– Вчера я был во дворце, где встречался с принцем Коноэ, и слышал из уст самого Небесного о его намерениях встать во главе гвардии.
– Вы можете передать от меня записку принцу Чичибу?
– Его величество не позволит, чтобы вы входили в контакт с принцем.
– Мое послание будет очень простым. Мы, офицеры движения нинироку, просим у Его величества разрешения совершить сеппуку в доказательство нашей беззаветной преданности Небесному Трону.
– Я постараюсь передать ваши слова заместителю начальника штаба по ликвидации мятежа Сугияме.
В этот же день генерал-майор Ямасита лично явился на баррикады, чтобы обсудить условия сеппуку с младшими офицерами Нонаки. Однако это были напрасные хлопоты. Его величество категорически отказался принять предложение младших офицеров и прислать императорского свидетеля, который, по просьбе мятежников, должен был присутствовать во время совершения акта сеппуку. Заместитель начальника Штаба Сугияма напрасно целый час умолял императора принять предложение мятежников, А он даже валялся у него в ногах и ложился на порог, чтобы не дать Его величеству выйти из кабинета.
Я был свидетелем заключительной сцены этого фарса, который в конце концов перерос в трагедию, когда отряды мятежников начали сдаваться. Это произошло в 10 часов утра 28 февраля. Около полудня я прибыл в отель «Сапно» вместе с группой гвардейских офицеров, чтобы арестовать капитана Нонаку.
– Одну минуту, господа, – сказал капитан и, вынув из ножен свой меч до половины, попытался переломить его, но клинок не поддался, несмотря на все его усилия. – Вот видите? Его воля оказалась тверже моей.
С этими словами капитан Нонака достал из кобуры револьвер и, сунув дуло себе в рот, застрелился.
Я сообщил своему родственнику принцу Коноэ об этом самоубийстве, не скрывая печали. Однако это известие оставило принца Коноэ совершенно равнодушным.
– Так и должно было случиться, – промолвил он.
– Не понимаю, почему Его величество не желает принять предложение офицеров совершить сеппуку и умереть, доказав свою преданность Трону.
– Лейтенант, вы ведете себя как Алиса в Стране Чудес, выдавая желаемое за действительное. Признав акт сеппуку, император тем самым узаконил бы действия мятежных офицеров и возвел их в ранг героев.
– Я это прекрасно понимаю, но все же мне жаль, что император не проявил сострадания к потерпевшим поражение мятежникам. Я слышал, что в глубине души Его величество сочувствует реформаторам и модернизаторам, он не одобряет традицию сеппуку, и для него безжизненные технологии важнее зова сердца.
– Что заставляет вас беспокоиться по поводу бессердечия Его величества – судьба мятежных офицеров или ваша собственная участь, мой дорогой Ито? Что вы надеетесь услышать от меня? Что наш Божественный государь действительно бессердечен, но что он все лее убежденный традиционалист, знающий цену акту сеппуку? Вы именно об этом спрашиваете?
– Именно об этом, ваше превосходительство.
– Героизм – опасная и очень соблазнительная болезнь, лейтенант, остерегайтесь ее, она может заставить человека встать на путь предательства.
После поражения восстания мне довелось пережить еще несколько неприятных часов. Начальник штаба Исивара Кандзи приказал мне присутствовать во время казни мятежных офицеров, среди которых был и подполковник Аизава. Его судили и зачитали приговор прямо в камере, не дав, таким образом, возможности обратиться во время открытого процесса к нации. Я спрашивал себя, почему меня заставили быть свидетелем казни мятежников через шесть месяцев после восстания, когда в стране уже никто и не помнил о нем? И я нашел ответ на этот вопрос. То было своеобразное наказание за участие в февральских событиях.
Я увидел Киту Икки в камере за несколько минут до расстрела. Охранники обращались с ним без лишней грубости и относились к узнику довольно сдержанно. Он только что закончил бриться и теперь пытался застегнуть воротничок, но у него не получалось. Я вызвался помочь ему, но он вежливо отказался. Он не надел ритуальное кимоно, которое прислала ему жена, решив умереть в штатской одежде европейского покроя. Кита не был ни солдатом, ни стопроцентным японцем. У него сильно дрожали руки, когда он прикуривал сигарету. Однако причиной дрожи был не страх, а холод и сырость тюремной камеры. Кита мерз, хотя на дворе стояла августовская жара.
– Во дворе мне станет намного теплее, – пошутил он. Мне стало жаль его, я знал, что Кита очень любит тепло. – Вы видели, как умерли другие?
– Они держались мужественно.
– Да, конечно. Они посылали проклятия в адрес имперской армии, но, как верноподданные Его величества, кричали «банзай» в адрес императора. В этой стране не может произойти настоящей революции ни левого, ни правого толка. Потому что все революционно настроенные граждане в конце концов пожертвуют собой во имя императора.
