“Аутизм” и “амнезия” – два самых распространенных диагноза, которые психиатры ставили выжившим. Но, к счастью для себя, люди с глубокой амнезией редко страдают из-за своего состояния, поскольку не знают – не помнят – себя до болезни и не понимают, что именно они потеряли. Хуже тем, у кого потеря памяти оказалась частичной или выздоравливающим. Когда Гарри начал выздоравливать и понемногу вспоминать утраченное, он страдал куда больше, чем в первые месяцы после трагедии. А сейчас, когда туман забвения скрывал лишь какие-то эпизоды минувшего, Гарри страдал сильнее всего… И иногда жалел, что прогноз врачей не оправдался и он не остался навсегда тем тихим, милым, улыбчивым и абсолютно счастливым инвалидом, каким его увидели мать и сестры, приехавшие в госпиталь спустя три недели после бомбардировки.
В госпиталь вместе с матерью приехали старшие сестры: Сьюзен и Энн. Младшая из сестер – но все равно старшая по отношению к Гарри – Луиза осталась в поместье. Она была совершенно больна от горя и мать боялась, как бы Луиза не лишилась рассудка. Ведь она получила не только весть о тяжелом ранении младшего брата, но и гроб с телом своего обожаемого мужа, Натаниэля Калверта, погибшего в тот же день, на том же корабле…
Собственно, именно Нат соблазнил Гарри карьерой морского офицера. Нат задействовал свои многочисленные связи и поспособствовал тому, чтобы юный выпускник Военно-Морской академии попал именно на “Георга”, под крылышко к родственнику и другу. Благодаря Нату служба с самого начала была для Гарри легкой. И они с Натом были рядом во время обстрела и в тот момент, когда… Когда… И потом – они тоже лежали рядом. Только Гарри был жив. А Нат – мертв. И Гарри оказался в госпитале. А Ната отправили домой, к жене.
Они с Луизой так и не успели обзавестись детьми. Возможно, именно это угнетало Лу больше всего. Возможно, останься у нее от Ната ребенок, она перенесла бы смерть мужа чуть легче. Но ребенка не было и Луиза сломалась.
Потом, когда Гарри выздоровел настолько, что ему разрешили вернуться домой, мать предупредила его о состоянии Луизы и рассказала, как бедная Лу все порывалась открыть гроб, не ела, не спала все пять дней до похорон, пока ждали каких-то дальних родственников Калвертов… А главное и самое страшное – Луиза никак не давала похоронить Натаниэля. В конце концов пришлось оттаскивать ее силой и запереть в комнате на время панихиды и похорон. Луиза – всегда такая тихая, застенчивая, деликатная женщина! – страшно кричала, рычала даже, как львица, у которой отняли детеныша. Выбила окно, пыталась выпрыгнуть… Пришлось силой волочь ее в кладовку, где не было окон. Но и там она не успокоилась, она билась в дверь всем телом и кричала, кричала, кричала, все время, пока шла панихида, и потом, когда Ната хоронили, и потом, когда прибывшие на похороны родные и друзья пошли в дом к Калвертам, чтобы помянуть мальчика… Родители Луизы – Гарри и Кристэлл Карди – вынуждены были, дабы соблюсти приличия, присутствовать, и так же странным казалось, что вдова не пришла ни в церковь, ни на похороны. Когда они вернулись – Луиза все еще кричала и билась в дверь. Мать пыталась говорить с ней, но Луиза не слушала, не слышала, потому что продолжала кричать. Наконец, ночью, ее выпустили. Она оттолкнула слуг и отца, и побежала на кладбище, к свежей могиле. А там – это отец рассказывал с дрожью нескрываемого ужаса в голосе! – Луиза принялась рыть, скрести ногтями землю. В конце концов, ее насильно напоили морфием и она уснула. Когда проснулась, больше не кричала. Но целые дни проводила на кладбище. Целые дни.
Из-за этого мать не могла сразу же поехать в госпиталь к Гарри… И Гарри провел три блаженные недели, не сознавая себя и всего случившегося.
Потом родные лица и голоса разбередили его память, а мать и сестры так рьяно взялись за его восстановление, так подробно рассказывали о его прошлом, что он просто не мог не вспомнить. Сначала были лишь проблески воспоминаний, яркие картинки, потом нахлынула память тела – звуки и запахи леса, из года в год наползавшего на плантацию и дом, из года в год вырубаемого… А потом память быстро стала восстанавливаться, так быстро, что студентов-медиков приводили посмотреть на Гарри, ибо его исцеление казалось врачам просто-таки чудесным.
Его отпустили домой всего через четыре месяца после приезда матери и сестер.
Хотя сначала говорили, что он проведет в больнице не меньше года.
Сейчас Гарри помнил все.
Детство, школу, юность, годы в училище. Дружбу с Натом Калвертом.
Свою первую любовь, чудесную Салли О’Рейли.
Годы в Академии.
И только ближайшее к трагедии время, семь месяцев службы на “Георге” все еще покрывала какая-то дымка…
Иногда – как куски разрозненной мозаики – выплывали из памяти лица, но Гарри не мог вспомнить имен, или вспоминались имена – но он не помнил лиц, или какие-то события, разговоры, чьи-то шутки, конфликты с кем-то – но Гарри помнил только сам факт события, но ни подробностей, ни участников.
Кажется, был какой-то раздор между офицерами-южанами и офицерами-янки. Впрочем, это – нормально, обычно, южане и янки до сих пор не могут примириться… Южане не могут простить янки их победу в той войне. Янки не могут простить южанам ту обособленность, с которой они держались в любом обществе, и некий врожденный аристократизм, присущий выходцам из старинных семейств.
