Откуда же было ему знать в свои восемнадцать, что так все обернется? Он и сейчас знает не слишком-то много, ну разве то, что жизнь не исчерпывается непрестанными плотскими утехами да романтической страстью. Вики была хорошенькой девчушкой с восхитительным телом, до нее ему вечно приходилось довольствоваться дурнушками, и даже на последнем рождественском вечере в школе он все никак не мог подыскать себе девчонку. В конце концов остановился на своей соседке Милдред Грир, ей тогда едва стукнуло шестнадцать, а фигура уже была как у толкательницы ядра. Явившись на вечер в розовом шифоне, вышедшем из моды добрый десяток лет назад, она здорово тогда вогнала его в краску. Так что женитьба на Вики — не одна лишь его вина. Это и вина юности, не позволившей им познать ничего в этом мире, кроме собственных тел. Да и что с них взять, с восемнадцатилетних?
— Видишь вон того парня с копной светлых волос? — спросил Рэнтли.
— Которого?
— В зеленой тенниске. Видел, как он засек нас и тут же заспешил через стоянку?
— Нет.
— Забавно, скольких людей от одного только вида полицейской машины начинает бить черно-белая лихорадка, заставляя кидаться наутек как чертей от ладана. За всеми все равно не угонишься. Зато размышляй себе о них на здоровье, хоть до одури. Что у них за тайна? Никогда не разгадать.
— Мне это знакомо, — сказал Гус и снова вернулся в мыслях к Вики. Ну как такая красавица может быть столь слабой и несамостоятельной? Он всегда полагал, что люди с привлекательной внешностью совершенно естественно должны обладать и определенной долей уверенности в себе. И всегда полагал, что, будь он попредставительней, он бы так не чурался людей и научился бы свободно общаться не с одними только близкими друзьями. А их, близких друзей, было слишком мало, и в настоящий момент, за исключением друга детства Билла Хэйдерана, он вообще не мог припомнить никого, с кем бы действительно желал свидеться. Разве что с Кильвинским. Но тот был гораздо старше. Теперь, когда его бывшая жена вновь вышла замуж, Кильвинский остался совсем один. Всякий раз, придя к ним в дом на обед и наигравшись с детьми Гуса, Кильвинский заметно мрачнел, это даже от Вики не укрылось. Как ни любил Гус Кильвинского, считая его своим учителем и больше чем приятелем, с тех пор как тот принял решение перевестись в отдел информации, заявив при этом, что идеальнее пастбища для старых беззубых полицейских просто не найти, — с той самой поры виделись они не часто. В прошлом месяце Кильвинский внезапно уволился и очутился в Орегоне. Гус рисовал его в своем воображении удящим рыбу в широченной рубахе и штанах цвета хаки, с прядью серебряных волос, выбивающейся из-под бейсбольной кепочки, с которой тот на рыбалке не расставался.
Поездка с Кильвинским и тройкой других полицейских на рыбалку к реке Колорадо удалась на славу, и теперь память упорно рисовала Кильвинского таким, каким он был тогда, на реке, — жующим мундштук и словно позабывшим обо всем, кроме зажженной сигареты, закидывающим и выбирающим лесу с легкостью, свидетельствовавшей, что эти крупные грубые руки не только сильны, но умеют быть быстрыми и ловкими. Как-то раз, когда Кильвинский был приглашен к ним на обед — сразу после того, как они купили домик с тремя спальнями и не успели еще толком обставиться мебелью, — он завел их маленького Джона в полупустую гостиную и принялся подбрасывать его в воздух, и опустил вниз только тогда, когда и тот, и наблюдавший за ними Гус окончательно зашлись от смеха. И конечно, когда дети отправились спать, он приуныл и сделался угрюмым. Как-то раз Гус спросил его о семье, и тот ответил, что они сейчас где-то в Нью-Джерси, ответил так, что расспрашивать дальше Гусу не захотелось. Остальные приятели-полицейские были «напарниками по дежурству», только и всего. Странно, но никто ему больше не нравился так, как Кильвинский.
— Переведусь я из Университетского… — сказал Рэнтли.
— Зачем?
— Из-за ниггеров рехнуться можно. Иногда у меня из головы не выходит, что в один погожий денек кого-нибудь просто прикончу, если тот позволит себе то же, что этот ублюдочный шофер тягача. Стоило только кому-то из них сделать первый шаг, и эти дикари оторвали бы нам башки, а после б засушили их на сувениры. До того как я пришел сюда на службу, я и слова такого не произносил — «ниггер». А когда слышал от кого — не по себе делалось. Теперь же оно в моем словаре занимает самое почетное место. В нем все, что я к ним чувствую. Пока что, правда, никто из них его от меня не слыхал, но рано или поздно услышит наверняка и накапает на меня начальству, и меня выгонят взашей.
