Вернувшись через час, Эстер попросила прощения у Лизе-Лотты и впредь была мила и смиренна. И больше они не ссорились. Никогда.
Несмотря на то, что Михель был таким чудесным ребенком – здоровым, живым, непоседливым и разговорчивым настолько, что один он утомлял окружающих больше, чем их могли бы утомить десять обычных детей! – в общем, несмотря на все очевидные достоинства этого замечательного ребенка, Лизе-Лотта не переставала печалиться о том, что у нее нет своих детей. Она очень любила детей. Всегда. И ей хотелось самой познать это ощущение – когда внутри тебя зарождается и растет новая жизнь. Чтобы малыш брыкался ножками в ее животе, чтобы их сердца стучали совсем рядом… Эстер пыталась утешить ее, утверждая, что беременность – это боль и тошнота, а затем следуют роды – еще худшая боль, а затем кормление, что тоже не очень-то приятно. Но Лизе-Лотта не утешалась. Ради собственного ребенка она готова была пережить любую боль… Михель звал ее мамой, но все-таки он не был собственным. И, несмотря на то, что он один утомлял ее больше, чем могли бы утомить десять детей – во всяком случае, так говорила его бабушка Голда – Лизе-Лотта все равно чувствовала какую-то пустоту в сердце. И пыталась заполнить ее, возясь со всеми знакомыми малышами.
Так она и познакомилась с Куртом… Ей было двадцать два. Ему – двенадцать. Он был родным племянником профессора Отто Хофера и полковника Августа Хофера. Несмотря на то, что Отто Хофер был не медиком, а этнографом, у него с доктором Гисслером оказались какие-то общие научные интересы. И полковник Хофер их в этом поддерживал. Поэтому в дом Гисслера они приезжали вдвоем – профессор и полковник. А летом – втроем, с белокурым худеньким мальчиком Куртом, который весь год учился в закрытой военной школе для мальчиков, а летом оставить его было совершенно не с кем… Конечно, в доме профессора была прислуга. Но полковник был против того, чтобы оставлять мальчика с прислугой. Говорил, будто горничная и кухарка непременно «развратят его». Когда Аарон выразил сомнение, заметив, что мальчик еще слишком мал для разврата, полковник Хофер долго смеялся и объяснил, что он имел в виду не сексуальный разврат, а то, что добродушные женщины будут излишне ласковы с мальчиком, позволят ему нарушать дисциплину, тогда как сам полковник был сторонником воспитания детей в старой прусской традиции, подразумевавшей самую жесткую дисциплину! Профессор Хофер поддерживал полковника Хофера во всем, что касалось воспитания племянника. Отто Хофер был помешан на древних германцах. Особенно на величии германцев во времена Зигфрида, которые – времена, а не германцев, хотя и германцев во главе с Зигфридом тоже! – все прочие люди считали почему-то «мифическими». Но для профессора Отто Хофера оные времена были самым что ни на есть реальным, причем – недавним прошлым. И из племянника он мечтал вырастить «нового Зигфрида». Полковник Хофер к Зигфриду относился равнодушно, потому фантазии профессора относительно возрождения древней расы считал блажью. Но, поскольку, в результате, взгляды на методы воспитания мальчика у них совпадали, они не особенно спорили, кем же должен стать Курт: прусским солдатом прошлого века или древним германским воином.
В любой день, включая праздники, Курт вставал в шесть утра, с солдатской быстротой умывался холодной водой, одевался и застилал кровать. Полковник Хофер сам приходил проверять и, если Курт чего-то не успевал или же делал недостаточно аккуратно, полковник назначал ему наказание: от лишения пищи до порки. Затем следовала гимнастика, пробежка, холодный душ, переодевание и завтрак. После – уроки с дядюшкой-профессором: даже на каникулах не следовало отлынивать от занятий. Обед. Час на отдых. Снова гимнастика и пробежка, или катание верхом. Физическому развитию ребенка уделялось внимания куда больше, чем интеллектуальному. Учили его больше всего тому, что могло пригодиться будущему офицеру. Если за день Курту в числе наказаний назначалось лишение еды, то лишался он ужина: полковник считал, что завтракать и обедать солдату необходимо, а ужин – это уже роскошь. Если в числе наказаний назначалась порка, она проводилась перед сном, чтобы не нарушать привычный распорядок дня. Полковник Хофер составил целый регистрик, за какие проступки какое полагается наказание: сколько ударов, по голой заднице или поверх штанов, и каким предметом – тростью, ремнем, охотничьим хлыстом или – в случаях вопиющих – проволочной плеткой, которую сам же Август и сплел. Проволочная плетка символизировала собой шпицрутены, применявшиеся в качестве наказания в прусской армии.
