Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том ошибиться. Быть может, мать его выложит все начистоту, только и это сомнительно. Но до того, как адвокаты, спецы по мозгам и криминологи скажут свое слово, с ним уж ничего страшного не произойдет. По крайней мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам несовершеннолетних им его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что мы защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже было решился. Да, мы — единственные, кто может защитить детей от их родителей.
— А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки и заставить его признаться? — спросила Люси, впечатав сигаретный окурок в дно пепельницы.
— Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой глотки, — улыбнулся Гус, — но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что ни на есть подонков, немало их арестовав, я вдруг понял, что мне даже коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в средневековой темнице мне никогда бы не выбиться в главные палачи.
— А я прошла через все темницы надлежащего мещанского воспитания, — сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от белой ключицы, где покоились ее каштановые волосы, ласкавшие кожу при малейшем движении головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он сам себе стал противен. Наконец он отвел взор от нежной полоски тела и услышал: — Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе уже говорила? Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и не посягать на его самостоятельность, даже если тот еще исправно писает в штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно за это расплачивается. Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки? Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?
— Но, может, они не так уж и плохи.
— Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.
— Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, — сказал Гус. — Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем. Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.
— Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.
— Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.
Гус старательно избегал ее глаз.
— Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.
— Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, — улыбнулся Гус. — Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.
— Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.
— С чего ты взяла? — спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.
— Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.
— Ну… — сказал Гус. — Не знаю… в общем… — И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.
— Ты отличный полицейский, — сказала она. — Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость… Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?
— Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.
— Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.
— Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?
— Не стоит.
— О, я вовсе не имел в виду ничего такого, — сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.
— Сегодня наша последняя ночь, Гус, — сказала Люси.
— То есть как?
— Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.
— Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле…
— Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.
— Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки. Тебе будет не хватать здешней суеты.
— Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? — внезапно спросила она.
— Да, но…
— Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?
— Что?
— Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?
Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся. Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:
— Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать… нет, не три года, а «три ребенка» назад… Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок? Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.
Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей… Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут… А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа — все будто зависло над пропастью…
— А-а, Плибсли, — произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.
— Да, сэр? — сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.
Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.
— Что произошло? — спросил Гус, вскакивая на ноги. — Дети? Что-то стряслось?
— Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.
— Моя мать? — спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.
— Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.
Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком. Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок…
18. Торгаш
— Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, — сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. — Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.
— Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, — сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.
— Ты сам здесь уже порядочно. Рой?
— Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит. За это я его и люблю, этот округ.
— А в белом когда-нибудь работал?
— В Центральном, — кивнул Рой.
— Ну и как? Есть разница?
— Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому и медленнее. И время медленно ползет. А так — то же самое. Все люди — кровожадные ублюдки, просто тут они чуть смуглее.
— Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не отвечать, если неприятно вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того, как они получали в живот такой заряд дроби.
— Да, удавалось немногим.
— По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.
— Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал в потолок, единственной моей обязанностью было пересказывать эту долбаную историю каждому встречному-поперечному. Тысячу раз объяснял всякому любопытному полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить кишки под целый пуд черных шариков. Мне попросту осточертело. И если ты не настаиваешь…
— Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то, сейчас с тобой все о'кей? То есть, я хочу сказать, что, если тебе вздумается когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только сяду за руль, но заодно поведу и всю документацию.
— Со мной все о'кей, Дьюгэн, — засмеялся Рой. — На прошлой неделе я сыграл три игры в гандбол, в настоящий гандбол, а не в какие-то там поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.
— По мне, я просто счастлив, что рядом такой опытный напарник, прошедший и огонь и воду… Случается, я задаю слишком много вопросов, так это оттого, что порой мне в одиночку бывает не совладать с огромной ирландской пастью, что у меня под носом.
— Ладно-ладно, напарник, — улыбнулся Рой.
— Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и…
— Ладно, напарник.
— Двенадцать-А-Девять, Двенадцать-А-Девять, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню, восемьдесят-три-двадцать-девять, квартира «Б» — «Базар».
— Двенадцать-А-Девять, вас понял, — сказал Дьюгэн, и Рой свернул в расчерченный смогом оранжево-красный закат и неторопливо направился по нужному адресу.
— Раньше, еще на гражданке, я считал, что большинство ограблений происходит по ночам, — сказал Дьюгэн. — А теперь думаю, что львиная доля приходится на дневное время, когда никого нет дома.
— Так и есть, — сказал Рой.
— Мало кто из воришек решается залезть в квартирку, набитую народом, верно?
— Слишком опасно, — подтвердил Рой, закуривая сигарету, теперь, когда стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.
— Хотел бы я прищемить хвост какому-нибудь наглому воришке. Может, сегодня повезет?
— Может быть, — ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.
— Собираюсь продолжить учебу, — сказал Дьюгэн. — С тех пор как демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но теперь всерьез возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую науку. Сам-то ты учишься, Рой?
— Нет.
— И никогда не учился?
— Прежде — да.
— А как с дипломом? Есть хороший задел?
— Зачетов двадцать.
— И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?
— Слишком поздно.
— Но заканчивать ты все же намерен?
— Ну конечно, — сказал Рой, и снова у него в желудке вспыхнул костер, затем подступила тошнота. Несварение всегда теперь вызывало приступы тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот новичок с горящими глазами. От его занудства меня скоро понос прихватит. И эта невинность. От нее же рехнуться можно…
Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой. Не вдруг, но постепенно. Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит из души всю невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца за птенцом, покуда оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.
— Похоже, напарник, приехали, — сказал Дьюгэн, надевая фуражку и распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.
— Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, — сказал Рой. — Мне вовсе не хочется, чтобы ты ломал себе ногу. Куда спешить? Обычный вызов по рапорту.
— Прости, — улыбнулся, краснея, Дьюгэн.
Квартира была расположена под самой крышей в глубине дома. Подражая Роевой привычке, днищем фонарика Дьюгэн легонько постучал по двери. Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на ту же марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный фонарь-головастик, хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то, как Дьюгэн барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой его и учил: всегда, везде, в любое время суток и по любому вызову нужно действовать в том же порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58