— Помнишь Кильвинского? — спросил Гус. — Он вечно повторял, что черные — всего лишь одна боевая часть, кинутая на передовую в широком наступлении на власть и закон, которое непременно развернется по всему фронту в ближайшее десятилетие. Он всегда повторял, что считать врагами негров — ошибочно. Он говорил, все не так просто.
— Что за странная чертовщина творится с человеком, — сказал Рэнтли. — Я готов соглашаться со всяким сукиным сыном-реакционером, о котором когда-либо читал в газетах, хоть воспитывали меня совсем иначе. Папаша мой — отъявленный либерал, мы с ним до того дошли, что из-за споров, таких, что дым стоит коромыслом, предпочитаем и вовсе не видеться. Случается, я чуть ли не приветствую самые что ни на есть оголтелые антикоммунистические процессы. И в то же самое время восхищаюсь тем, как подкованы эти красные. Уж они-то умеют поддержать порядок, дьявол их возьми! И точно знают, на сколько шагов отпустить народ на прогулку, прежде чем дернуть за цепь. Все очень запутано, Плибсли. Я в этом так еще и не разобрался.
Говоря, Рэнтли поглаживал себя ладонью по волнистым волосам и барабанил пальцами по оконной раме. Он свернул направо к Первой улице. Гус подумал, что не стал бы возражать против службы в Центральном округе: деловая часть Лос-Анджелеса, сверкая морем огней и наливаясь стремительным людским потоком, выглядела впечатляюще. Но если пристальней всмотреться в населяющую ее кварталы публику, зрелище будет не из приятных: хватает тут и грязи и корысти. И все же большинство из них по крайней мере белые, и чувства, что ты оказался во вражеском лагере, здесь не возникает.
— Может, и не прав я, когда во всех бедах виню негров, — сказал Рэнтли. — Может, тут всякого намешано, да только, видит Бог, из этого киселя негритянским духом за милю шибает.
Гус не успел допить свой кофе, как радио уже было починено. Пришлось спешить в ванную комнату при мастерской, выйдя оттуда, он углядел в зеркале, что его и всегда-то не слишком густая соломка волос стала заметно редеть. Пожалуй, к тридцати годам он и вовсе облысеет, да только какое это имеет значение, кисло подумал он. Мундир залоснился, но это вполне можно списать на ветеранство, а вот на что списать обтрепавшиеся обшлага и воротник? От одной мысли, что не мешало бы приобрести новую форму, он ужаснулся: стоила она возмутительно дорого. Во всем Лос-Анджелесе торговцы, будто сговорившись, заламывали за нее страшные цены, так что хочешь — плати, а не хочешь…
На обратном пути к участку их патрулирования Рэнтли, ведя машину по шоссе, бегущему от самой гавани, приободрился.
— Слыхал насчет стрельбы на Ньютон-стрит?
— Нет, — ответил Гус.
— Какой-то полицейский подстрелил парнишку, что подрабатывал в винном магазине на Олимпик. Теперь его самого возьмут на мушку. Слушай. Подкатывают они, значит, к этой лавочке, и один из них уже собирается заглянуть в окно, чтоб разобраться, с чего это потайная сигнализация сработала, как хозяин тут как тут, выбегает вон и принимается орать благим матом да тыкать пальцем на аллею, что через улицу. Полицейский несется туда, а напарник обходит квартал и подыскивает подходящее местечко, чтоб не прозевать, если кто появится, а через несколько минут слышит топот и прячется за угол жилого дома, не забыв при этом вытащить свою пушку и стать на изготовку, а еще через несколько секунд из-за угла высовывается парнишка с маузером в руке, и, когда тот кричит ему «стой!», парнишка, перетрухав, начинает метаться как заведенный, так что полицейский, понятное дело, нажимает на курок и укладывает пять пуль в самое яблочко, — для наглядности Рэнтли приложил стиснутый кулак к своей груди.
— Ну и что в этой пальбе не так? — спросил Гус.
— Этот парень работал по найму в том самом магазине и всего-то вышел с хозяйским пистолетом поохотиться на настоящего преступника.
— Откуда ж мог знать полицейский! По-моему, опасаться ему нечего. Конечно, чертовски неприятно, но…
— Но вот кожа у парнишки оказалась черного цвета, так что найдутся и черные газеты, которые сумеют все это обставить с выгодой для себя, затрубят о том, как всякий божий день полицейские-штурмовики убивают ни в чем не повинных людей в самом центре Лос-Анджелеса, буквально оккупировав его южную часть. И о том, как хозяин-еврей посылает своих черных лакеев выполнять работу, для которой у него у самого кишка тонка. Странно еще, как это евреи могут им помогать, когда те их так ненавидят.
— Вряд ли они позабыли, как им самим приходилось туго, — сказал Гус.
— Очень любезно с твоей стороны так рассуждать, — сказал Рэнтли. — Только сдается мне, вся штука в тех чертовых барышах, что срывают они с бедных черных недотеп, сидя в своих магазинах или собирая квартирную плату. Да ведь они скорее удавятся, чем поселятся среди негров! Бог ты мой, теперь я начинаю ненавидеть жидов! Верно говорю тебе, Плибсли, переведусь куда-нибудь в долину или на запад Лос-Анджелеса, а может, и еще куда подальше. С этими ниггерами рехнешься в два счета!
