Их ослепляет яркий солнечный свет. Стоит чудесный июльский день. В жарком воздухе дрожат тонкие светлые нити. На небольшой площади перед церковью происходит заминка — не сразу удается снова наладить шествие. Те, кто не хочет дальше следовать за гробом, незаметно исчезают. Площадь еще запружена каретами, а султаны колесницы уже колышутся на расстоянии двухсот метров, в конце широкой улицы, и исчезают за поворотом. Слышно хлопанье дверец, цоканье копыт по мостовой. Экипажи гуськом съезжают с площади, и процессия направляется к кладбищу.
В каретах удобно, покойно, можно вообразить, что неспешно едешь по весеннему Парижу в Булонский лес. Колесницы уже не видно, поэтому о похоронах быстро забывают; завязываются разговоры: дамы говорят о летнем сезоне, мужчины — о делах.
— Скажите, дорогая, вы нынче опять поедете в Дьепп?
— Пожалуй, что да... Но никак не раньше августа... В субботу мы уезжаем в наше имение на Луаре.
— Так вот, милейший, ему попалось это письмо, и они стрелялись!.. О!.. На самых легких условиях, пустячная царапина... Вечером я обедал с ним в клубе... Он даже выиграл у меня двадцать пять луидоров...
— Общее собрание акционеров назначено на послезавтра, не так ли? Меня хотят выбрать в наблюдательный совет, но я так занят, что не знаю, смогу ли я...
Погребальная процессия уже несколько минут движется по широкой аллее; от тополей веет тенистой прохладой, солнечные блики играют в зеленой листве. Выглянув в окно кареты, какая-то дама необдуманно восклицает:
— Ах! Как здесь мило!
А ведь процессия вступила на кладбище Монпарнас. Разговоры смолкают, слышен только скрип колес по гравию аллей. Нужно дойти до самого конца аллеи, — фамильная усыпальница графов де Вертейль в глубине, по левую руку: внушительное, напоминающее часовню сооружение из белого мрамора, богато украшенное изваяниями. Гроб ставят у входа в усыпальницу, и начинаются речи.
Один за другим говорят четыре оратора. Сначала бывший министр обрисовывает политическую деятельность покойного, изображая его непризнанным гением, который, не будь он исполнен презрения к интригам, спас бы Францию. Затем близкий друг графа превозносит семейные добродетели того, кого все оплакивают. После него неизвестный господин говорит от имени акционерного общества, почетным председателем которого состоял граф де Вертейль. Последним — невзрачный человек с постной физиономией выражает сожаление от имени Академии политических и моральных наук.
Во время речей присутствующие с интересом разглядывают соседние могилы, читают высеченные на мраморных плитах надписи; до тех, кто прислушивается, долетают только обрывки фраз. Уловив слова: «...душевные качества покойного... доброта и благородство, присущие великим душам...» — высокий старик с поджатыми губами, мотая головой, бормочет:
— Как бы не так! Я-то его хорошо знал: отъявленный был мерзавец!
Прощальные слова замирают в воздухе. Священники в последний раз благословляют тело, и все расходятся; в этом дальнем уголке кладбища остаются одни могильщики, которые спускают гроб в глубокую яму. Веревки шуршат, дубовый гроб поскрипывает. Граф де Вертейль — у себя.
За все это время графиня не пошевельнулась на своей кушетке; устремив глаза к потолку, перебирая кисти пояса, она предается мечтам, вызывающим легкий румянец на ее нежных, отливающих тусклым золотом щеках.
II
Госпожа Герар — вдова. Ее муж, которого она потеряла восемь лет назад, был председателем суда. Она принадлежит к верхушке буржуазии и имеет состояние в два миллиона франков. У нее трое детей — три сына, которые после смерти отца унаследовали по пятьсот тысяч франков каждый. Но в этой семье — суровой, чопорной, холодной — сыновья росли, словно дички, и рано обнаружили неведомо откуда взявшиеся сумасбродные прихоти, нелепые причуды. За несколько лет все они промотали свое наследство. Старший, Шарль, увлекся техникой и ухлопал свои деньги на какие-то необыкновенные изобретения. Второго, Жоржа, в пух и прах разорили женщины. Третьего, Мориса, дочиста обобрал приятель, вместе с которым он затеял построить театр. Все три сына теперь жили на средства матери, которая согласилась давать им стол и квартиру, но, осторожности ради, ключи от шкафов всегда держит при себе.
Семья Герар занимает большую квартиру на улице Тюрен, в квартале Маре. Г-же Герар шестьдесят восемь лет. С годами у нее появились странности. У себя дома она требует монастырской тишины и опрятности. Она скупа, пересчитывает кусочки сахара, сама запирает в буфет недопитые бутылки вина, выдает белье и столовую посуду счетом, по мере надобности. Разумеется, сыновья очень любят ее, и хотя всем им перевалило за тридцать и они наделали кучу глупостей, она безраздельно властвует над ними.
