А что до Франции вообще, то я просто хочу, чтобы у нее был мудрый и рассудительный правитель, способный поставить ее на ноги и позаботиться о том, чтобы юный король получил достойное государя воспитание.
– Ясненько, – задумчиво произнес Филипп. – Передайте графу д’Артуа мои наилучшие пожелания. Я целиком на его стороне, и он может рассчитываться на мою поддержку, равно как и на поддержку моего отца.
– Непременно передам, – заверил его Тибальд и встал с кресла. – Прошу прощения, друзья, но я вынужден покинуть вас. Мне еще надо закончить подготовку к отъезду и пораньше лечь спать.
Едва лишь Тибальд вышел из гостиной, как Филипп поднялся со своего места.
– Пожалуй, я ненадолго отлучусь. Вы не возражаете, Маргарита?
– Воля ваша, кузен. Только возвращайтесь поскорее, не то мы с Бланкой заскучаем.
– Постараюсь, кузина.
Филипп ласково улыбнулся Бланке, нежно поцеловал ее руку, затем украдкой подмигнул ей и направился к выходу.
Маргарита проводила его долгим взглядом, а когда он исчез за дверью, спросила у Бланки:
– Ты думаешь о том же, что и я?
– А ты о чем думаешь?
– Что твой Филипп решил подставить моего бедного муженька. Тибальд так наивен и неискушен в политике, что принял его слова за чистую монету. Теперь он разболтает всем, что якобы граф д’Артуа пользуется поддержкой и уважением гасконских правителей, чем окажет ему медвежью услугу.
– И это еще не все. Я полагаю, что Филипп ушел не просто так. Со своей стороны он приложит все усилия, чтобы регентом Франции осталась Хуана Португальская, в надежде, что она продолжит дело, начатое ее покойным мужем, и в конце концов доведет страну до ручки. Ты предупредишь Тибальда?
– А с какой стати? – удивилась Маргарита. – Какое мне дело до Франции?
– Но ведь ты, кроме всего прочего, графиня Шампани.
– Ну и что? Я же не верноподданная французской короны. Если на то пошло, мне выгоднее быть лояльной к Филиппу и оказывать ему всяческую поддержку. Помяни мое слово: став галльским королем, он рано или поздно съест Францию с потрохами, и Шампань будет первой из французских провинций, которая изъявит желание добровольно войти в состав объединенной Галлии. Тибальд возражать не станет, он к этому готов.
– Однако, – заметила Бланка, – прежде Филипп съест твою Наварру. Или же разделит ее с моим братом.
Маргарита грустно усмехнулась:
– Я это прекрасно понимаю, дорогуша. Я реалистка и предпочту уступить часть своей власти, чем вовсе потерять ее. Когда-то Рикард назвал меня политической извращенкой, и он был прав. Но теперь я не такая, теперь я трезво смотрю на жизнь... Жаль только, что эта перемена произошла слишком поздно. – Она тяжело вздохнула, взгляд ее потускнел. – Бедный, бедный Рикард! Ведь я действительно любила его...
Они ударились в воспоминания, и уже в который раз Маргарита выплакивала Бланке всю свою боль, всю печаль, всю тоску по потерянному счастью, по тем радостным и безоблачным дням, которых никогда не вернешь...

А в то же самое время Филипп сидел за письменным столом у себя в кабинете, с головой погруженный в работу. Он знал, что после захвата Байонны одно лишь упоминание его имени вызывает в Парижском Парламенте настоящую бурю негодования, и решил воспользоваться этим, чтобы скомпрометировать графа д’Артуа. Он строчил письмо за письмом всем своим ближайшим родственникам во Франции – и сторонникам графа д’Артуа, и его яростным противникам, – убеждая всех, что нельзя допустить, чтобы Хуана Португальская оставалась регентом Франции, что самая подходящая кандидатура на должность регента – граф д’Артуа. Он от всей души надеялся, что эти письма возымеют прямо противоположное их содержанию действие, особенно, если произойдет утечка информации и факт поддержки им графа д’Артуа станет достоянием гласности. Филипп рассчитывал, что у противников графа хватит ума инспирировать такую утечку или же просто предъявить Парламенту и Совету Пэров его письма.
