– Я нахожусь в Бенаресе, чтобы испить ту же самую воду из черепа Юаня Сяо, подлинную грязную воду, которая приобретет для просветленного сознания чистый восхитительный вкус. Послушайте, Тукуока-сан. В Индии я лучше понял логику агрессивной модернизации моей страны, увидев здесь карикатуру на бывшую Японию. Я размышлял о маниакально-невротической приверженности японцев к чистоте. Вы скажете, что привычка соблюдать чистоту была заложена синтоизмом? Возможно, это так. Ритуальные очищения и закон неприкасаемости ничего общего не имели с правилами гигиены. Индусы не меньше нас купаются, окунаются в воду, но это для них – всего лишь ритуальная формальность, никак не связанная с разумными требованиями гигиены. Я каждый день вижу, как тысячи набожных индусов погружаются в воды Ганга, куда стекает вся грязь Бенареса, этого города мертвых, сюда попадают пепел после кремации, трупы жертв таких болезней, как оспа, чума и проказа. Я наблюдал, как люди с головой окунаются в эти сточные воды, полощут горло, ныряют, и все это с механическими, невротическими жестами, в которых, однако, ощущается нечто естественное, трансцендентное. Когда чистота становится лишенной смысла рутиной, она переходит в свою противоположность и превращается в ужасающую отвратительную грязь.
Чистый. Грязный. Не только синтоизм и индуизм, но и сама идея прогресса вращается вокруг этих понятий. Я вглядываюсь в священные воды Ганга и вижу там карикатуру на Японию, двигающуюся в своем стремлении к прогрессу к предельной стерильности, безжизненной, как лунный кратер. Чистый. Грязный. Кажется, в этих словах зашифрованы два противоположных мира: прогрессивная Япония и отсталая Индия. Какие странные, парадоксальные отношения связывают первоначальный буддизм, родившийся здесь, в Индии, и его японскую имитацию! Вглядываясь в грязные воды Ганга, я думаю о том, что мы пропустили этот буддизм через сито синтоизма. Белое шелковое сито. Но сумели ли мы, спрашиваю я себя, очистить первоначальную грязь буддизма с помощью синтоистской честности? Получилась ли из него прозрачная чистая вода, которую выпил бы из черепа Юань Сяо после своего просветления? Стала ли наша имитация буддизма лучше по сравнению с мутным индийским первоисточником, дав миру юсики – освобождение от грязи жизни?
Мисима дрожал. Но не от холода, как я теперь начинал понимать, а от фанатической убежденности, вдохновляющей его. Взглянув еще раз на надпись на обороте фотографии, я спросил себя, действительно ли она сделана полковником Лазаром или же самим Мисимой? Этого я не знал.
Мисима молчал. Откинувшись на спинку стула, я огляделся вокруг. Отель «Кларк» был одной из лучших гостиниц Индии. Я имел возможность сравнить ее с другими. На своем веку я повидал бессчетное количество номеров с серыми москитными сетками и дохлыми тараканами в ванне. В просторных номерах там сиротливо стояла обитая плюшем мебель, а под потолком вращались апатичные вентиляторы. В переполненных постояльцами ресторанах этих отелей подавали ужасно приготовленные блюда английской кухни. Гостиница же «Кларк» была просто очаровательной – она располагалась в роскошном двухэтажном здании, и окна выходили в сады. Здесь были небольшие чистые номера с портиками, затянутыми от солнца экранами.
– Два дня назад произошел комичный инцидент, – снова заговорил Мисима. – Вечером я ждал визита Сэма. Сидя на веранде, я делал записи в блокноте при свете керосиновой лампы. Из-за аварии на станции электричество в гостинице отключили. Некоторые постояльцы, устроившись на веранде, пили послеобеденный коньяк и виски. Но вскоре вечерняя прохлада и сырость заставили их уйти в свои номера. Лишь одна пожилая английская супружеская пара осталась сидеть за столиком, на котором тоже стояла керосиновая лампа. Джентльмен походил на британского колонизатора старой закалки, плантатора или армейского бригадира в отставке: седые усы и красноватый цвет лица. Англичанин казался мне настоящей карикатурой, но я, наверное, представлялся ему не менее смешным. Оба мы были осколками рухнувших империй. Он удерживал свои позиции на веранде с таким видом, словно это спорная территория, на которую претендуют японцы.
По-видимому, его раздражало, что остальные постояльцы ушли, сдав мне без боя эту крепость. И вот началась психологическая война.
Этот отставной бригадир завел вдруг длинную речь, которая явно предназначалась для моих ушей. Я понял это, поскольку он говорил очень медленно и громко, как обычно делают, когда хотят что-то втолковать идиотам-иностранцам. Тогда я надел маску притворного спокойствия и сделал вид, что не понимаю по-английски. Англичанин старательно избегал смотреть на меня. И как вы думаете, какова была тема его монолога? Он говорил о воде! О качестве сырой, небезопасной для здоровья воды, взятой из-под крана, и настаивал на том, что ту воду непременно надо добавить в виски.
