Они просто освободились от связанных с ними человеческих предрассудков и теперь живут, как им хочется.
И это ее пугает.
Она считает также, что Келледи – какие-то духи, обитающие на земле.
– На этот раз я не могу ничего забыть, – пожаловалась она мне.
– Но если ты все это знаешь, – спросила я, – если ты в это веришь, тогда почему ты в больнице? Может, и мое место тоже здесь?
И знаешь, что она мне ответила?
– Я не хочу верить в это! Меня от фей просто тошнит! Но в то же время я не могу забыть, что все они существуют на самом деле, все эти неземные создания и ночные кошмары. Все это есть, и никуда от этого не деться.
Я вспомнила про Каттера и того, второго парня в его квартире, вспомнила о том, что сказал про них Сирин. Значит ли то, что он говорил тогда, будто и моя мама – плохой человек? В это я никак не могу поверить.
– Но ведь принято думать, что их на самом деле нет, – продолжала мама. – Вот от этого-то я и схожу с ума. В разумном мире, в том, в котором я выросла, подобные вещи никогда не могли стать реальными. Келледи могли бы устроить так, чтобы я снова про все это забыла, но тогда опять начнется – мне будет вечно казаться, что я не могу вспомнить что-то очень важное. А это тоже сумасшествие, только другого рода. Словно что-то болит, но что именно – непонятно. И от этой боли никак не избавиться. Нет, уж лучше мне лежать здесь, по крайней мере, лекарства не дают мне окончательно свихнуться.
Мама отвернулась к окну палаты, а я проследила за ее взглядом и увидела маленького человечка-обезьянку, пересекающего лужайку, он тащил за собой свинью, на спине у которой была поклажа, как у вьючной лошади.
– Лесли, ты не могла бы… не могла бы попросить сестру, пусть принесет мне лекарство, – прерывающимся голосом попросила мама.
Я попыталась убедить ее, что надо смириться с тем, что она видит, но она даже слушать не желала. И продолжала просить, чтобы я сходила за сестрой, так что в конце концов я пошла и привела сестру.
И все-таки я думаю, что во всем виновата я.
Теперь я живу у Келледи. Папа собирался отправить меня в интернат, потому что часто отсутствует и не может уделять мне внимание. Раньше я не задумывалась об этом, а когда он так сказал, я поняла, что он совсем меня не знает.
Мэран предложила мне пожить у них. И в день своего рождения я переехала.
У них в библиотеке есть одна книга – да что я говорю «одна»! По-моему, у них там десять миллионов книг! Но та, которую я имею в виду, написана одним здешним писателем, его зовут Кристи Риделл.
В ней он пишет о феях и о том, что все считают их духами ветра и тени.
«Музыка фей – это ветер, – объясняет он, – а их передвижение – игра теней в лунном или звездном свете, а то и вообще без света. Феи всегда живут рядом с нами, словно духи, но помнят о них только городские улицы. Впрочем, улицы никогда ни о чем не забывают».
Я не знаю, может, и Келледи как-то связаны с духами. Знаю только одно: видя, как они живут друг для друга, как преданно друг о друге заботятся, я стала с большей надеждой смотреть в будущее. Ведь дело не в том, что мои родители не ссорились, мы просто не проявляли друг к другу интереса. И я стала думать, что так живут все, ведь другого я никогда не видела.
Поэтому теперь я так стараюсь помочь маме. Я не говорю с ней о том, чего она не хочет слышать, но сама продолжаю верить в фей. Как сказал Сирин, мы – просто две ниточки одной Истории. Иногда мы сходимся на какое-то время, а иногда расходимся. И как бы ни хотела каждая из нас это изменить, обе наши истории правдивы.
Однако я все еще надеюсь, что бывают и счастливые концы.
Итак, Мэйзи Флуд изо всех сил старалась, как говорится, вставить круглую палочку в квадратную дырочку. Но временами одного старания бывает недостаточно, особенно когда чувствуешь, что должен нести свою ношу в одиночку. Иногда нужна пусть небольшая, но посторонняя помощь.
Один из тех, к кому обратилась Мэйзи, был уличный предсказатель судьбы, его звали Костяшка, он уже фигурировал в нескольких книгах, в основном в «Trader» (1997) и в «The Onion Girl» (2000). Однако он и его возлюбленная Кэсси впервые появились в «Dreaming Place» (1990), которое издательство «Фэйрчайлд» планирует переиздать в будущем году или еще когда-то.
Брошенные и забытые
Как мне рыть,
Как мне копать,
Как со дна твоей души
Чувства мне твои достать?
Хэппи Родс «Слова не для трусливых»
1
Огромная, словно вспухший серебряный диск, пылает в небе луна, кажется, будто она угнездилась прямо на крыше старого дома Кларка и балансирует там в северо-восточном углу, над искореженные ми останками дымовой трубы, напоминающей то ли шаткий флагшток, спустивший флаг на ночь, то ли оловянную руку какого-то великана, подающего загадочные знаки, понятные только таким же оловянным великанам, но, уж конечно, не мне.