Он как раз составлял вычурное послание своему троюродному брату, герцогу Невэрскому, когда к нему пришел Гастон и сообщил о своем решении поехать вместе с Эрнаном в Толедо. Филипп отложил перо и удивленно поглядел на кузена.
– Какого дьявола? Что вам понадобилось в Толедо?
– Этого я сказать не могу. Прости, но...
– Ты пообещал Эрнану молчать?
– Да.
– Ну что ж... Жаль, конечно, что и ты покидаешь нас. – Филипп снова взялся за перо. – Не обессудь, дружище, но у меня еще много дел, а времени в обрез – я обещал Бланке вскоре освободиться. Понимаешь, она не сможет заснуть без меня. Смешно, черт возьми, но и я, если подолгу не вижу ее, чувствуя себя брошенным ребенком. Просто уму не постижимо, как это я раньше... – Он осекся и тряхнул головой. – Боюсь, я начинаю повторяться. Ты что-то еще хотел мне сказать?
Гастон пришел в замешательство, лицо его побледнело, но он тотчас совладал с собой и протянул ему скрепленный герцогской печатью пакет.
– Чуть не забыл, – сипло произнес он. – Сегодня ко мне прибыл гонец из Тараскона. Это тебе письмо от отца.
– Ага! – рассеянно произнес Филипп, взял пакет, повертел его в руках и отложил в сторону. – Позже прочитаю... Ты, случайно, не знаешь, Эрнану передали мою просьбу?
– Да. Он скоро придет.
– Поторопи его, дело безотлагательное. – Филипп мокнул перо в чернильницу и склонился над недописанным письмом. – До скорой встречи, друг. Удачи тебе.
– До скорой. – Гастон вздохнул, бросил быстрый взгляд на отложенный Филиппом пакет и вышел из комнаты.

И только на следующий день за обедом Филипп вспомнил о письме отца. Он велел Габриелю принести его, распечатал и начал читать.
И первые же строки заставили Филиппа вскрикнуть от неожиданности.
– Что случилось? – обеспокоенно спросила Бланка.
Филипп молча передал ей письмо.
– О Боже! – произнесла она, прочитав его. – А Гастон поехал в Толедо.
– Вот именно, – кивнул Филипп. – А он взял и поехал в Толедо. Проездом, кстати, через Калагорру.
– Может, он еще не знает? – предположила Бланка.
– Глупости! Гонец-то прибыл к нему, а не ко мне. – Филипп сокрушенно вздохнул. – Я всегда знал, что Гастон редкостный циник. Но разве мог я подумать, что он аж такой циник!


ГЛАВА LXII. О ТЩЕТЕ МИРА СЕГО

Сопровождаемый отрядом кастильских королевских гвардейцев, большой обитый кожей рыдван с запряженными в него двумя парами лошадей медленно катился по ухабистой дороге, приближаясь к реке, которую римские завоеватели некогда называли Иберус и которую сейчас кастильцы зовут Эбро, а галлы – Иверо. Человек двадцать гвардейцев ехали впереди рыдвана, по два – с обеих его сторон, внимательно следя за дверцами, а остальные следовали позади. Кроме того, еще четыре гвардейца сидели внутри, составляя компанию дону Фернандо де Уэльве, младшему брату кастильского короля, ради которого, собственно, и была устроена вся эта помпа.