– Вас нельзя упрекнуть в подобной слабости, Кита-сан.
– Можно. Я мог бы последовать примеру капитана Нонаки, и мне следовало бы это сделать. Но я не застрелился. Я наивно полагал, что мое дело будет слушаться в суде. Все мы – настоящие дураки, лишенные даже последней возможности увидеть Небесного.
– Кем лишенные, Кита-сан?
– Нашей верой в принцип императорской власти, который превратил нас всех в трупы.
Когда Киту Икки вывели во двор и поставили перед командой, назначенной для производства расстрела, он потребовал, чтобы ему разрешили умереть стоя, а не на корточках, «как в сортире» (так он выразился). Тем не менее его заставили присесть на корточки, и тогда он выкрикнул:
– Значит, вам отвратительна память об Иисусе Христе и наших мучениках-патриотах, которые погибали, выпрямившись во весь рост!
Мое собственное наказание на этом не закончилось. После казни Киты меня перевели из Императорской гвардии в Корею. Эта же участь постигла генерал-майора Ямаситу, которого к тому же понизили до должности командира бригады. Нам обоим оставалось только гадать о причинах опалы. Мы не знали, заслуженно или нет понесли наказание. Может быть, мы неправильно толковали приказы, которые получали из дворца? Бесконечно долгими вечерами мы с генерал-майором Ямаситой сидели за саке и говорили о нашей злосчастной судьбе. Нас одолевали мысли о самоубийстве. Однако в конце концов Ямасита был прощен и получил письмо от самого императора. А меня, восстановив во всех правах, перевели в действующую армию в Китай. В декабре 1937 года правительство Коноэ объявило войну Гоминьдану Чан Кай-ши и красному Китаю Мао.
Я снова встретил Ямаситу в Малайе, в то время он был уже известен как Тигр, завоеватель Юга Восточно-Азиатского полуострова. В 1946 году его повесили в Маниле как военного преступника. Это был неблагородный поступок со стороны Макартура, который так и не простил Тигру своего унижения на Филиппинах.
Генерал Ямасита отправил меня служить в Пятую дивизию под командованием полковника Цудзи Масанобу, которая быстро продвигалась из Бангкока в Сингапур. Мы атаковали линию Джитра, последний рубеж британской обороны. Мне хотелось проявить самурайскую отвагу, и в конце концов я был ранен и потерял два ребра и коленную чашечку. Нынешний член парламента Цудзи, мой боевой командир, на себе вынес меня с поля боя. Это был, без сомнения, хорошо продуманный поступок. Тем самым полковник Цудзи хотел завоевать любовь и уважение своих солдат.
К середине жизни я стал циником. Может быть, я слишком несправедливо сужу о бывшем полковнике Цудзи, который отличается импульсивным, чуждым расчета характером.
Вот так я, пережив мятеж нинироку, оказался на линии Джитра, а теперь, как и все остальные японцы, живу в условиях экономического возрождения страны.
ГЛАВА 5
ПОГРЕБЕННЫЕ НА ГАКИДЗИМЕ ЛЮБОВНИКИ
Говорят, любовь может снова зажечь солнце. Событие подобного рода произошло в эпоху правления императрицы Джингу. Джингу ехала на восток по равнине Ярмато, а затем пересекла пролив и прибыла на остров, где жил ее родственник Ки. На этом острове царила тьма, как будто вечная ночь опустилась над ним и длилась в течение долгого времени.
– Почему здесь так темно? – спросила императрица своего родственника. – Что явилось причиной столь странного явления?
– Не такое уж оно и странное, – ответил старый Ки. – По преданию, в давние времена, когда наш мир только зарождался, богиня солнца Аматерасу скрылась в пещере, придя в ярость от бесчинств своего брата Сусаноо, бога подземного мира, и земля погрузилась во тьму.
– Да, действительно, наш мир однажды пережил страшный гнев Аматерасу, – сказала Джингу. – По почему на этот раз наказан только твой остров?
И тогда Ки рассказал Джингу такую историю:
– Говорят, что два священнослужителя, которые совершают обряды в местном храме, вступили в противозаконную связь. Они предались греху и изменили богине Аматерасу, которой служили. Когда один из них слег, серьезно заболев, другой, потрясенный несчастьем, сказал: «В этой жизни мы с тобой делили и печали, и радости. Так почему бы нам не разделить одну могилу?» Решив умереть вместе, они связали себя поясами от своих одежд и бросились в море с высокой скалы. Так они перешли в подземное царство беспощадного бога Сусаноо. Когда их нашли, то увидели, что мертвые сжимают друг друга в объятиях. Так их и похоронили. С того дня солнце закатилось и перестало вставать над горизонтом.
