Наконец Филипп встал с кровати и повесил на шею полотенце. После нескольких тщетных попыток вступить в миниатюрные комнатные тапочки Бланки, он махнул на все рукой, взял свечку и босиком вышел из спальни в соседнюю комнату, а оттуда проследовал в мыльню, посреди которой стояла довольно большая деревянная лохань, наполовину заполненная еще теплой водой. Положив полотенце на длинную скамью и поставив там же свечу, Филипп быстро забрался в лохань и по грудь погрузился в воду. При одной только мысли, что эта самая вода недавно ласкала тело Бланки, его охватила сладкая истома. Он в блаженстве откинул голову и закрыл глаза.
Перед мысленным взором Филиппа со стремительностью молнии пронеслись все пять лет его жизни в Толедо, начиная с того дня, когда на первом приеме у Фернандо IV он увидел хрупкую одиннадцатилетнюю девчушку, лишь неделю назад ставшую девушкой, и оттого смущенную, обескураженную и даже угнетенную новыми, непривычными для нее ощущениями. Вопреки строгим правилам дворцового этикета, она жалась к своему брату Альфонсо, ища у него поддержки и утешения. Сначала Филипп посмотрел на нее просто с интересом, вполне объяснимым – как-никак, она была его троюродной сестрой. А потом, когда их взгляды встретились...
Впрочем, тогда он еще ничего не почувствовал. Но именно с того момента, именно в тот самый миг его первая возлюбленная и его единственная любовь окончательно и бесповоротно превратилась в тень прошлого. Сердце Филиппа стало свободным для новой любви, однако боль и горечь утраты еще были свежи в его памяти, и за эти пять лет ни одна женщина не смогла стать для него тем, кем была Луиза, – и не потому, что они ей и в подметки не годились, как он пытался убедить сам себя. На самом же деле Филипп панически, до ужаса боялся снова потерять любимого человека, и потому боялся снова полюбить, полюбить по-настоящему. Он хранил в своей памяти образ Луизы, как щитом, прикрывая им свое сердце, что позволяло ему увлекаться женщинами, влюбляться в них, заниматься с ними любовью, не любя их всем своим естеством. Он даже не замечал, как этот образ со временем менял свои очертания: светло-каштановые волосы постепенно темнели, фигура становилась хрупче, глаза – бойче, живее, ум – острее, манеры – более властными и мальчишескими. И вот, в один прекрасный день Филипп внимательнее всмотрелся в образ своей любимой и вдруг понял, что она жива, что она рядом с ним. Он осознал, какую пустоту носил в своей душе все эти годы, лишь когда ее целиком заполнила другая женщина, и он захлебывался слезами, в последний раз оплакивая давно умершую Луизу и радуясь рождению новой любви...

Выйдя из мыльни, Филипп обнаружил, что дверь в спальню чуть приоткрыта и оттуда доносится оживленное шушуканье. Он мигом обернул полотенце вокруг бедер, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. В спальне болтали две девушки. Большей частью говорила гостья Бланки, но тараторила она так быстро и с таким жаром, что Филипп ровным счетом ничего не разобрал, за исключением того, что разговор велся по-кастильски и предметом обсуждения был он сам.
На какое-то мгновение после тихого «да» Бланки, произнесенного в явном замешательстве, в спальне воцарилась тишина, которая затем взорвалась звонким, жизнерадостным и очень заразительным смехом Елены Иверо.
– Ах ты моя маленькая проказница!.. Нет, подумать только! Ты... Ты...
Филипп тактично постучал в дверь, вдобавок громко прокашлялся и вошел в спальню.
– Добрый вечер, принцессы. Как поживаете?
Обе девушки сидели в обнимку на краю кровати. Елена была одета в вечернее платье темно-синего цвета, Бланка – в розовый кружевной пеньюар. Перед ними стоял невысокий столик, обильно уставленный всяческими яствами и напитками.
– Рада вас видеть, кузен, – с улыбкой произнесла Елена. – Особенно в таком виде. И между прочим, ваше обращение «принцессы» совсем неуместно.
– В самом деле? – сказал Филипп, усевшись на табурет напротив девушек и принимаясь за еду. – А как же мне подобает обращаться?
– Как мужчине, вошедшему в спальню дамы в одной лишь набедренной повязке. Приблизительно так: «Добрый вечер, кузина. Какой сюрприз, что вы здесь!» – это ко мне. А затем: «Бланка, солнышко, как ты себя чувствуешь? Кузина не будет возражать, если я сейчас же тебя поцелую?»
Филипп рассмеялся. Он искренне симпатизировал Елене и не уставал восхищаться ее неистощимым жизнелюбием. Он от всей души надеялся, что эта жажда жизни поможет ей с достоинством принять жестокий удар, который обрушится на нее уже завтра, когда она узнает, что ее единственный брат, человек, любимый ею скорее как мужчина, оказался безумцем и преступником.
– Боюсь, нас раскусили, Бланка, – произнес Филипп, все еще посмеиваясь, но в смехе его проскальзывала грусть, навеянная мыслью о Рикарде. – Должен покаяться, кузина: недавно мы совершили грех прелюбодеяния. Да простит нас Бог! – И он лицемерно возвел горе очи.