Процессию замыкали Эрнан де Шатофьер с Гастоном д’Альбре, а также Этьен де Монтини, который понуро плелся шагах в пятнадцати позади них, с головой погруженный в свои невеселые думы. Его конь, великолепный андалузский жеребец, подарок Бланки, живое напоминание о тех незабываемых летних днях, когда они были вместе, будто чувствуя подавленное состояние своего хозяина, тоже загрустил и не сильно рвался вперед, а время от времени и вовсе останавливался пощипать схваченную ноябрьским морозом пожелтевшую траву на обочине. И только частые окрики Эрнана вынуждали Монтини ненадолго возвращаться к действительности, чтобы пришпорить своего скакуна.
Солнце уже скрылось за горизонтом. Вечер стоял холодный, дул пронзительный ветер с гор, и д’Альбре, зябко поеживаясь, кутался в свой широкий подбитый мехом плащ.
– И какая муха меня укусила, что я вызвался ехать с тобой? – жаловался он Эрнану. – Сидел бы сейчас в той уютной гостиной Маргариты, поближе к камину, играл бы с Бланкой и Филиппом в шахматы, или же в карты с Маргаритой и Жоанной, и чихал бы на этот проклятущий ветер.
– А ты подсядь к сеньору дону Фернандо, – посоветовал Шатофьер, которому уже порядком осточертели нарекания Гастона. – Перекинешься с ним в картишки, если, конечно, он пожелает. И от ветра заодно укроешься.
– Э нет, лучше я чуток померзну. Недостоин я такой чести, как развлекать его кастильское высочество... У-ух! Что-то рано в этом году похолодало.
– Ноябрь как-никак, – заметил Эрнан. – Капризный месяц.
– Пожалуй, ты прав. Больше всего я не люблю ноябрь и март. – Гастон плотнее запахнул плащ и бросил через плечо быстрый взгляд назад. – А вот кому наплевать на все капризы Госпожи Погоды, так это Монтини. Он само воплощение скорби. Очень величественное и трогательное зрелище, надо сказать.
– Да уж, – согласился Эрнан. – Полгода назад, говорят, с кровати на кровать перепрыгивал, и вот на тебе – влюбился без памяти.
– И Филипп втюрился. Они оба помешались на Бланке.
– Она стоит того, чтобы по ней сходили с ума.
– Не возражаю. Однако...
– Однако, – усмехнулся Эрнан, – княжна Елена с ее приданным привлекает тебя больше. Подозреваю, что дело тут не только в ее приданном, ведь ты с достойной удивления настойчивостью ухаживал за ней еще при жизни ее брата. А что касается твоих наездов на Изабеллу Арагонскую, то это была лишь попытка (и, следует заметить, не очень удачная) вызвать у Елены ревность и отомстить ей за то, что она – вот негодница-то! – ну, наотрез отказывалась ложиться с тобой в постель.
– Да что ты мелешь такое! – произнес Гастон, сгорая от стыда.
– Истинно, истинно мелю, дружище. Нет, в самом деле, это же надо такому случиться – в свои тридцать два года влюбился, как мальчишка. Должен признать, я ошибался, полагая, что уже знаю тебя, как облупленного. А в последние два дня ты вообще ведешь себя донельзя странно – то и дело приходишь в смятение, смущаешься по любому пустяку, то бледнеешь, то краснеешь... Вот и сейчас побледнел... Впрочем, довольно пустой болтовни. Вскоре мы будем на месте, там ты и увидишь свою Елену. А мне еще надо потолковать с Монтини. Вчера вечером этот негодник вывел меня из себя, и я его хорошенько поколотил, так, может, сегодня он будет поразговорчивее.
С этими словами Эрнан придержал лошадь и обождал, пока с ним не поравнялся Этьен.
– О чем задумался, приятель? – доброжелательно спросил он.
Этьен поднял на него свои красивые черные глаза, подернутые туманной дымкой грусти.
– Да так, господин граф, ни о чем.
– Э нет, дружок, не пытайся провести меня. Все твои мысли мне предельно ясны, и я могу читать их с такой же легкостью, как открытую книгу. Ты думаешь о Бланке, думаешь о том, как ты несчастен, ты жалеешь сам себя. Ведь я не ошибаюсь?