Натаниэль Калверт и Гарри Карди как раз и были выходцами из старинных семейств Флориды. На “Георге” их, таких, было только двое. Но, к счастью, они были не просто одного происхождения – но земляки, близкие друзья и даже родственники! А двое южан, спаянных столь тесно, – это сила! Офицеры-янки их не задирали в открытую, но и “не воспринимали”. Но зато их поддерживали офицеры-южане и матросы-южане из семейств попроще, сразу признавшие за “господами” негласное лидерство в этом странном тайном противостоянии южан и северян. А еще – их поддерживали чернокожие, к которым офицеры-янки и белые матросы-янки относились с нескрываемым презрением. И это при том, что они до сих пор звали всех южан “рабовладельцами” и считали, что каждый белый южанин обязательно состоит в Ку-клукс-клане! Впрочем, Гарри всегда знал, что янки не понимают и в глубине души побаиваются негров. Южане же жили рядом с чернокожими с семнадцатого века. Со времен образования первых фортов, вырубки лесов под первые плантации. С тех пор, как африканцев в цепях привозили на рабовладельческих судах, и приходилось учить их всему – языку, работе, христианской вере… Многие южане жили со своими рабами почти что в родственной гармонии. Писательницу Маргарет Митчелл, впервые осмелившуюся сказать правду об отношениях белых и негров в южноамериканских штатах, янки заклеймили презрением, как лгунью, – несмотря на популярность ее книги и снятого по книге фильма. Но Митчелл скорее преуменьшила, нежели преувеличила степень близости между потомками первых плантаторов и потомками их рабов. Слово “черномазый”, применявшееся северянами по отношению ко всем неграм без разбора, южане употребляли, только когда говорили о чернокожих наглецах и бездельниках, приезжавших, кстати сказать. по большей части с севера… А вообще – выражать презрение по отношению к чернокожим считалось неприличным.
Гарри смутно помнил о каком-то конфликте, который произошел между ним и двумя офицерами-янки…
Он помнил их лица, но не помнил имен.
У него был список личного состава “Георга”, но он не мог соотнести имена – с лицами, всплывающими из бездн памяти.
Впрочем, имена не важны.
Все равно эти ребята погибли.
Они были белые, офицеры, янки…
А из всего офицерского состава “Георга” выжил только один человек: южанин Гарри Карди.
А помимо него уцелели только несколько чернокожих матросов.
Да… Он тогда поссорился с этими янки как раз из-за того, что они издевались над одним чернокожим – малорослым, хиленьким пареньком, призванным, кажется, из Джорджии – из родного штата знаменитой писательницы Маргарет Митчелл. Паренек привык относиться к белым с уважением, держаться на расстоянии – но он никак не ожидал, что его станут травить и мучить. У него на родине такое было просто невозможно! Он привык к тому, что белые господа ведут себя с неграми даже вежливее, чем с другими белыми… Отстраненно – но вежливо! А на корабле он оказался сразу – хуже всех, потому что был самый маленький и слабый, потому что был черный, из нищей многодетной семьи, потому что был неграмотным, наивным пареньком с плантации… Эти янки относились к нему, как к недочеловеку. Как будто они были такие же, как те нацисты, с которыми американцам уже совсем скоро придется сражаться…
Гарри проходил мимо, когда эти двое белых придурков в очередной раз решили поизголяться над несчастным пареньком. Он мыл палубу – а они выплеснули на уже вымытый им участок бутылку кетчупа. Мало того – работу испортили, тогда как парень был настолько хил, что едва не подыхал, отдраивая палубу… Так еще и кетчуп не пожалели! А Гарри учили уважительно относиться к еде. И никогда не оставлять в беде слабого… Особенно – если можешь помочь!
Хотя, вообще-то, он не стал бы с ними связываться. Очень не хотелось. И так он у начальства был на плохом счету. Да и Нат все время повторял: «Это – армия, а не богадельня, нравы здесь жестокие, и ты не в силах их изменить!» Нат был прав, на все сто процентов прав. Но только этот чернокожий парнишка ТАК посмотрел на Гарри… На белого джентльмена, на южанина! Нет, Гарри не мог остаться в стороне.
Кажется, он обменялся оскорблениями с этими офицерами… А потом они подрались? Или нет?
Он не помнил…
Это было за некоторое время до бомбежки… В последний день? В предпоследний?
Он не помнил!
Гарри помнил, как во время бомбежки седьмого декабря, он стоял рядом с Натаниэлем возле орудия. Потом – взрыв. Его только ушибло, а у Натаниэля была разворочена грудь. Ребра торчали, как корни из-под земли, а внутри этого месива из крови и осколков костей трепыхался черный комочек сердца… Натаниэль еще жил, болезненно кривил рот и хватался рукой за торчащие ребра, за разверстую рану и за свое открытое сердце. Возможно, все это длилось мгновенья – но эти мгновенья показались Гарри вечностью. Натаниэль жил с развороченной грудью… И взгляд его был сознательным. В его глазах было удивление! Даже не боль…
А потом был новый взрыв – и Гарри ударило в голову чем-то острым, и голова взорвалась вместе со всем окружающим миром.
А потом этот хиленький чернокожий паренек спас ему жизнь. Вытащил его, бесчувственного, из воды на берег. Да. Именно так и было.
А остальное, что ему чудилось, – бред.
Измышления больного мозга.
Галлюцинации.
Джонни – кажется, так звали этого парня? – он просто вытащил его из воды, а потом Гарри пришел в себя, лежа на песке…