Речь шла о воде чайного цвета, о той, которая течет из крана в моем номере. Это вода Ганга – реки, рожденной лотосоподобной ступней Вишну. Мата Ганга – Матерь Ганг – низвергается с небес и течет среди завитков волос Шивы. Супруга Шивы, Парвати, ревнует мужа к ней.
Гневная речь бывшего бригадира о воде (его жена все это время хранила молчание) должна была противопоставить меня «его» Индии, хотя Индия не принадлежала ни ему, ни мне. Вода Индии воплощала яд его ненависти ко мне. Враждебность этого английского джентльмена перешла все пределы. То была лютая звериная ненависть, чисто подсознательная, интуитивная ненависть, которая сидит в печенках. Нам, японцам, хорошо знакомо это чувство. По нашим представлениям, как и по представлениям древних греков и ветхозаветных евреев, душа находится в печени или в животе. Отсюда исходят самые глубокие эмоции – храбрость, великодушие, справедливое негодование, все те состояния, которые передаются английским выражением « to have guts » .
Неужели мой свирепый противник хотел еще раз убедить меня в том, что выпускание кишок является своеобразным жестом искренности? Я вспомнил древнюю магическую практику чревовещания, venter l oqui , что в буквальном переводе означает «речь живота», или «красноречие живота». Более красноречивый способ выразить внутренний сокровенный дух, чем выпустить внутренности, трудно придумать. Подобные рассуждения англичанин счел бы, без сомнения, доказательством нашей преступной кровожадности. И возможно, был бы прав.
Я понимал, что он бросает мне вызов, заставляет выпить воду, загрязненную его христианским империализмом, его плотью и кровью, то есть его пресуществленшюй Индией. Мне предлагали выпить из черепа Юаня Сяо. Я вступил с англичанином в поединок хара, являющийся испытанием искренности. Индия воздействует на внутренности человека как в символическом, так и в буквальном смысле. Вот почему отставной бригадир, издеваясь надо мной, заставлял выпить отвратительную болезнетворную жидкость, налитую в стакан с виски.
Каждый, кто приезжает в Индию, чувствует, как эта земля мучает его, не дает покоя и раздражает до тех пор, пока человек не впадает в своего рода ипохондрию. Я говорю не о множестве неприятностей, которые ждут вас здесь, и не о дизентерии, которой рискует заразиться в Индии каждый. В Калькутте я сам долго страдал от желудочных колик. Мой кишечник совсем перестал работать, что случалось со мной только в юности и молодости, до того, как я стал тренироваться. Доктор Чэттерджи прописал мне традиционное индийское средство от спазм желудка. Столовую ложку шелухи льняного семени нужно заварить в воде. Кроме того, сказал он, от этого заболевания помогало концентрированное масло мяты. Четыре его капли тоже надо растворить в воде. Вызывающим у меня сильное сомнение компонентом этих средств является, конечно, вода.
Впрочем, я веду речь вовсе не о дискомфорте в кишечнике и опасности подцепить какую-нибудь заразную болезнь, а о постоянном душевном зуде. Царящая в Индии тошнотворная грязь вызывает у человека отвращение; и в то же самое время каждый испытывает непреодолимое желание поддаться тайному искушению измараться, заключить в свои объятия прокаженного и наконец с чувством облегчения упасть в эту сточную канаву. В смиренной улыбке доктора Чэттерджи я ощущаю насмешку над собой, над бригадиром в отставке, над всем священным фарсом Индии.
Я не испытывал чувства патриотизма, вступая в поединок с бывшим бригадиром. Напротив, я всегда стыжусь высокомерия японских чиновников, которых можно встретить в Юго-Восточной Азии. В данном же случае я скорее испытывал симпатию к старому воину, хотя знал, что он не разделяет мои чувства. Мне больше импонируют подобные динозавры, чем новая разновидность западных туристов, приезжающих в Индию, – хиппи. Они прибывают сюда на экспрессе «Марракеш» в поисках просветления. К ним здесь относятся как к неизбежному злу, такому же, как мухи или болезни. Мне не нравится, что они ведут себя в Индии как дома и тем самым присасываются к ней, словно паразиты. Для меня это – муть империи, мне кажется, что хиппи выполняют работу мелких колониальных администраторов, несмотря на то, что они праздно валяются целый день на траве, словно крокодилы, выползшие на берег Ганга. Но в эпоху маппо существует ли какая-нибудь разница между мной и ними? Ведь я такой же турист, как и они. Доктор Чэттерджи уверяет меня, что, каковы бы ни были причины моего приезда сюда, я все равно получу огромную пользу от даршана, или посещения святых мест, – так индусы называют паломничество.