Но это не мешает мне шагать по замусоренным улицам Катакомб и любоваться силуэтом трубы на фоне луны. Я чувствую себя здесь чужой, и, по-моему, эта луна чужая тоже. Она кажется ненастоящей, напоминает скорее раскрашенную декорацию для съемки фильма сороковых годов, хотя вряд ли можно придать фанере такую сочность красок. Мы обе здесь чужие. Впрочем, луна выглядит так, будто она чужая везде. Но я когда-то была в этих местах своей.
А теперь нет. Никто даже не предполагает, что я сейчас здесь. Теперь у меня появились обязанности, я за многое отвечаю. Как любой исправный налогоплательщик, я должна стремиться к тому, чтобы все дела были сделаны. Я и стараюсь быть примерным налогоплательщиком, но сейчас вместо этого слоняюсь по трущобам и вот стою перед своим старым логовом, в котором когда-то самовольно поселилась, и не могу объяснить вам, зачем я сюда пришла.
Нет, это не совсем так. Догадываюсь, конечно. Но не могу выразить словами.
– Ты когда-нибудь видела полную луну за городом? – спросила меня Джеки, вернувшись с дачи, где она гостила у подруги. – Она там прямо-таки все небо занимает.
Я снова подняла глаза, посмотрела на луну и подумала, что она и здесь ничуть не меньше. Может быть, потому что эта часть города во многом напоминает защищенный уголок природы – во всяком случае, она больше смахивает на загородную глушь, чем какие-то другие районы в этом нагромождении стекла и бетона. Некоторые сказали бы, что сельскую идиллию скорее вспоминаешь в парке Фитцгенри или на берегу озера к западу от дамбы, когда минуешь киоски, ларьки, гостиницы, но, по-моему, они ошибаются. В подобных местах можно только сделать вид, что тебя окружает вольная природа, они лишь похожи на нее, а на самом деле природу здесь давно приручили. А Катакомбы и впрямь – одичавшая часть города, хищно требующая своего, она не просит, она забирает. При свете этой пухлой луны так и чувствуешь, что дикость прячется где-то в потемках, растянув губы в наглой дикарской улыбке.
Обо всем этом я размышляла, подходя поближе к своему старому дому, и он вовсе не испугал меня. Я даже почувствовала что-то вроде освобождения. Я смотрела на дом и видела просто большое темное строение, дряхлое и неуклюжее в лунном свете. Мне нравится думать, что его обычный фасад скрывает какую-то тайну, что этот дом не просто брошенное жилье, а что в нем прячется что-то важное.
Брошенные вещи наводят на меня грусть. Сколько я себя помню, я всегда придумывала для каждой из них разные истории, окружала сказками. То они были у меня принцессой-лягушкой, ожидающей волшебного поцелуя, то принцессой, которую испытывают горошиной, то загадочными маленькими машинками, которые смогут все, дай им только волю.
Однако я еще и прагматик. Волшебные и добрые сказки в голове – это прекрасно, но разве они помогают, когда какой-нибудь ублюдок, проносясь на бешеной скорости по Катакомбам, вышвыривает из машины собаку, и несчастное животное, ударившись о тротуар, ломает лапы. Теперь оно не сможет даже защитить себя, а одичавшие псы, рыскающие по здешним улицам, не дадут ему и надежды на спасение. Когда я оказываюсь поблизости, то именно я подбираю таких несчастных собак.
Меня тоже пытались подобрать, но ничего путного из этого не вышло. Наверно, дело в дурной наследственности. В моем отношении к жизни. Однако все это никогда не волновало меня, если не считать последних нескольких недель.
Не знаю, долго ли я простояла на улице, уже даже не замечая дома. Я просто стояла – маленькая фигурка, залитая лунным светом, заблудшее видение, покинувшее безопасную часть города и оказавшееся в этом ночном царстве, пожирающем мечты, питающемся надеждами. Посреди каменных джунглей, уничтожающих сами себя, а потом и всякого, кто оказывается в их власти.
Я никогда не позволяла этому хищному кварталу завладеть мной, но сейчас не понимаю, чего я, собственно, беспокоилась. Жизнь в Катакомбах мало похожа на жизнь, но что поделаешь, если не можешь вписаться ни в какое другое место?
В конце концов я повернулась, собираясь уходить. Луна уже оказалась над самым «Кларком», она висела на дымовой трубе, словно жирный круглый флаг, и тени от нее удлинились. Мне не хотелось уходить, но остаться я не могла. Все, что для меня важно, теперь находится за пределами Катакомб.
Меня остановил чей-то голос. Женский голос, прозвучавший где-то в тени, отбрасываемой моим старым жилищем.
– Привет, Мэйзи, – вдруг донеслось до меня.
Мне показалось, что я знаю женщину, сидящую в тени. И голос был знакомым. Однако как я ни старалась, вспомнить, чей он, не могла.
