, другую — герцог, близкий друг покойного, третью — бывший министр, четвертую — знаменитый академик. За колесницей идут Роже де Вертейль и г-н де Бюссак, а за ними следует похоронная процессия — толпа провожающих в черных галстуках и черных перчатках, все люди известные: они тяжело переводят дух, шагая в пыли; слышен глухой топот, словно врассыпную бредет огромное стадо.
Весь квартал в волнении: одни теснятся у окон, другие стоят, сняв шляпы, вдоль тротуаров ж, покачивая головой, глазеют на внушительное шествие. Длинная вереница сопровождающих процессию карет, почти сплошь пустых, затормозила уличное движение: на перекрестках скопляются омнибусы, фиакры, слышна ругань возниц и щелканье бичей. А тем временем графиня де Вертейль, под предлогом, что она обессилена горем, оставшаяся дома, уединилась на своей половине. Она с успокоенным, мечтательным видом лежит на кушетке, перебирая пальцами кисти пояса, устремив глаза к потолку.
В церкви заупокойная служба длится более двух часов; духовенство старается вовсю; с раннего утра священники с озабоченными лицами, в стихарях, суетятся, отдают распоряжения, утирают пот со лба, шумно сморкаются. Посреди задрапированного черным сукном нефа пылает сотнями свечей роскошный катафалк. Наконец все размещены: женщины по левую сторону, мужчины — по правую; церковь оглашается скорбным рокотом органа, глухими стенаниями певчих, щемящими душу возгласами дискантов, а зеленоватые огни факелов, вставленных в массивные торшеры, своей мертвенной тусклостью еще усугубляют мрачность пышного обряда.
— Кажется, будет петь Фор? — спрашивает какой-то депутат у своего соседа.
— Думаю, что так, — отвечает сосед, бывший префект, красавец мужчина, издали улыбающийся дамам.
А когда голос знаменитого певца разносится над замершими в восхищении слушателями, он, блаженно покачивая головой, вполголоса прибавляет:
— Ах! Какая школа! Какой диапазон!
Все млеют от упоения. Дамы с легкой улыбкой на губах вспоминают оперные спектакли. Да, этот Фор — действительно талант! Кто-то из друзей покойного увлекается настолько, что говорит:
— Он поет, как никогда! Какая жалость, что Вертейль его не слышит, бедняге так нравился его голос!
Певчие в черных облачениях расхаживают вокруг катафалка. Священники — их человек двадцать — истово выполняют сложный церемониал: преклоняют колена, искусно модулируют латинские возгласы, мерно раскачивают кадильницы. Наконец присутствующие дефилируют мимо гроба, окропляя его святой водой. Затем все, пожав, как полагается, руку членам семьи усопшего, выходят из церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61