– То-то я и слышала, как вы хныкали в мыльне. Знать, вымаливали у Господа прощение. – Елена хитро усмехнулась. – А Бланка, в виду отсутствия падре Эстебана, исповедывалась мне.
– А? – Филипп вопросительно взглянул на Бланку. – Исповедывалась?
– Ну, не совсем исповедывалась, – немного смущаясь, ответила она. – Просто я рассказала кузине о...
– Обо всем, что произошло, – подхватила Елена. – Начиная с того момента, как коварная Маргарита оставила вас наедине с подвязками.
Филипп чуть не подавился куском мяса, с трудом проглотил его и закашлялся.
– Вы шокированы, кузен? – осведомилась княжна.
– Ну... По правде говоря, я не ожидал, что Бланка будет с вами так откровенна.
– И тем не менее она со мной откровенна. Только со мной, и только с глазу на глаз.
– Елена моя лучшая подруга, – вставила Бланка.
– А как же Маргарита?
– Маргариту я тоже люблю, но... Мы с ней слишком разные.
– Вот именно, – сказала Елена. – Зачастую Маргарита не понимает Бланку, потому что смотрит на жизнь совершенно иначе. Естественно, это не способствует откровенности – тем более со стороны такой застенчивой особы, как наша Бланка.
– Ну, а вы, кузина? Лично я не рискну назвать вас застенчивой. Скромной, порядочной – да. Но отнюдь не застенчивой.
Елена с благодарностью улыбнулась:
– Вы безбожно льстите мне, кузен; это насчет скромности. А что касается нас с Бланкой, то несмотря на всю нашу несхожесть, мы прекрасно ладим. Она понимает меня, я понимаю ее, и в определенном смысле я знаю о ней больше, чем она – сама о себе.
– Вот как! – удивилась Бланка.
– Ну, разумеется! Ведь не зря же говорят, что со стороны виднее. Свежий взгляд на вещи отмечает то, на что сжившиеся с ними не обращают внимания в силу многолетней привычки. К примеру, еще до вашего приезда, кузен, у меня не было никаких сомнений, что вы с Бланкой... – Елена насмешливо покосилась на нее. – Иными словами, я предвидела это и знала, что рано или поздно...
– Прекрати, кузина! – обиженно воскликнула Бланка.
– Э, нет, милочка, – ласково возразил Филипп. – Это очень интересно. И я не вижу причин стесняться, если вы с Еленой действительно такие близкие подруги. Прошу вас, кузина, продолжайте.
– А тут и продолжать нечего. Только и того, что однажды Бланка сама призналась мне, что она просто без ума от вас и страстно желает... э-э... сойтись с вами поближе .
– Я этого не говорила! – запротестовала Бланка.
– Такими словами, нет. Но вспомни, дорогуша, что ты рассказывала о себе и кузене Филиппе той ночью, когда мы влюбились друг в друга.
Во второй раз за последние несколько минут Филипп чуть не подавился.
– Что?!! – ошарашено произнес он. – Я не ослышался?
– И опять вы шокированы! – весело рассмеялась княжна. – Нет, нет, это вовсе не то, о чем вы подумали. Просто однажды нам обеим не спалось, вот мы и болтали всю ночь, делясь своими секретами... Тогда-то мы, собственно, и сдружились по-настоящему. А Маргарита нафантазировала себе невесть что. Дескать, мы в одночасье воспылали нежнейшей любовью – так это выраженьице и прилипло к языку. На самом же деле Маргарита просто ревнует Бланку и знай поддевает нас: «Как вам не совестно, кузины! Стыдище-то какое!» И прочее в том же духе... – Елена негодующе фыркнула. – Чья бы корова мычала! Сама она, когда у нее нет парней, тащит к себе в постель фрейлин, а чего только стоят ее шуры-муры с кузиной Анной. Это вообще черт-те что... – Княжна растерянно умолкла. – Ах, простите, друзья! Что-то я разговорилась не в меру. Я вообще ужасная болтунья. Дайте мне только повод, и я вас до смерти заговорю. Боюсь, кузен, вы глубоко заблуждаетесь относительно моей скромности... Ну, ладно. Я пришла сюда не для того, чтобы надоедать вам своей пустой болтовней...
– Что вы, кузина!..
– Ай, прекратите, кузен! – отмахнулась Елена. – Я страшно не люблю лицемерия, пусть даже из вежливости. Я прекрасно понимаю, что сейчас вы хотите остаться наедине с Бланкой, и она хочет того же. Поэтому я не отниму у вас много времени, лишь выполню поручение кузины Арагонской и тотчас уйду.
– Вы имеете в виду Изабеллу? – уточнил Филипп, невольно краснея под ревнивым взглядом Бланки.
Елена снова улыбнулась, но на этот раз в ее улыбке не было ни веселья, ни иронии, ни лукавства.