Но когда она одна с этими тремя верзилами, ее охватывает смутная тревога; она постоянно боится — а вдруг они попросят денег и у нее не найдется веского довода, чтобы отказать им. Поэтому она предусмотрительно вложила все свои деньги в недвижимую собственность, — у нее три дома в Париже и незастроенные участки в окрестностях Венсена. Эти владения доставляют ей много хлопот, но зато она спокойна: у нее всегда есть уважительные причины не давать никому из сыновей крупных сумм зараз.
Впрочем, Шарль, Жорж и Морис стараются перехватывать у нее по мелочам, сколько могут. Они живут дома, как на биваке, ссорясь между собой из-за каждой подачки, упрекая друг друга в непомерной жадности. Смерть матери вернет им богатство; они это знают, и это кажется им достаточным основанием, чтобы жить в полной праздности. Хотя они никогда не говорят об этом, их постоянно занимает мысль, как будет произведен дележ. Если они не поладят, придется продать недвижимость, а это всегда убыточно. Они размышляют об этих делах без всяких дурных желаний, а только потому, что нужно ведь все предусмотреть. Все трое — парни веселого нрава, добродушные, заурядной честности. Как всем людям, им хочется, чтобы мать жила как можно дольше. Она им не мешает. Они дожидаются, вот и все.
Однажды вечером, встав от стола, г-жа Герар почувствовала недомогание. Сыновья уговорили ее лечь в постель и, после того как она уверила их, что ей лучше, что у нее всего-навсего сильная мигрень, ушли, оставив ее на попечение горничной. Но на другой день старухе стало хуже; домашний врач, встревоженный ее состоянием, предложил созвать консилиум. Г-жа Герар опасно заболела. И за неделю у кровати умирающей назревает драма.
Когда болезнь приковала г-жу Герар к спальне, она первым делом велела подать себе все ключи и спрятала их под подушкой. Лежа в постели, она силится по-прежнему управлять всем домом, охранять свое добро от расточительства. В ней происходит борьба, ее терзают сомнения. Только после долгих колебаний она решается на что-либо. Трое сыновей возле нее; она потускневшими глазами наблюдает за ними, дожидаясь, не осенит ли ее верная мысль.
Один день ей кажется, что нужно довериться Жоржу. Она знаком подзывает его:
— Смотри, вот ключ от буфета, достань сахар...
Потом хорошенько запрешь и отдашь ключ мне.
Назавтра у нее зарождается недоверие к Жоржу; стоит ему шевельнуться, и она уже следит за ним глазами, словно опасаясь, что он засунет в карман безделушки, украшающие камин. В этот день она зовет Шарля и вручает ключ ему, бормоча:
— Горничная пойдет с тобой. Ты последишь за тем, как она вынет простыни, и сам запрешь шкаф.
В эти предсмертные дни она терзается тем, что уже не может следить за расходами по дому. Она вспоминает сумасбродные выходки своих сыновей; она знает, что они лентяи, обжоры, что у них шалые головы, мотовские руки. Она давно уже перестала уважать этих людей, которые не оправдали ни одной из ее надежд, попирают ее любовь к бережливости и порядку. И все же материнская привязанность берет верх и заставляет ее прощать им. Умоляющие глаза больной просят сыновей лишь об одной милости — дождаться, пока ее не станет, и только тогда опустошить ее хранилища и разделить между собой ее имущество. Дележ у нее на глазах был бы жесточайшей пыткой для ее не слабеющей скупости.
А между тем Жорж, Шарль и Морис во время болезни матери очень добры к ней. Они сговариваются так, что кто-нибудь из них всегда дежурит возле нее. В их заботе о ней сказывается искренняя привязанность. Но они невольно вносят в дом беззаботный дух бульваров, запах только что выкуренной сигары, новости и слухи, гуляющие по городу. И эгоистичная больная страдает оттого, что в последние дни она не заполняет без остатка жизнь своих детей. Позднее, когда она все более слабеет, подозрительность приводит к тому, что отчуждение между ней и сыновьями день ото дня растет. Даже если бы они совершенно не помышляли о том состоянии, которое им предстоит унаследовать, мать сама тем упорством, с каким она до последней минуты цепляется за свое богатство, заставила бы их думать о нем. Она смотрит на сыновей так пытливо, с таким явным опасением, что они отворачиваются. Тогда ей начинает казаться, будто они с нетерпением ждут ее смертного часа. Действительно, они думают о ее кончине, и на эту мысль их непрестанно наводит она сама своим безмолвно вопрошающим взглядом. Она сама возбуждает в них алчность. Стоит ей подметить, что кто-нибудь из сыновей бледнее и задумчивее обычного, она тотчас подзывает его к себе:
— Поди сюда... О чем ты размышляешь?
— Ни о чем, мама...