– Привет и вам, – ответила я. Женщина вышла на лунный свет, но все равно я видела только очертания ее фигуры. Не было ничего, за что можно было бы зацепиться, ничего, за что могла бы ухватиться ускользающая память. Я различала только нанизанные на тощую фигуру одежки, отчего женщина казалась громадной, да шляпу без полей, натянутую на волосы неизвестно какого цвета и какой длины. Женщина была одета по-зимнему, хотя ночь стояла теплая. В каждой руке она держала по сумке.
Я знала множество таких бродяг. В самый жаркий летний день они напяливали на себя всю одежду, какая у них была. Иногда для того, чтобы защитить себя от палящих лучей солнца, иногда чтобы никто не мог украсть те вещи, которые они еще могли назвать своей собственностью.
– Много же времени прошло, – проговорила женщина, и тут я узнала ее.
Узнала отчасти по тому, как она двигалась, отчасти по голосу, отчасти просто по очертаниям фигуры, хотя, освещенная луной, она ничем не отличалась от сотен других мешочниц.
Дело в том, что она никак не могла носить пришедшее мне на ум имя, ведь женщина, которую так звали, умерла четыре года назад! И хотя я это понимала, все равно не могла удержаться, чтобы не примерить это имя к ней.
– Ширли? – спросила я. – Это ты?
Ширли Джонс, которую все на улице знали как Бабулю-Пуговку, потому что она постоянно носила сотни пуговиц в карманах своих платьев и пальто.
Женщина, стоявшая передо мной, быстро кивнула, сунула руки в карманы дождевика, натянутого поверх всех других одежек, и я услышала знакомый перестук пластмассовых, деревянных и костяных пуговиц, тихое «диккери-диккери-дин», которое я уже не чаяла услышать снова.
– Господи, Ширли…
– Знаю-знаю, дитя, – сказала она. – Хочешь спросить, что я тут делаю, если известно, что я умерла?
И все-таки я опять не испугалась. Мне казалось, будто я сплю и все это нереально или настолько реально, насколько реальным может прикидываться сон. Я ужасно обрадовалась, что увидела ее. Бабуля-пуговка была тем самым человеком, кто первый научил меня, что слово «семья» вовсе не ругательство.
Она подошла уже совсем близко, и я смогла разглядеть ее лицо. Оно нисколько не изменилось, осталось таким же, какое было до того, как она умерла. Тот же блеск карих глаз, притягивающих и слегка безумных. Та же кожа кофейного цвета, словно коричневая оберточная бумага, которая завалялась у кого-то в заднем кармане. Я разглядела, что на голове у нее вовсе не шляпа без полей, а тот самый, чуть ли не остроконечный велюровый колпак, который она носила всегда. Из-под него свисало множество немытых и нечесаных косичек, украшенных мелкими пуговками разных форм и размеров. И пахла Ширли как прежде – смесью сушеного шиповника и лакрицы.
Я хотела обнять ее, но мне стало страшно: вдруг, если я ее коснусь, она рассеется, как дым?
– Я скучаю по тебе, – сказала я.
– Знаю, дитя.
– Но как… как ты можешь быть здесь?
– А это загадка, – ответила она. – Помнишь, как мы искали сокровища?
Я кивнула. Разве я могла забыть? Ведь тогда я впервые узнала, какие радости можно обрести даром на задворках книжных магазинов, где я приобщилась к бизнесу, который Ширли любила называть «Утиль – в дело!».
– Если что-то тебе очень дорого, – учила она меня, – то неважно, старая это вещь, или изношенная, или бесполезная, как всякий утиль; твоя любовь повышает ее ценность в глазах других. Точь-в-точь как с людьми, когда их «рибилитиру-ют». Прежде чем человека начнут снова складывать по частям, ему надо самому поверить в свою ценность. Но большинству людей нужно, чтобы сначала кто-то другой поверил в них, только тогда они сами в себя поверят. Знаешь, бывало, люди платили пятьсот долларов за вещь, которую я за неделю до этого вытащила из их же мусорного бака. И платили только потому, что увидели ее на полке какой-нибудь модной антикварной лавки. Они даже не помнили, что когда-то сами выбросили ее. Разумеется, мне хозяин лавки заплатил за нее пятьдесят баксов, но кто жалуется? За два часа до того, как я постучалась в его дверь с черного хода, эта штука еще валялась на улице в мусорном баке.
В дни, отведенные для сбора утиля, мы выходили на охоту за сокровищами. Ширли, наверно, больше знала о графике утильщиков, чем муниципальные сборщики мусора: знала, когда и в каком районе происходит уборка, какие места богаче в зависимости от времени года, когда начинать рейды на определенных участках, чтобы опередить деляг с блошиного рынка. Мы множество раз прочесывали территорию от Фоксвилля до Кроуси, от Чайна-тауна до самого Ист-Энда, переходили через реку в Феррисайд.
Мы выходили со своими тележками – главная старьевщица и ее подмастерье, – словно отправлялись на поиски Святого Грааля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43