– Похоже, что в нашей милой королевской компании назревает громкий скандал, – с серьезным видом произнесла она, подобрала край своего платья и вынула из пришитого к нижней юбке накладного кармана сложенный в несколько раз лист бумаги. – Это письмо вам, кузен. Как видите, оно не запечатано, и я не стану утверждать, что не читала его.
Филипп в смятении развернул письмо, написанное мелким, почти бисерным почерком, но явно второпях, и быстрым взглядом пробежал его неровные, местами скачущие и налезавшие друг на друга строки.
– Carajo! Carajo! (от carajar – совокупляться) – грубое испанское ругательство.

– в сердцах выругался он, настолько потрясенный, что даже не обратил внимания, как покоробило от этого обеих девушек. – Черти полосатые! Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй...
Отведя таким образом душу, Филипп внимательно перечитал письмо с самого начала:
«Мой милый друг!
Когда кузина Елена вручит тебе эту прощальную записку, которую я не решаюсь назвать письмом, я буду уже далеко отсюда, и мы с тобой больше никогда не свидимся. Навряд ли я смогу убедительно объяснить тебе причины моего поступка, да и не намерена делать это. Возможно, ты скажешь, что я сошла с ума, но по мне лучше такое безумие, чем та жизнь, на которую обрекает меня брак с этим чудовищем – моим мужем. Сама же я не считаю себя сумасшедшей, напротив – я, наконец, прозрела и поняла, в каком аду провела последние шесть лет. Я не хочу возвращаться обратно в это пекло, я больше не могу жить так, как жила прежде.
После того, как ты ушел от меня, я всю ночь не сомкнула глаз. Я была безмерно счастлива и глубоко несчастна. Я чувствовала себя очищенной от всей накопившейся во мне скверны и в то же время я осознавала, что после всего происшедшего между нами, такого светлого и прекрасного, я скорее умру, чем позволю мужу снова осквернить меня, я убью себя прежде, чем эта отвратительная жаба вновь прикоснется ко мне. Я была в отчаянии, я не знала, что мне делать, я готова была тут же повеситься – и вовсе не страх перед гневом Всевышнего удержал меня от этого поступка. Я хочу жить, хочу любить, но еще больше (и это я поняла благодаря тебе) я хочу быть любимой. Ты любил меня лишь полтора часа – но какое я познала блаженство! Ты разбудил меня от жуткого сна, ты заставил меня прозреть, и теперь я знаю, что мне нужно. Я хочу, чтобы меня любили – ведь это так прекрасно, когда тебя любят! Я до конца своих дней буду благодарна тебе за этот урок. Да благословит тебя Господь, Филипп, и ниспошлет тебе долгие годы счастливой жизни.
У меня есть друг, верный друг, который любит меня и готов ради меня на все, – и ты знаешь, кто он. Еще неделю назад он предлагал мне бежать вместе с ним. Сегодня на рассвете я приняла его предложение, но с условием, что бежим мы немедленно. Я рассказала ему все, и он согласился. Он знает о нас с тобой, и он понимает меня, потому что любит. А для меня это самое главное. Пусть даже я пока не люблю его, но полюблю непременно – в ответ на его любовь и преданность. Я знаю, я верю, что буду счастлива с ним. И если мне суждено будет вскоре погибнуть в чужом краю, так и не достигнув того, что посулил мне Эрик, то я хоть умру счастливой.
Мы уезжаем прямо сейчас, как только я допишу это письмо и отдам его Елене. У меня начинается новая жизнь, и я перечеркиваю всю прежнюю. Я отрекаюсь даже от своих детей. Да простит меня Бог, но я всегда ненавидела их, с самого их рождения, – ведь они также и дети того чудовища, которое испоганило мою юность. Мне горько и больно, но в жилах моих детей течет дурная кровь, и ты сделаешь Франции большую услугу, если выполнишь свое обещание и лишишь их наследства. Возможно, мне придется отречься и от своей веры, и я сделаю это без колебаний – ведь Бог един и, думаю, Ему все равно, как люди крестятся, славя Его. Но об этом пусть тебе расскажет Елена – я ей во всем доверилась и надеюсь, что не ошиблась в выборе.
У меня уже нет ни сил, ни времени, ни желания писать дальше. Я сказала тебе все, что хотела сказать. Прости за сбивчивый слог. И прощай, милый.
Не пишу, что твоя, ибо это уже не так, но просто –
Изабелла».
Филипп тяжело вздохнул и, ни мгновения не колеблясь, передал письмо Бланке.
– Да, скандал будет отменный, – согласился он. – Шикарный скандал намечается. Надеюсь... То бишь боюсь, что это окончательно добьет Филиппа-Августа Третьего.
Елена посмотрела на него долгим взглядом. Между тем Бланка углубилась в чтение письма, и по мере того, как она пробегала глазами все новые и новые строки, выражение ее лица менялось. Первоначальная ревность уступила место недоверчивому удивлению, которое вскоре переросло в глубочайшее изумление, затем она прошептала: «Матерь Божья!» – и в голосе ее явственно слышалось искреннее сочувствие и даже одобрение.
– Так вы боитесь, кузен? – наконец произнесла Елена, не отводя от него пристального взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81