Джингу распорядилась разрыть могилу влюбленных. И когда это сделали, она убедилась, что история была правдивой. Тогда она приказала, чтобы тела влюбленных разъединили, положили в отдельные гробы и захоронили в разных местах. Как только этот приказ императрицы был исполнен, над островом снова засияло солнце.
Эту легенду Гакидзимы, острова духов, мне рассказал Икеда Сигеру, смотритель местного маяка.
– В детстве я читал нечто подобное в древних японских хрониках восьмого века, – сказал я, выслушав рассказ Икеды.
– У этой истории много вариантов, – промолвил Икеда, – столько, сколько жителей на Гакидзиме. А их, по данным последней переписи, двенадцать сотен.
Бывший лейтенант военно-морского флота Икеда Сигеру, истинный сын Кюсю, был ветераном. Ему было далеко за тридцать. Уже десять лет Икеда жил на Гакидзиме и работал смотрителем маяка. Икеда был настоящим отшельником, добровольно удалившимся от мира, и я завидовал ему, но знал, что не смог бы решиться на такой шаг.
Я приехал на Гакидзиму весной 1953 года. Мой отец, бывший директор Управления рыбного надзора, использовав свои связи в министерстве, снабдил меня рекомендациями, которые делали меня привилегированным гостем на Гакидзиме. Я проделал это путешествие, чтобы собрать материал для нового романа о жизни островитян. Отец посоветовал мне прежде всего навестить смотрителя маяка Икеду.
– Довольно эксцентричный малый, – сказал Азуса. – Говорят, что он принес обеты и стал монахом секты нитирэн. Но, несмотря на это, Икеда остался общительным парнем.
Маяк Икеды на мысе Девы, северо-западной точке Гакидзимы, стоял на высокой скале естественного происхождения. С запада у берегов Гакидзимы множество подводных рифов. Икеда нес свою бессменную вахту, чтобы помочь судам обойти это опасное место. Монотонную жизнь Икеды скрашивали лишь хороший табак и дорогое импортное виски. Я подозревал, что эти товары смотрителю маяка поставляли рыбаки, занимавшиеся контрабандой.
– Бедность нуждается в приправе, чтобы быть удобоваримой, – заметил Икеда, имея в виду свое пристрастие к хорошему табаку и спиртному.
Другой слабостью Икеды были книги. Он собрал довольно большую библиотеку, которую разместил в своем скудно обставленном жилище – башне маяка. Я полюбил проводить время в обществе Икеды. Мы пили его превосходное виски и беседовали о литературе – японской классической, немецкой и особенно французской, которую Икеда отлично знал и высоко ценил. Однажды, обмениваясь мнениями о книге Камю «Посторонний», мы заговорили о послевоенном нигилизме, модном течении в культуре.
– Не кажется ли вам странным, Мисима-сан, – промолвил Икеда, – что экономическое возрождение нашло свое выражение в эстетике пессимизма праздности? Мне очень интересно, какой диагноз вы поставите этим проникнутым нигилистическими настроениями нуворишам, отвергающим наши традиции?
Икеда имел в виду золотую молодежь, которую в народе называли «тайозоку», то есть «солнечным племенем». Эти молодые люди проводили время в праздности, предаваясь наслаждениям.
– Я не судья этим людям, – ответил я. – Меня самого обвиняют в тех грехах, которые приписывают им.
– Но ваши книги свидетельствуют о том, что вы не разделяете их взгляды.
Интересно, знал ли Икеда о той шумихе, которая поднялась в прессе четыре года назад после выхода в свет моего первого имевшего широкий успех романа? Было ли Икеде известно, что у Юкио Мисимы сомнительная репутация? Моя общественная жизнь стала частью меня, хотя и не принадлежала мне. Я больше не владел ситуацией. Моя жизнь стала темой для иллюстрированных журналов, в которых отражался мой болезненный облик. Мне вдруг захотелось исповедаться перед Икедой.
– Успех самым ужасным образом воздействует на нравственность человека и его эмоциональную жизнь. Именно поэтому я не могу осуждать «солнечное племя», ведь талант сделал меня нравственно еще более уродливым, чем любой из них.
Впрочем, я понимал, что Икеда прекрасно разбирается в людях и видит меня насквозь.
– Вы давно уже живете вдали от больших городов, – заметил я.
– Если вы хотите сказать, что годы оккупации обошли меня стороной, то вы совершенно правы. В здешних местах не ощущался оккупационный режим, принесший вам богатый опыт.
– Поражение – ужасная вещь, – промолвил я и тут же пожалел о том, что сказал банальность.
– Я не подписывал Акт о капитуляции, – заявил Икеда, и я сразу понял, с каким человеком имею дело.
– Вас никогда не тянуло вернуться на материк? – спросил я. Икеда оставил мой вопрос без ответа.
– Что произошло с вашей семьей в Кюсю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90