Когда Лизе-Лотта узнала обо всем этом, она была потрясена до глубины души. Она даже спать не смогла и встала среди ночи, чтобы пойти к мальчику, хотя прекрасно знала, что дед не одобрил бы ее вмешательства в чужие дела, а это было именно вмешательством… Но в тех случаях, когда дело касалось обиженных детей, Лизе-Лотте было совершенно безразлично, что скажет об этом кто бы то ни было, включая даже дедушку. Так же было и летом 1942 года, во время празднования свадьбы Гогенцоллернов, когда она помогла этой девочке, сиротке Анхелике, воспитаннице Хельмута фон Далау… Она не могла видеть, как страдает малышка. И вмешалась. Хотя сама к тому времени была в положении наихудшем из возможных. А страдания пятнадцатилетней Анхелики из-за испорченного костюма никак не могла сравниться со страданиями регулярно истязаемого двенадцатилетнего мальчика!
Лето 1932 года Лизе-Лотта, Аарон и Михель провели в доме Фридриха Гисслера. Аарон и доктор Гисслер ставили какие-то важные эксперименты, что-то связанное с кровью… Аарон должен был находиться в лаборатории неотлучно на протяжении нескольких месяцев, а Лизе-Лотта и малыш соскучились и приехали к нему. Почти одновременно с ними в доме Гисслера появились и братья Хофер с племянником. Мальчик показался Лизе-Лотте миленьким и благовоспитанным, только слишком уж замкнутым… Но она даже заподозрить не могла, что веселый и галантный полковник Август Хофер так измывается над своим двенадцатилетним племянником! А утонченный и нервный профессор Отто Хофер полностью его в этом поддерживает.
Дня через три после их приезда, как-то вечером Аарон поднялся в их комнаты на третьем этаже очень расстроенный. Он ничего не говорил – а Лизе-Лотта не спрашивала, уверенная, что плохое настроение мужа связано с какой-то неудачей в ходе эксперимента. Единственное, что удивило ее: Аарон всегда был очень нежен с Михелем, но в этот вечер превзошел самого себя – он буквально ни на миг не спускал мальчика с рук, с того самого момента, как шагнул через порог и подхватил в объятия хохочущего сына! Аарон так и ходил по комнате с Михелем на руках, шептался с ним, хихикал, беспрерывно целовал в шейку и затылок, заставляя мальчишку ежиться от щекотки. Потом пошел купать его, потом укладывал – тоже дольше обычного, что-то читал ему вслух, и даже когда Михель заснул – продолжал сидеть рядом с кроваткой, глядя на спящего мальчика. А потом, уже в постели, Аарон сказал Лизе-Лотте:
– Сегодня мне пришлось оказывать медицинскую помощь Курту. Он потерял сознание во время порки, которую производил его дядя-полковник. Представь себе: этот тип, который играл для тебя на рояле и так славно пел старинные баллады, запорол двенадцатилетнего мальчишку до потери сознания. Охотничьим хлыстом. Знаешь, такой длинный, черный, из обтянутого кожей прута.
– Боже! – ахнула Лизе-Лотта. – Он что, психопат?
– Хуже. Он даже не получает от этого удовольствие. Просто считает, что в этом заключается его долг, как воспитателя. Он заявил, что Курт крайне редко терял сознание во время порки. И чаще всего – когда его пороли проволочной плеткой, а вовсе не хлыстом!
– Проволочной плеткой?!!
– Именно. И, знаешь, его братец-профессор тоже в курсе… Даже твой дед, кажется, удивился.
– Мальчику очень плохо?
– Его жизни это не угрожает. А жаль. Тогда можно было бы обратиться в полицию… Хотя вряд ли они смогли бы применить какие-то меры. Семейное дело! Они обычно не вмешиваются.
– А куда смотрят родители мальчика? Как они могли отпустить его с этими…
– С родными дядюшками, заметь, Лизхен! Они ему родные! И нет у него никаких родителей: он – сирота. Мать умерла при родах. Отец был пожилым человеком и покинул сей мир, когда Курту было шесть лет. Профессор Хофер взял его к себе. И принялся воспитывать – вместе с братом… Кстати, оба они очень нежно вспоминают покойную сестрицу, мать Курта. И считают, что делают для мальчика все возможное.
– Но ты поговорил с ними? Объяснил, что это… Это бесчеловечно!
– Пытался. Не имеет смысла. Они просто не понимают. Представляешь, они ведь его еще и ужина лишили! А знаешь, за что? За то, что его застукали под дверью библиотеки: он подслушивал, когда ты читала Мойше «Фауста». Бедному парню можно только посочувствовать! – пылко воскликнул Аарон и тут же смущенно оговорился: – Я имею в виду Курта, я-то, в отличие от мамы и Эстер, не против того, чтобы Мойше с ранних лет приобщали к прекрасному…
Лизе-Лотта хихикнула. Несмотря на столь грустную тему для беседы, ей всегда бывало забавно вспоминать, как яростно протестовали свекровь и Эстер против того, что она постоянно читала малышу Михелю классику и ставила ему пластинки с записью классической музыки.
– Да, посочувствовать стоит бедняге Курту, – снова вздохнул Аарон. – И пожелать терпения. Пока он не вырастет…
– Надеюсь он им покажет, когда вырастет! Заставит их поплатиться! – мстительно прошептала Лизе-Лотта.
