Она снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала портьер, потому что «любила прохладный ветерок, вот почему». Серж предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше. Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки. И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия. Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной, тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в нем жар не мог заменить чистилища.
Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде неприязни. Как-то раз, в один из выходных, в очередную «блудную» субботу, оба упились у нее на квартире, — оба, хоть она не выпила и четверти того, что выдул он. Зато частенько совершала походы в спальню, для чего — он не спрашивал. Ну а потом, когда он уже собирался овладеть ею и когда она была к тому более чем готова, когда они рухнули наземь и с трудом доползли до кровати, она вдруг перестала шептать пьяную чушь и заговорила совершенно внятно. Это не был поток похабщины, которую она так часто употребляла; то, что она говорила сейчас, буквально ошеломило его. Во влажных глазах горела уже не страсть, а затаилось дикое безумие. Наполовину раздетая, она подошла к шкафу и достала из него какие-то штуковины — целый арсенал, — о назначении большинства из которых он и догадаться не мог. Потом сказала, что молодая чета за соседней дверью, Фил и Нора, — «приятная пара», как-то раз решил он про них, — готова принять участие в совместной «потрясающей и обалденной вечеринке». Стоит ему лишь вымолвить словечко, и они тут же сюда явятся, и можно будет начинать.
Когда минутой позже он покидал ее квартиру, Эстер вылила на него целый ушат нелепых ругательств. От отвращения и подступившей к горлу тошноты его всего передернуло.
Несколько дней спустя напарник, Гарри Эдмондс, спросил Сержа, чего это он притих. Он ответил, что с ним полный порядок, хотя уже тогда прекрасно сознавал, что Голливуд, где жизнь одновременно эфемерна, бесплотна, легка и запутанна, — этот Голливуд не про него. Обычных, нормальных вызовов здесь нипочем не дождешься. Случится какое-нибудь ограбление, так непременно соберется консилиум врачей и приговорит несчастного неврастеника к безжалостным сеансам психоанализа, чтобы с их помощью установить истинную стоимость наручных часов или шерстяного пальто, украденных каким-нибудь голливудским лиходеем, который еще вдобавок на поверку окажется не менее чокнутым, чем его жертва.
В 9:10 того же вечера Серж и Эдмондс приняли вызов и направились по нему на Уилкокс-стрит, что неподалеку от Голливудского полицейского участка.
— Первоклассный домишко, — сказал Эдмондс, молодой полицейский с длинными бакенбардами и усами, которые смотрелись на нем просто смешно.
— Приходилось уже там бывать? — спросил Серж.
— Ага. Баба всем заправляет. Похоже, лесбиянка. Сдает одним только девкам, по крайней мере на моей памяти мужики у нее не жили. Вечно там ссоры. Обычно между хозяйкой и каким-нибудь приятелем одной из девиц, что там квартируют. Но стоит им затеять девичник — она и слова поперек не скажет.
Серж сунул под мышку свой блокнот и постучал фонариком по двери домоправительницы.
— Вызывали? — спросил он у худенькой женщины в свитере, в одной руке она держала окровавленное полотенце, в другой дымилась сигарета.
— Входите, — сказала хозяйка. — Она здесь — та девушка, с которой вы хотите поговорить.
Серж и Эдмондс прошли за ней через яркую гостиную, выкрашенную в золотисто-голубые тона, и оказались на кухне. Черный свитер и тесные брючки ей очень идут, подумал Серж. Волосы хоть и коротки, зато отливают серебром и искусно уложены. Он дал бы ей лет тридцать пять; интересно, она и в самом деле лесбиянка, как утверждает Эдмондс? А вообще-то, подумал он, разве есть еще в Голливуде нечто такое, что могло бы его удивить?
За кухонным столом сидела брюнетка. Она дрожала мелкой дрожью. В руке у нее тоже было полотенце, со льдом, которое она не отрывала от левой половины лица. Правое веко вздулось, глаз заплыл, по нижней губе уже пополз синяк, но рана была не особо серьезной. Наверно, догадался Серж, кровь набежала из носа, но сейчас, похоже, совсем уже остановилась, да и перелома вроде нет. Он и в лучшие свои времена был, видать, не слишком красив, этот нос, думал Серж, потом взглянул на ее скрещенные ноги. Стройные и прекрасной формы, но обе коленки ободраны. Разорванный чулок свисал с левой ноги, спрятав под собой туфлю, однако девушка, казалось, была слишком несчастна, чтобы обращать на это внимание.
— С ней проделал это ее приятель, — пояснила домоправительница и указала им на обитые кожей стальные стулья вокруг овального стола.