Едва они добрались до своего района, как Гус принял вызов отправляться на Мейн-стрит: семейная ссора.
— Только не это! — простонал Рэнтли. — Опять назад в проклятый Ист-Сайд.
Гус заметил, что напарник, которого вообще-то нельзя было упрекнуть в медленной езде, по этому сигналу заспешил со скоростью улитки, ползущей на собственные похороны. Спустя несколько минут они остановились перед ветхим двухэтажным домишком, напоминавшим снаружи длинную узкую трубу, выкрашенную в серый цвет. Похоже, его делили меж собой четыре семьи, однако искать нужную дверь не пришлось: крики были слышны уже с улицы. Чтобы пробиться сквозь этот шум, Рэнтли трижды пнул дверь ногой.
На пороге появилась женщина лет сорока, ее прямые плечи прогнулись от тяжкой ноши: одной рукой она держала дородного шоколадного младенца, в другой были чашка серой кашицы и ложка. Детская кашица размазалась по всему лицу ребенка, а пеленка, в которую он был завернут, оказалась точь-в-точь того же цвета, что и облицовка дома.
— Входите, начальники, — кивнула она. — Это я вас вызывала.
— Ага, так и есть, ты, шелудивая задница, ты их и вызвала. Закон ей подавай! — произнес мужчина с водянистыми глазами и в грязной майке. — Но уж покуда они здесь, расскажи-ка им про то, как пропиваешь мое пособие, да про то, как я гну спину, чтобы прокормить этих оболтусов, и при том знать не знаю, кто так славно мне подсобил, что уродились на свет и вон те трое! Порасскажи им.
— О'кей, хорошо, — сказал Рэнтли и поднял руки, взывая к тишине. Гус заметил, что четверо ребятишек, растянувшись на покосившейся кушетке, не отрывают глаз от телевизора, не обращая внимания ни на схватку своих родителей, ни на прибывшую полицию.
— Ну и муженек, тьфу! — Она действительно сплюнула. — Знаешь, начальник, как напьется, так тут же вскарабкается на меня, все равно как сбесившийся самец, и даже не поглядит на то, что рядом детвора. Вот что это за человек!
— Наглая брехня, — отозвался мужчина, и Гус понял, что нагрузиться успели оба. Мужчине можно было дать лет пятьдесят, однако плечи словно вырублены из каменной глыбы, на бицепсах густо набухли жилы. — Лучше я сам тебе расскажу, — обратился он к Рэнтли. — Мы ведь с тобой мужчины, да и человек я работящий.
Рэнтли обернулся и подмигнул Гусу, а тот подивился тому, сколько раз еще придется ему слышать от негров их неизменную присказку насчет того, что «мы с тобой мужчины». Они будто боятся, что Закону, сочиненному белыми, нужно это доказывать. Знают, как произвести благоприятное впечатление на полицейских: достаточно сказать, что ты работаешь, а не клянчишь подачки с чьей-то благотворительности. Интересно, подумал Гус, сколько негров говорили ему о себе это вот самое «я человек работящий», словно оправдываясь перед сочиненным белыми Законом, и случалось, что не без пользы для себя, уж он-то видел, как оно срабатывало, когда полицейского, собиравшегося всучить штрафной талон за нарушение правил уличного движения, удавалось увещевать какому-нибудь черному в рабочей каске, или с ведерком с завтраком, или с банкой мастики для полов, или с каким другим доказательством своей причастности к труду. Гус знал, в чем тут штука: что с них, негров, взять, рассуждали полицейские, а потому сама по себе любая работа да чистые детишки служили как бы неопровержимым свидетельством того, что перед ними порядочный человек и благонадежный, не в пример тем, другим, чьи дети никогда не нюхали мыла и кого так легко было зачислить во враги.
— Мы здесь не для того, чтобы судить кулачные бои, — сказал Рэнтли. — Давайте успокоимся и поговорим. Вы, сэр, идите-ка лучше сюда и побеседуйте со мной. А вы, мэм, излейте душу моему напарнику.
Чтобы развести их по разным углам, Рэнтли, как Гус и предвидел, прошел с мужчиной на кухню. Сам Гус уже внимал рассказу женщины, едва, правда, вникая в то, что она говорит: слишком много подобных историй ему доводилось слышать. Им только бы выговориться, а там — полегчает. После можно внушить мужу сходить прогуляться да немного поостыть, прежде чем возвращаться домой, — вот тебе и весь секрет разрешения семейных ссор.
— Это собака, а не человек, точно, начальник, — сказала женщина, запихивая полную кашицы ложку в маленькую и прожорливую розовую пасть. Только эта ложка и могла заткнуть орущему младенцу глотку. — Ужас, как ревнив, да еще пьянствует дни напролет и нигде толком не работает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58