Во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан; причем рабство не в нашем понимании этого слова, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Лерида и Таррагона – но тогда на всей остальной части Арагона образовалась бы Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что обязанность любого правителя – заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. – Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. – По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие – плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее.
Свой портрет отец прокомментировал так:
– Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.
Затем герцог перешел к последнему портрету.
– А это твоя мать Изабелла, – с грустью промолвил он.
Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными чертами. Его мать... Какой же она была в жизни – женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил. Ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне в один голос утверждали, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она совсем неказистая. И не только на этом портрете, но и на трех остальных – в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале – она такая же самая, ничуть не краше.
Быть может, предположил Филипп, его мать была красива той особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте. Он уже сталкивался с подобным случаем. Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло – все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Беллини даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем дон Фернандо. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она – самая прекрасная девушка в мире, и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и сгоряча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство – в несостоятельности...
Филипп смотрел на портрет матери, а думал о Бланке. Он не мог понять, почему она отказалась стать его женой, почему отвергла план падре Антонио. Одно время Филипп пытался утешить себя тем, что Бланка просто не посмела перечить отцу, но этот аргумент не выдерживал никакой критики. Она была не из тех девушек, которые безропотно подчиняются чужой воле, пусть даже воле родителей. Добро бы у нее не было выхода – но ведь выход был! Ведь Бланка знала, что Филипп хочет жениться на ней, знала, что он просил у короля ее руки и испрашивал разрешения Святого Престола на их брак. Также она знала, что отец выдает ее за графа Бискайского отнюдь не по государственным соображениям. Падре Антонио рассказал ей обо всем, объяснил, как обстоят дела, четко обрисовал ситуацию и предложил блестящий план, который наверняка сработал бы. Но она отказалась!
Этого Филипп простить ей не мог. Он расценивал это, как предательство с ее стороны. Какими бы ни были причины столь нелогичного поступка Бланки, бесспорно было одно: она предпочла ему графа Бискайского...
«Ну, почему? – в который уже раз мысленно вопросил Филипп. – Почему ты это сделала?..»
– Ладно, – наконец отозвался герцог, нарушая молчание. – Мы отдали дань прошлому, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.
Подстроил ли так отец с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но, сев в предложенное кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего тезки и прапрапрадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка и, казалось, заглядывал ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли...
Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники и сплел перед собой пальцы рук.
– Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении, тебе совсем негоже быть неженатым.
Филипп кивнул:
– Полностью согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так три недели выжидали с этим разговором.
– Когда мне стало известно, – объяснил герцог, – что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.
– Ага, вот оно как... – пробормотал Филипп, краснея. – Понятно...
Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду... Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя – и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, а когда наконец решился, то получил отказ – и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо...
– Ты уж извини, сынок, – прервал его размышления герцог. – Я понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с твоей стороны. Это по моей вине в наших отношениях нет той доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях. Я обещаю сделать все, чтобы приблизить день, когда ты, позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как отца, как своего искреннего друга и соратника, а не просто как человека, который породил тебя, от которого ты унаследовал свое имя и положение. Этот день, если он когда-нибудь наступит, будет самым счастливым днем в моей жизни. Я буду терпеливо ждать его, а пока... Пока расскажи мне то, что считаешь нужным.
Филипп тихо вздохнул и произнес:
– Собственно, тут и рассказывать нечего. Если отбросить сантименты и говорить лишь по существу, то за минувшие полгода я, исключительно по своей глупости, потерял двух невест – сперва Бланку, а потом Нору.
– Ага... И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?
– За бывшего жениха старшей.
– За императора? Так он все же добился развода?
– Это самые свежие новости. На днях святейший отец должен расторгнуть брак Августа Юлия с Изабеллой Французской. Или уже расторгнул.
– Ясно... – С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил: – А жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня. Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего. Я от этого не в восторге, но не собираюсь отговаривать тебя или переубеждать. Для себя ты уже все решил, ты упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В конце концов, возможно, ты прав: Тулузцы слишком слабы, чтобы их род и дальше правил Галлией.
– Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна сильная королевская власть, иначе Галлия рано или поздно распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже, особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь наследником престола, пока жив Арманд Готийский, пока Людовик Прованский находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или менее прочное. Но это – шаткое равновесие, оно может нарушиться в любой момент. Менее чем через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз Арманд уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из себя странствующего рыцаря... – Филипп покачал головой в знак осуждения образа жизни, который вел наследник могущественного дона Арманда, маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. – Я познакомился с виконтом Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда наемников.
– И какое впечатление он на тебя произвел?
– Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка. Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он поведет себя, когда станет маркизом Готийским, – будет ли, подобно своему деду, твердым сторонником тулузской династии, поддержит ли меня, или же переметнется в стан провансцев. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону сильнейшего, либо – если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, – быстренько выйдут из состава Галлии и попросятся под руку германского императора.
Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.
– Наш род могуществен, он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока. Следовательно, нам нужны влиятельные союзники, чтобы по силе мы могли сравниться с объединенной мощью этой троицы.
– И тогда равновесие мигом нарушится в нашу пользу, – заметил Филипп. – Уверен, что в таком случае герцог Савойский и часть лангедокских графов переметнутся к нам.
– Вне всякого сомнения, так оно и будет. Герцог Савойи, насколько мне известно, не в восторге от человеческих качеств молодого графа Прованского, и я рассматриваю их союз лишь гипотетически, как самый неблагоприятный для нас вариант. Далее, виконт Готийский. Он и герцог Савойи – две ключевые фигуры в предстоящей игре, и от их позиции будет зависеть исход всей партии. А их позиция, в свою очередь, будет зависеть от нас, в частности от того, насколько удачно ты выберешь себе жену – предполагаемую королеву Галлии. Для этой роли как нельзя лучше подходили обе кастильские принцессы, особенно старшая, Бланка – ведь она еще и графиня Нарбоннская. Увы, не сложилось... А восемь лет назад король Арагона сделал мне весьма заманчивое предложение. Такое заманчивое, что с моей стороны было чистейшим самодурством отвергнуть его – и все же я отверг... Да ладно! Кто старое помянет, тому глаз вон.
Филиппу, конечно, было интересно, почему отец так сокрушается по поводу того, что некогда отказался принять старшую дочь Хайме III в качестве своей невестки. Однако он решил не уводить разговор в сторону и умерил свое любопытство, отложив выяснение этого вопроса до лучших времен.
– Что было, то было, отец. Коль скоро на то пошло, я тоже не безгрешен. Мой первый брак нельзя назвать удачным, и ваши упреки в тот памятный день были оскорбительны по форме, но совершенно справедливы по сути. Тогда я был безумно влюблен и поступил как обыкновенный человек, а не как государственный муж поступка. Друзья пытались образумить меня, даже Эрнан, и тот вынужден был признать... – Филипп не закончил свою мысль и махнул рукой, отгоняя от себя грустные воспоминания. – Но сейчас, – твердо продолжал он, – я намерен выбрать себе жену, исходя сугубо из государственных соображений, руководствуясь интересами всего нашего рода.
– Вот исходя из таких соображений, – с готовностью отозвался герцог, – я предлагаю на твое рассмотрение два варианта: либо брачный и политический союз с могущественным европейским государством, либо брак с богатой наследницей, который позволит нашему роду стать не просто самым влиятельным, но и доминирующим во всей Галлии.
– Богатая наследница, это Маргарита Наваррская? – догадался Филипп. – Говорят, она дикая штучка.
– И очень выгодная для нас партия. Правда...
– Правда, – живо подхватил Филипп, – с добродетелью Маргариты... как бы сказать поприличнее?.. словом, не все в порядке.
– Ты тоже не монах, сын мой, – парировал герцог. – Полагаю, что наследство – целое королевство, хоть и небольшое, – дает нам веские основания для снисходительности. Меня же волнует не сомнительная добродетель наваррской принцессы, а некоторые другие особенности ее характера.
– А именно?
– То, что ты сказал. Она дикая штучка.
Филипп самоуверенно усмехнулся:
– Ну, это уже моя забота. Я ей быстро когти обломаю.
– К сожалению, не так все просто. Чтобы обломать ей когти, как ты выражаешься, нужно сперва жениться на ней. А с этим как раз и может возникнуть заминка.
– Да, да, в самом деле, – произнес Филипп, ероша свои золотистые волосы. – Говорят, что Маргарита и слышать не желает ни о каком замужестве, а королю не достает решительности принудить ее к браку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81