Серж раскрыл блокнот и перелистал страницы, отведенные под донесения о грабежах и кражах, перевернул и «рапорт о преступлении смешанного типа».
— Любовная ссора? — спросил он.
Брюнетка попыталась проглотить комок в горле, но тут же разразилась рыданиями, роняя слезы на испачканное кровью полотенце.
Серж зажег сигарету, откинулся на спинку стула и переждал, пока она успокоится, рассеянно думая о том, что, возможно, до финала мелодрамы еще далеко: ушибы-то настоящие да и болезненные наверняка.
— Ваше имя? — спросил он наконец, вдруг осознав, что уже десять часов, и вспомнив, что в любимом его ресторанчике их предпочитают кормить до пол-одиннадцатого, потому что после половины одиннадцатого туда набиваются клиенты, готовые оплачивать жратву.
— Лола Сент-Джон, — всхлипнула она.
— Этот подонок избил тебя уже во второй раз, ведь правда, милая? — спросила хозяйка. — Назови им то имя, что ты уже называла в прошлый раз.
— Рэйчел Себастьян, — ответила та, коснувшись полотенцем больной губы и тщательно затем его исследовав.
Серж вычеркнул «Лолу Сент-Джон» и вписал поверх этого другое имя.
— В тот раз вы преследовали его судебным порядком? — спросил он. — Или отказались от обвинения?
— Его арестовали.
— И тогда вы отказались от обвинений и не стали обращаться в суд?
— Я люблю его, — пробормотала она, трогая розовым кончиком языка разбитую губу. В уголках ее глаз из-под размазанной туши сияло по драгоценному и красноречивому доказательству кипучей страсти.
— Прежде чем мы по уши влезем в эту историю, давайте-ка выясним, собираетесь ли вы теперь предъявить ему иск?
— На сей раз с меня довольно. Собираюсь. Клянусь всеми святыми.
Серж мельком взглянул на Эдмондса и принялся заполнять бланк рапорта.
— Ваш возраст?
— Двадцать восемь.
В третий раз соврала. А может, в четвертый? Когда-то у него было такое намерение: под каждым рапортом подбивать баланс правды и лжи.
— Род занятий?
— Актриса.
— Чем еще занимаетесь? Я имею в виду, когда не заняты на съемках или в спектаклях.
— Иногда подрабатываю ночным администратором и старшей официанткой в ресторане «Фредерик», что в Калвер-Сити.
Это местечко Сержу знакомо. В графе «Род занятий жертвы» он записал: «Официантка в ресторане для автомобилистов».
Домоправительница поднялась — как змея со столба размоталась, подумал Серж — и прошла к холодильнику. Заново уложила кубики льда в чистое полотенце и вернулась к избитой.
— Этот сукин сын гроша ломаного не стоит. Больше я его сюда не впущу, милая. Как жиличка ты меня устраиваешь, тут и говорить нечего, но этот тип больше не может являться в мой дом.
— Не беспокойся, Терри, он и не явится, — сказала та, принимая полотенце и прижимая его к скуле.
— До этого он избивал вас лишь единожды? — спросил Серж, переходя в своем рапорте к повествовательному жанру и жалея, что не подточил карандаш еще в участке.
— Ну, если по правде… Его арестовывали из-за меня еще один разок, — ответила та. — Как увижу какого-нибудь симпатягу ростом под потолок, прямо липну к нему, так что и не оторвешь.
Она улыбнулась и подмигнула Сержу здоровым глазом, из чего он заключил, что его рост вполне бы ее устроил.
— Какое имя вы тогда носили? — спросил он, размышляя о том, что грудь ее в общем-то умопомрачительной не назовешь, а вот ноги, пожалуй, хороши, да и живот по-прежнему твердый и плоский, как гладильная доска.
— Кажется, тогда меня звали Констанс Девилл. Этим именем я подписала контракт с «Юниверсал». Погодите-погодите, это было в шестьдесят первом. Не думаю, чтобы… Господи, голова не варит. Мой мужичок, видать, вышиб из нее все мозги. Давайте разбираться…
— Вы что-нибудь пили сегодня? — спросил Эдмондс.
— Еще в баре начали, — кивнула она. Потом задумчиво добавила: — Нет, скорее всего, тогда я носила свое настоящее имя.
— Это какое же? — поинтересовался Серж.
— О Боже, голова раскалывается, — простонала она. — Фелиция Рэндэлл.
— Хотите обратиться к своему лечащему врачу? — спросил Серж, даже не заикнувшись о том, что для жертв уголовных преступлений предусмотрено бесплатное оказание срочной медицинской помощи: возить эту особу в больницу и обратно ему совсем не улыбалось.