– Не надейся. Скорее всего, когда он вырастет, он будет их боготворить и преисполнится благодарности за то, какое воспитание ему дали. И даже будет уверен, что это – единственный способ вырастить настоящего мужчину. И, если у него самого, не дай Бог, будет сын…
– Ну, почему ты так думаешь? Может, намучившись в детстве, он станет нежнейшим отцом!
– Опыт подсказывает, что те, кто пережил в детстве насилие и жестокость, бывают жестоки по отношению к собственным детям. Ладно, хватит об этом. А то ты вот-вот расплачешься. Я чувствую. Иди-ка ко мне… Ну, тихо, тихо! Иди ко мне… Радость моя…
Аарон положил ладонь на грудь Лизе-Лотты и прижался губами к ее губам, и ей пришлось немедленно настроиться на исполнение супружеского долга: она знала, что Аарон огорчится, если почувствует в ее теле напряжение и фальшь в проявлении чувств. Но даже когда он заснул, утомленный любовью, Лизе-Лотта долго лежала, глядя в темноту, и думала о Курте, об одиноком, обиженном, истерзанном ребенке… И голодном вдобавок!
Подслушивал под дверью, как она читала Михелю великое творение Гете…
Все смеются над ней, над тем, что она читает Гете двухлетнему ребенку.
Но она искренне полагала, что в душе Михеля надо воспитывать чувство прекрасного!
Только Аарон ее поддерживал, да и то – не очень искренне, а просто потому, что любил ее.
Михель играл в кубики на ковре, а она читала…
А этот бедный мальчик стоял под дверью и слушал.
Наконец, она поняла, что больше не может лежать в бездействии. Встала, нашарила на полу свою ночную рубашку, скомканную и отброшенную Аароном. Накинула сверху халатик и спустилась на кухню. Потихоньку развела огонь и сварила в кастрюльке шоколад. Взяла поднос, поставила на него чашку, кастрюльку и принялась выкладывать из буфета всевозможные лакомства, подававшиеся за ужином на сладкое: яблоки в карамели, яблочный пирог с корицей, медовую коврижку, марципан. С тяжело нагруженным подносом поднялась на второй этаж, где были комнаты гостей. Она знала, где поместили мальчика, и молилась только о том, чтобы не проснулись его ужасные дяди.
К счастью, Курт не запирал дверей на ночь. В комнате было темно. Пока Лизе-Лотта пыталась сориентироваться, куда же ей поставить поднос, чтобы освободить руки и включить свет, со стороны кровати раздался шорох и маленькая фигурка буквально вылетела из-под одеяла – и вытянулась по стойке «смирно». Лизе-Лотта даже испугалась… Она наконец нащупала тумбочку, поставила свой поднос и щелкнула выключателем ночника. Мальчик в ночной рубашке стоял у своей кровати, вытянув руки по швам и вздернув подбородок, как солдат на плацу. Лицо у него было заплаканное, глаза лихорадочно блестели. Лизе-Лотта, совершенно не представляя, с чего начать разговор, просто подошла и пощупала его лоб: нет, жара не было. Значит, глаза блестят просто потому, что он не спал, а плакал. И подушка вся мокрая… Но заметить все это она не имеет права. Подростки так ранимы! Особенно мальчики. Нельзя уязвлять его гордость.
– Аарон сказал, что тебя лишили ужина. Но не ужинать – очень вредно. Вот, я принесла тебе… Поешь, – мягко сказала Лизе-Лотта.
– Я не могу, – хрипло прошептал Курт. – Дядя запрещает.
– Твой дядя не прав. Он же военный, а не врач. Он не знает, что, согласно последним открытиям науки, не ужинать – вредно. Аарон – врач. Пока ты в нашем доме, ты будешь подчиняться предписаниям врача.
– А дядя знает?
– Нет. Знаешь ли, его оказалось трудно убедить… Но Аарон тоже может быть упрямым, когда знает, что прав.
– Неправда, – прошептал мальчик и сел на кровать. – Он не упрямый. Я его видел. Он слабый. Как все евреи. Это вообще не он… Это вы, фрау Фишер. Просто он вам все рассказал… А вы решили тайком принести мне все это.
Лизе-Лотта растерялась от такой проницательности.
– Ты не будешь есть? – грустно спросила она. – Я сварила шоколад и собрала все самое вкусное!
– Я буду. Я тоже считаю, что дядя не прав. Только поделать ничего не могу.
– Тогда поешь при мне, – робко попросила Лизе-Лотта. – А я потом отнесу посуду на кухню и вымою.
– Вы тоже их боитесь?
– Нет. Но не хочу ссориться.
Курт кивнул, словно такого ответа и ждал, и принялся за принесенные Лизе-Лоттой лакомства. Несмотря на переживания, аппетит у него был хороший. Он съел все до крошки. А потом, поднявшись, с забавной галантностью поклонился Лизе-Лотте.
– Благодарю вас, фрау Фишер. Я никогда не забуду вашей доброты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55