Этьен промолчал, глядя вдаль бездумным взором.
– Негоже мужчине жалеть себя, – вновь заговорил Эрнан, так и не дождавшись ответа. – Это недостойно мужчины, любого мужчины. А тем более мужчины, которого любила такая исключительная женщина, как Бланка.
– Она никогда не любила меня, – хмуро возразил Этьен. – Она просто использовала меня, чтобы немного поразвлечься. А я, глупец, поверил ей.
– Вот именно, ты глупец. Глупец, что думаешь так. Ты, кстати, не задавался вопросом, почему я взял тебя с собой?
– И почему же?
– Чтобы ты не мозолил ей глаза. Именно ей, а не Филиппу. Сейчас Бланка чувствует вину перед тобой, и я не хочу, чтобы ты своим несчастным видом растрогал ее, чтобы она начала жалеть тебя, потому что если женщина жалеет мужчину – дело дрянь. Когда-нибудь ты понадобишься Бланке. Рано или поздно настанет момент, когда ей будет нужен человек, которого она любит и уважает, беззаветно преданный ей и любящий ее, готовый поддержать ее в трудную минуту жизни. Ты хороший парень, Монтини, и Бланка сможет полностью положиться на тебя – если, конечно, к тому времени она не перестанет любить тебя и уважать.
– Глупости! – вяло отмахнулся Этьен. – Она презирает меня. Вместе с Коротыш... Они вдвоем с Красавчиком смеются надо мной.
Эрнан сплюнул:
– А чтоб тебе пусто было! Ты вбил себе в голову эту чушь лишь затем, чтобы еще больше жалеть себя. Отверженный, презираемый, всеми гонимый – ах, какой необъятный простор для самоуничижения! Небось, тебе жутко приятно мучить самого себя, ты просто упиваешься своими страданиями, как пьяница вином. Боль приносит тебе наслаждение, а чувство унижения и обиды доставляет тебе какую-то противоестественную радость. Это безобразие, приятель, это недостойно мужчины. Вот я, когда... – Тут Эрнан прикусил язык, явно сболтнув лишнее.
Однако Этьен был парень смышленый. Он мигом сообразил, что имел в виду Шатофьер.
– У вас было совсем иначе, господин граф. Она вас не предала, она умерла. Вам легче.
Эрнан промолчал. Разумеется, ему было что ответить на это. Он мог бы сказать: «Да, ты прав, она не предала меня. Она до конца оставалась верной мне. Но и покончила с собой потому, что любила меня. Ты, парень, свободен – и перед Бланкой и перед своей совестью. А я – нет. Я должен хранить верность той, кого уже давно нет в живых. Она защитила свою честь своей смертью, и с моей стороны было бы бесчестием предать ее память. Так кому же легче, скажи? По крайней мере, ты можешь утешать себя тем, что Бланка твоя жива, что отнял ее у тебя не Гийом Аквитанский, а Филипп. Красавчик-Филипп. Коротышка...» Так ответил бы Эрнан, если бы ему вдруг вздумалось излить свою душу.
Но это было не в его привычках. Помолчав немного, он сдержанно произнес:
– Пойми, наконец, приятель, ведь я желаю тебе только добра...
– Да катитесь вы к черту со своими добрыми пожеланиями! – неожиданно грубо огрызнулся Монтини.
Эрнан тяжело вздохнул:
– По идее, мне следовало бы еще разок отдубасить тебя, но, вижу, это безнадежно. Тебя только могила исправит... Гм, могила, – пробормотал он себе под нос, пришпорил лошадь и вскоре догнал д’Альбре. – Несносный мальчишка! – поделился он с ним своими впечатлениями.
– Вот не понимаю, – пожал плечами Гастон. – К чему тебе лишняя забота? Оставил бы его под арестом и все тут.
– Чтобы Филипп во время моего отсутствия убил его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81