— Не думаю, что мне нужен док… Минуточку, я сказала — Фелиция Рэндэлл? Господи всемогущий! Да ведь это не настоящее мое имя. Я урожденная Долорес Миллер, под этим именем росла и воспитывалась. До шестнадцати лет была Долорес Миллер. Боже всемогущий! Чуть не забыла свое истинное имя! Чуть не забыла, кто я такая есть, — произнесла она удивленно, взглядывая поочередно на каждого из них.

В том же месяце, около трех ночи патрулируя Голливудский бульвар вместе со своим напарником, которого звали Ривз и у которого слипались глаза, Серж внимательно оглядел гуляющую по улицам Волшебной Столицы Мира публику. Конечно, большинство — гомосексуалисты, кое-кого из них он уже узнавал, оно и немудрено после того, как столько ночей наблюдаешь за их охотой на солдат. Хватало здесь и других ловцов, что в свою очередь охотились на гомосексуалистов, но в этих уже говорила не похоть, а страсть поживиться, во что бы то ни стало выманить у тех денежки, используя для того все возможные средства. Этим и объяснялось внушительное число драк, ограблений и убийств, что были здесь явлением частым. До самого восхода солнца, когда кончалось наконец его дежурство, Серж вынужден был разбираться с этими поганцами по всякому дурацкому поводу, выступая в роли третейского судьи и испытывая чувство гадливости и отвращения, то самое чувство, что не оставляло его и неделю спустя, когда он возвратился в Альхамбру и снял там свою прежнюю квартирку. В Холленбекском дивизионе он имел беседу с капитаном Сэндерсом. Тот согласился уладить все формальности с обратным переводом Сержа сюда, в Холленбек, заявив при этом, что помнит Дурана как молодого и отличного сотрудника.
Бурк, похоже, закруглялся. Его уже давно никто не слушал, а Серж так вообще не знал, о чем тот распространяется в данный момент. Он решил, что сядет сегодня за руль. О том, чтоб сочинять рапорта, не хотелось и думать, так что сегодня он сядет за руль. Мильтон всегда разрешал ему делать то, что его душе угодно. Он любил работать с Мильтоном. И даже любил Бурка. И даже любил его занудство. Встречается начальство и похуже. Как хорошо быть снова здесь, в своем старом участке.
У Сержа стала исчезать прежняя неприязнь к этому району. Совсем не Голливуд, совсем наоборот, полная противоположность всякой роскоши и волшебству. Унылые, ветхие, нищие улицы с узкими, как могильные камни, домами. И даже вонь от Вернонских боен никуда не испарилась. Место, куда съезжаются иммигранты, едва переступив границу с Мексикой. Место, где осело два, три поколения тех, кто не в силах сменить свой жребий. Он знал теперь и о многих семьях русских молокан — бородатые мужики, не снимавшие кителей, женщины в косынках, — нашедших прибежище между Лорена-стрит и Индиана-стрит после того, как дома их превратились по чьему-то проекту в дешевые постройки, сдаваемые по низким ценам. Здесь, в Бойл-хайтс, немало было и китайцев, и китайских ресторанчиков, только вот блюда в них подавали испанские. Много было японцев, чьи старушки все еще таскали в руках солнечные зонтики. И конечно, жили здесь старые евреи, было их теперь совсем немного, и иногда горстке этих дряхлых старичков приходилось драить Бруклин-авеню, чтобы затем на измятую бумажку в десять долларов нанять какого-нибудь пьяного мексиканца и уговорить его начать в храме молебен. Скоро все эти старички перемрут, синагоги закроются, и Бойл-хайтс перестанет быть прежним. Прежний Бойл-хайтс умрет вместе с ними. Были здесь и арабы-лоточники, прямо на улице продававшие одежду и ковры. А неподалеку от Северного Бродвея, там, где по-прежнему жили целые колонии итальянцев, приютились цыгане. А на Хэнкок-стрит стоял индейский храм, чьими прихожанами по преимуществу были индейцы племен пимо и навахо. А меблированные комнаты Рамона-гарденз и Алисо-виллидж были забиты неграми, которых мексиканцы разве что терпели, но не более. И конечно, жили здесь новоявленные американцы мексиканских кровей, составлявшие восемьдесят процентов всего населения Холленбекского округа. А в остальные двадцать входили еще и несколько белых семей англо-протестантов, застрявших тут до той поры, покуда не разбогатеют.
Но главное — здесь, в Холленбеке, было мало лицемеров, размышлял Серж, медленно ведя машину по Бруклин-авеню к любимому ресторанчику Мильтона. Почти у каждого на лице написано, кто он такой. Чудо, как удобно работать там, где едва ли не у каждого написано на лице, кто он такой…
11.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58