…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».
И вышел умерший…

…он пришел в себя, лежа на песке…
…А прежде был огонь, и боль, взорвавшая ему голову, а потом – невесомость, полет сквозь черноту, по какому-то бесконечному, многократно изгибающемуся коридору, и он уже почти достиг конца коридора, он уже видел свет в конце, когда его вдруг вырвали и бросили на песок…

…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».

Боль обрушилась ему на голову, он хотел кричать – и не мог, воздуха не было в легких, он лежал с открытыми глазами, он видел происходящее, он слышал происходящее, он чувствовал страшную боль, но не мог кричать, потому что он не дышал, он не дышал, он был мертв, когда его Джонни выволок его из воды и положил на песок!
Горел костер и обнаженные черные тела извивались в каком-то древнем и страшном танце, и Гарри понимал – творится недоброе, а они танцевали и пели на незнакомом ему языке, они выкрикивали в ночное небо слова заклинаний – о, да, теперь он знал, что это были заклинания! – и небо отражало их громом… Они танцевали и пели. Пошел дождь. Но костер не погас. И они танцевали под дождем вокруг пылающего костра. Чернокожие матросы с утонувшего «Георга». А боль в голове утихала, и скоро он начал дышать, и ощущать себя – налипшую на тело одежду, упругие струи дождя, сырую твердость песка…

И вышел умерший…

И он попытался подняться.
И, кажется, спросил про Натаниэля.
Но Джонни уложил его обратно на песок.
Ответил, что не знает ничего про Натаниэля.
…А за спиной Джонни стоял тот, кого Гарри не знал и боялся.
Боялся больше, чем возвращения боли.
Больше, чем смерти.
Лучше было бы ему не оживать вовсе, лишь бы не видеть Его!
Этот чернокожий был не с их корабля. Огромного роста, с огромными вздутыми мускулами, каменными шарами перекатывавшимися под темной кожей. Прекрасный, как статуя, в своей бесстыжей наготе.
И у него были зеленые глаза. Горящие зеленые глаза, каких не бывает у негров… И вообще – у людей.
Изумрудные глаза. С узким, вертикальным, как у змеи, зрачком.
Он стоял за спиной Джонни и смотрел на Гарри.
И Гарри, заплакав, вцепился в руку Джонни, и умолял не оставлять его, не отдавать его тому, страшному…
И Джонни его не отдал.

Джонни тоже лежал в госпитале, но вышел прежде, чем к Гарри вернулась память.
Гарри искал его – но, оказалось, что домой Джонни не вернулся и вообще неизвестно, куда он пропал.
Врачи удивлялись – череп Гарри, казалось, был собран из мелких кусочков, чудом вставших на места и сросшихся между собой. На кости были отчетливо видны места прилегания кусочков друг к другу. И на коже осталась целая паутина шрамов. Волосы из-за этого росли неровно и торчали вихрами в разные стороны.
Удивительно – его даже головные боли не мучили!
Абсолютное выздоровление – если не считать седины на висках и некоторых провалов в памяти.
Только вот в церковь он больше не мог ходить…
И даже молиться не мог.
Потому что вспоминалось сразу Евангелие от Иоанна, глава десятая:

«…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».
И вышел умерший…»

Лазаря поднял Иисус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55