Но сын вздрогнул, и мать, медленно кивая головой, говорит:
— Я вам доставляю много хлопот, детки. Не расстраивайтесь, скоро меня не станет...
Они теснятся вокруг нее, наперебой уверяя, что любят ее и отвоюют у смерти. Она упрямым покачиванием головы отвечает, что не верит им, и все более укрепляется в своих подозрениях. Страшная агония, отравленная мыслью о деньгах!
Болезнь длится три недели. Уже пять раз устраивались консилиумы, приглашались крупнейшие медицинские светила. Горничная помогает сыновьям ухаживать за госпожой; несмотря на все старания, в квартире заметен некоторый беспорядок. Всякая надежда исчезла: врач предупредил, что конца следует ждать с часу на час.
Однажды утром сыновья, думая, что мать спит, вполголоса обсуждают у окна неожиданно возникшее затруднение. Завтра 15 июля. Г-жа Герар обычно сама взимала квартирную плату с жильцов своих домов; сыновья озабочены вопросом о том, как получить эти деньги. Консьержи запрашивают распоряжений. В том состоянии, в котором находится мать, сыновья не могут говорить с ней о делах. А между тем конец может наступить в любую минуту, и квартирная плата понадобится каждому из них на личные расходы.
— Ах, боже мой! — вполголоса говорит Шарль. — Если хотите, я могу сам обойти жильцов... Они поймут положение и заплатят.
Но Жоржу и Морису этот проект, как видно, не по душе. Они тоже стали подозрительными.
— Мы могли бы тебя сопровождать, — предлагает Жорж. — Всем нам предстоят расходы.
— Ну и что же! Я вам отдам деньги... Ведь не считаете же вы меня способным удрать с ними!
— Нет, но лучше, чтобы мы явились все вместе. Это будет более убедительно.
Они умолкают и вперяют друг в друга взгляды, уже сверкающие той злобой, той ненавистью, что вспыхивает при дележе. Спор о наследстве назрел, каждому хочется урвать как можно больше.
Вдруг Шарль громким голосом высказывает ту мысль, которую его братья не решаются выразить вслух:
— Послушайте, мы продадим недвижимость, это будет разумнее. Если мы уже сегодня ссоримся, завтра мы передеремся!
Хриплый вздох заставляет их поспешно обернуться. Мать, мертвенно-бледная, с блуждающими глазами, дрожа с головы до ног, приподнялась на постели. Она все слышала: простирая к ним исхудалые руки, она прерывающимся голосом повторяет: — Дети мои... Дети мои...
Предсмертная судорога отбрасывает ее назад, на подушки; она умирает с ужасной мыслью, что сыновья хотят ее обобрать.
Все трое в ужасе падают на колени у ее кровати. Они целуют руки умершей, рыдая, закрывают ей глаза. В эту минуту в их памяти оживает детство, они сознают только одно — что осиротели. Эта страшная смерть всегда будет пробуждать в их сердцах укоры совести и взаимную ненависть.
Горничная обряжает покойницу. Посылают за монахиней, которая будет читать заупокойные молитвы. Тем временем сыновья усиленно хлопочут; нужно подать заявление в мэрию, заказать извещения, пойти в бюро похоронных процессий. Ночью они по очереди бодрствуют вместе с монахиней у тела матери. В спальне, где занавески плотно задернуты, покойница лежит, вытянувшись во весь рост, посреди кровати; голова запрокинута, руки сложены крест-накрест, на груди — серебряное распятие. У кровати горит свеча. В сосуде со святой водой — веточка самшита. Когда брезжит холодный рассвет, бдение заканчивается. Монахиня просит горячего молока, ей не по себе.
За час до похорон лестница запружена людьми. Подъезд увешан черными, обшитыми серебряной бахромой драпировками. Там, словно в узкой часовне, выставлен гроб, окруженный свечами, покрытый венками и букетами. Каждый, кто входит, окропляет покров святой водой из чаши, стоящей у подножия гроба. В одиннадцать часов похоронная процессия трогается в путь. Ее возглавляют сыновья покойной. За ними идут члены суда, несколько видных промышленников, — всё люди, принадлежащие к богатой, крупной буржуазии; они шествуют размеренным шагом, искоса поглядывая на любопытных, стоящих вдоль тротуаров. Шествие замыкают двенадцать траурных карет. Жители квартала считают и пересчитывают их; они поражены этим великолепием.
Меж тем друзья и знакомые сочувственно говорят о Шарле, Жорже и Морисе, которые во фраках, в черных перчатках следуют за гробом с покрасневшими от слез глазами, низко склонив головы. Все единодушно признают: они устроили матери очень приличные похороны. Погребальная колесница — второго разряда. Досужие люди прикидывают, что сыновья потратили несколько тысяч франков. Старик нотариус с лукавой улыбкой говорит:
— Если бы госпожа Герар сама платила за свои похороны, она заказала бы от силы шесть карет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61