В жилах парня ее попросту не осталось. Пришлось брать из селезенки.
— Интересно, она и впрямь была толстозадой подстилкой? — спросил Леони.
— Кстати, — вспомнил сержант Бриджет, — кому из вас знакома старушка по имени Элис Хоккингтон? Проживает на Двадцать восьмой улице недалеко от Хуверовской фирмы по производству пылесосов?
Никто не отозвался, и Бриджет пояснил:
— Она позвонила прошлой ночью и сказала, что на той неделе к ней приезжала машина, вызов касался какого-то проходимца. Так чья же это была машина?
— А зачем тебе? — раздался бас с последнего стола.
— Черт бы побрал этих подозрительных «легашей», — сказал Бриджет, качая головой. — Ну и крепкая же у вас резьба, парни! Я только собирался сообщить, что старая дева скончалась, отписав десять тысяч долларов распрекрасному полицейскому, спровадившему какого-то бродягу. И теперь никто не желает колоться?
— То был я, сержант, — сказал Леони.
— Брехня, — сказал Мэттьюз, — то были мы с Кавано.
Остальные рассмеялись, а Бриджет сказал:
— Короче, старая дева и впрямь звонила прошлой ночью. Правда, она не умерла, но уже подумывает об этом. Она сказала: ей хотелось бы, чтобы тот красивый, высокий и молодой полицейский с черными усами (по описанию очень похож на тебя, Лафитт) заезжал к ней каждый раз после обеда и проверял, не лежит ли на пороге вечерняя газета. Если к пяти часам она все еще там, значит, старушка мертва, и тебе нужно взломать дверь. Она сказала, что переживает за свою собаку.
— Боится, что та сдохнет с голоду, или боится, что та с голоду не сдохнет? — спросил Лафитт.
— Отзывчивость этих ребят в самом деле трогательна, — сказал Бриджет.
— Могу я продолжать перечень происшествий, или я вам уже порядком поднадоел? — подал голос О'Тул. — Попытка изнасилования, одиннадцать ноль-ноль, прошлой ночью, Тридцать седьмой западный микрорайон, дом триста шестьдесят девять. Преступник разбудил потерпевшую, зажав ей рот рукой, и сказал: не двигайся. Я люблю тебя и хочу тебе это доказать. И держа на весу, так, чтобы ей было видно, револьвер с двухдюймовым стволом, ласкал ее прелести. Преступник был одет в костюм синего цвета…
— Синий костюм? — переспросил Лафитт. — Ну прямо как полицейский.
— …был одет в костюм синего цвета и светлую рубашку, — продолжал О'Тул. — Мужчина, негр, возраст двадцать восемь — тридцать, рост шесть футов два дюйма, вес сто девяносто фунтов, брюнет, глаза карие, телосложение среднее.
— По приметам — точная копия Глэдстоуна. Думаю, с этим мы быстро разберемся, — сказал Лафитт.
— Потерпевшая заорала во всю глотку, и преступник выпрыгнул в окно. Замечено, как он садился в желтый автомобиль одной из последних моделей. Тот был припаркован где-то в районе Хувера.
— Какая у тебя машина, Глэдстоун? — поинтересовался Лафитт, и огромный негр-полицейский обернулся к нему с ухмылкой:
— Будь то я, она б не кричала.
— Будь я проклят, коли это не так, — вмешался Мэттьюз. — Однажды, еще в академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная статья: атака с использованием смертоносного оружия.
— Атака с использованием дружественного оружия, — уточнил Глэдстоун.
— А теперь — за работу, — сказал сержант Бриджет.
Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам, обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам, тут с этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими стенами все будет куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет его жизнью.
С блокнотом в руках Гус встал в нескольких шагах от Кильвинского и, когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:
— Гус Плибсли, — и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.
— Можешь звать меня Энди, — сказал Кильвинский, глядя на Гуса сверху вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не меньше, решил тот про себя.
— Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники, — сказал Гус.
— На целый месяц, да я не против.
— Готов следовать любому вашему слову.
— Это и так ясно.
— Да-да, конечно, сэр.
— Вовсе не обязательно величать меня сэром, — засмеялся Кильвинский. — Седина в моих волосах означает лишь, что я уже порядочно поизносился на этой работе. А так мы — напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?
— Да.
— Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится, ты отвечаешь за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в улицах, дам тебе поводить машину. Все начинающие полицейские обожают сидеть за рулем.
— Как скажете. Любая работа мне будет в радость.
— Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, — сказал Кильвинский, и они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.
— Видишь вон те картинки? — спросил Кильвинский и указал на спрятанные под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. — Они не герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке. Помни всегда о парнях на картинках.
— Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой, — признался Гус.
— Станешь, обязательно станешь, напарник, — заверил Кильвинский. — Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
— Не привык носить в жару такую теплую одежду, — улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
— Привыкнешь еще, — ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.
Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З—А—99». Странно, подумал он. Странно и непривычно. Теперь я — «З—А—99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует. Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
— Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
— О'кей.
— Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.
— Ясно.
— Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? — театрально спросил Кильвинский.
— Готов, — улыбнулся Гус.
— Вот и хорошо, малыш, — засмеялся Кильвинский. — Малость поджилки трясутся?
— Да.
— Отлично. Так тебе и полагается.
Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.
— Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? — спросил Кильвинский.
— Еще бы.
— Почти все здешние жители — негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом — негры. Много негров — много преступлений. Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все . Рядом — Ньютон-стрит. Наши негры — негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.
— А сколько времени вы в полиции? — спросил Гус, поглядев на три полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.
— В декабре двадцать лет будет, — ответил Кильвинский.
— Собираетесь увольняться?
— Еще не решил.
Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила: «Иудейский Лев и Царство Христианской церкви». В том же квартале находилась и «Баптистская церковь Святого Спасителя», а через минуту глазам предстала «Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская баптистская церковь». Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах, Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.
— Ну и жарища, — сказал он, отирая ладонью пот со лба.
— Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, — сказал Кильвинский. — Вот когда выйдешь из нее — другое дело.
— Ох, — только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. — Я и забыл, что она у меня на голове.
Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал со скоростью пятнадцать миль в час.
— К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, — произнес Гус, оттянув рукава с липких рук.
— Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, — сказал Кильвинский.
— Почему?
— Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то солидней.
— Он держал речь перед нашим выпуском, — сказал Гус, вспоминая прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди публики.
— Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, — сказал Кильвинский.
— Говорят, он очень строг.
— Кальвинист. Знаешь, что это такое?
— Пуританин?
— Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.
— Правда? — спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.
— Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, — сказал Кильвинский.
— Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.
— Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.
Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было бы не по себе.
Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар, и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг. Кильвинский заметил:
— Здорово идет. Настоящий щеголь.
И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них разбираться.
Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том, что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее, предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки, сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?
А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь бугай, вроде Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о чем порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он постеснялся. С кем помельче было бы куда проще. А теперь и вовсе сомнительно, что настоящего приятеля он найдет себе среди этих людей в униформе. В их обществе он чувствовал себя мальчишкой. Возможно, он допустил ошибку. Возможно, подумал он, ему никогда не стать одним из них. Они кажутся такими сильными и уверенными в себе. И повидали немало. Но, может, это лишь бравада? Может, и так.
Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью, лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился, чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз недоставало, и про то, что он трус и сам знает об этом, не знал, кроме него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке — и кому какое дело, трус он или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физподготовке, но стоило кому-то на тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват — именно так, как и показывал им Рэндольф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58