Бригадир наконец встал из-за стола. Бросив на меня взгляд, он улыбнулся или, вернее, осклабился. Я смотрел на его скривленные губы и вдруг заметил в свете керосиновой лампы, что у него не хватает многих зубов, а на оставшиеся надеты золотые коронки. С выражением мрачной решимости на лице англичанин направился к моему столику. Его волосы походили на прилипшие к черепу клочья белесой соломы, кожу бороздили глубокие морщины. Казалось, из его слезящихся голубых глаз сейчас брызнет на меня мутная жидкость. Бригадир был невысокого роста. Нижняя часть его тела имела внушительные размеры, особенно выделялся гротескно большой живот. Его жена – а быть может, это была мать, уж очень старо она выглядела – тоже страдала отеком нижних конечностей. По ее странному взгляду я понял, что она незрячая. Остановившись у столика, англичанин так низко склонился надо мной, что мне показалось, он хочет меня поцеловать – или укусить. Я встал, не желая, чтобы его грубые обветренные губы касались моей кожи. Лицо англичанина показалось мне вдруг странно знакомым, но я не мог вспомнить, где именно мог раньше видеть его.
«Не уезжайте из Каси, не повидав агори», – промолвил он.
«Простите, но где это?» – спросил я.
«Это не место, – засмеявшись, объяснил он, – это такие люди, святые. Они едят трупы».
Он снова засмеялся и, тяжело ступая, удалился с веранды вместе со своей слепой женой.
ГЛАВА 2
КОРЗИНА СО СЛОМАННЫМИ НОГАМИ
– Вы читали книгу Чарльза Кингсли «Водяные младенцы»? – спросил Мисима.
– Вы говорите о детской книге викторианской эпохи? Да, я слышал о ней.
– История, которую я только что поведал, напоминает эту книгу, хотя мой рассказ предназначается для взрослых. Вы согласны со мной?
– Так, значит, все это вымысел?!
Неужели Мисима вновь подверг меня испытанию? Вместо ответа он задал мне еще один вопрос:
– Что легче – жалеть человека или ненавидеть его вот за это? И Мисима жестом показал на свое тело так, как демонстрируют новый костюм.
Я окинул его взглядом, хотя нагота смущала меня. – Думаю, что большинство людей почувствовало бы зависть к вам.
– Вежливый и уклончивый ответ. Я не спрашиваю, завидуете ли вы мне, Тукуока-сан.
Меня изумило, что тело Мисимы вновь покрылось гусиной кожей. Почему он дрожит от холода в такую теплую погоду? Мисима как будто прочитал мои мысли.
– Вас интересует, почему я дрожу? Я не могу объяснить свои чувства. Я ощущаю, как от фотографии, сделанной Сэмом Лазаром, исходит пронзительный могильный холод. Мне кажется, что это не Людовик XII, а я лежу на ледяной мраморной плите и на мой выпотрошенный живот наложены бальзамировщиком швы. Лазар прислал этот снимок, чтобы подло шантажировать меня.
Мисима так и не объяснил, в чем, по его мнению, заключался шантаж.
– Сколько себя помню, я всегда мечтал научиться танцевать, – продолжал он. – Но мне было очень трудно осуществить свою мечту. Я умело имитировал танец, но этого мало. Сколько раз я просил Хидзикату Тацуми научить меня танцевать. «Вы ошибаетесь, – отвечал он, – искусство танца дается не опытом. Вы просто забыли, что значит быть ребенком». – «Хидзиката-сан, – промолвил я. – Я не могу вспомнить, потому что у меня не было детства». Он засмеялся. «В таком случае повторяйте застывшие жесты и позы мертвых. Так вы научитесь танцевать». В другой раз, помню, он как-то сказал: «В старину темнота была кристально ясной. А теперь по ночам нет никакой темноты». Его замечание заставило меня вспомнить о представлениях древних греков. Они считали, что первоначально небо было черным и все же казалось ясным, ослепляя подобно белизне мрамора. Когда я высказал вслух свои мысли, Хидзиката рассмеялся над моими интеллектуальными потугами. «Я исполняю танец бутох. Это – грязь. Осознание безнадежности. Что общего имеет этот танец с синтоизмом, буддизмом или какой-либо другой религией? Я вижу, как вы ходите. Так ходят все японцы. Вы как будто боитесь, что кто-то украдет ваши следы».
Заметив выражение недоумения на моем лице, Мисима остановился.
– Вам известно, кто такой Хидзиката Тацуми? – спросил он.
– Конечно, кто же не слышал этого имени? Его сравнивают с Мартой Грэм.
– По ошибке. Наша склонная к панике Ассоциация современного танца никогда не объявила бы Марту Грэм опасной танцовщицей.
– Хидзиката – эксцентричный, скандальный гений. Я не совсем понимаю, что он делает. Его творчество кажется мне эклектичным – в нем присутствуют элементы немецкого «нового танца» двадцатых годов, кастаньеты фламенко, американский джаз, безрассудство маркиза де Сада и немного японской традиционной музыки гидаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90