А го – чисто самурайская игра. Я буду играть белыми, как Сусаи, а ты черными, как молодой претендент. Надеюсь, ты доставишь мне удовольствие, мальчуган, и сыграешь со мной эту партию до конца? И мы увидим, к чему приведет нас антагонизм между старой и новой школами самурайской тактики. Репортажи о матче публикуются в токийской «Никиники симбун» и принадлежат перу достойного писателя Кавабаты Ясунари. Это позволит нам попытаться самим найти решение, доиграв партию, а затем мы сравним наши результаты с теми, которые будут опубликованы по итогам игры мастеров.
Мой первый урок игры в го начался далеко за полночь и продолжался до рассвета, когда проснулась Нацуко и призвала меня к себе. Какую цель мы действительно преследовали, укладывая камешки на доске? Ту же, что и строители древних погребальных курганов.
После второго этапа игры, состоявшегося 27 июля, на востоке и западе Японии в результате шторма началось наводнение. 19 августа 1938 года дождь все еще барабанил по листьям каштанов. Мастер Сусаи серьезно заболел, и его поместили в больницу святого Луки. Там он пролежал три месяца, до середины ноября.
Летние ливни повлияли на настроение Сидзуэ. Моя просьба о том, чтобы мне разрешили посещать Нацуко раз в неделю, была удовлетворена, но все же Сидзуэ не удержалась от упреков.
– Зачем тебе теперь нужна эта старуха? – задала мать бестактный вопрос. – У нее нет сил даже на то, чтобы сходить с тобой в театр.
– Не завидуй, ей недолго осталось жить, – возразил я.
– Она попортила мне много крови, – промолвила Сидзуэ и достала карманные часы, которые постоянно носила.
То был подарок Нацуко ей на память, сделанный во время церемонии инкио. Причем бабушка сопроводила его следующими словами:
– Возьми их, они мне больше не нужны.
Эти часы печально известны тем, что именно по ним бабушка сверяла время, прежде чем нажать кнопку электрического звонка, призывавшего мать спуститься с верхнего этажа дома в комнату Нацуко и покормить меня грудью.
Сидзуэ посмотрела на часы:
– У нас остается мало времени до возвращения отца из Осаки, а мне нужно еще так много успеть! – заметила она.
Если раньше Сидзуэ помогала мне собирать коробки из-под сигарет, то теперь превратилась в моего тайного литературного агента. Она была моим преданнейшим лоббистом и знакомила с моим творчеством крупных литературных боссов, без одобрения и покровительства которых невозможно сделать карьеру. Используя свои достоинства – красоту, хороший вкус и родство с известными учеными, Сидзуэ упорно стремилась к своей цели. Она хотела, чтобы я стал членом одного из модных литературных кружков.
– Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя в долгу перед тобой? – спросил я.
– Согласно традиции ты должен испытывать чувство долга перед отцом. Это – неизбежное социальное бремя. Я же ожидаю от своего сына любви и надеюсь, что это чувство не будет обременительным для тебя.
Пуповина, связывающая меня с матерью, кажется мне, однако, очень тяжелым бременем, несмотря на то, что его облегчает улыбка милых уст Сидзуэ – самого ласкового тюремщика.
– Посмотри на свой стол, – сказала Сидзуэ, выходя из моей комнаты, – ты убедишься в том, что из-за тебя я превратилась в настоящую воровку.
Я уговорил Сидзуэ стать моим тайным библиотекарем и снабжать книгами по искусству, запертыми в кабинете Азусы. Нарушая строгий запрет отца, она проникала в кабинет и приносила мне альбомы – один за другим. В одном из изданий, роскошно иллюстрированном полутоновыми репродукциями, каждая из которых была защищена листом папиросной бумаги, я увидел поразительную картину. Листок папиросной бумаги, словно белый фазан из рассказов Нацуко, трепеща, взмыл верх, и передо мной предстал обнаженный торс идеальных пропорций. Он ослепил меня своей белизной, при лунном свете похожей на мрамор.
На картине был изображен молодой атлет, прислонившийся к дереву, его связанные запястья подняты над головой и привязаны к стволу. Тело пронзали две стрелы – одна вошла в бок под левую подмышку, а другая – справа между ребер. Он безучастно переносил мучения и даже как будто получал некое удовольствие от них. Так состоялось мое роковое знакомство с картиной Гвидо Рени «Святой Себастьян», этим чудом религиозного искусства барокко.
Я вглядывался в фигуру Себастьяна, изображенного среди теней, которые отбрасывала листва, в окружении разрушенных памятников. Мой взгляд притягивали к себе стрелы, пронзавшие святого. Казалось, они растут из него, как пучки волос, которые в этот период начали появляться на моем теле. Существует ли что-нибудь более упоительное и более грустное, чем открытие истинной чувственной природы, сокрытой под маской притворной сдержанности? Меня охватила жажда самоистязания, лихорадочное страстное желание нанести себе кровоточащие раны. Все это вырвалось из глубин подсознания под влиянием картины, и по моему телу пробежала судорога убийственного сладострастия. В дальнейшем я стал все чаще впадать в подобные состояния, причинявшие мне страдания.
Я расстегнул брюки так, будто открывал пенал, чтобы достать линейку, и нацелил мой вставший пенис на мученика. Он терпеливо ждал, глядя в небо. Я мечтал увидеть, как взорвется озеро из красных и белых перьев, когда фазан будет поражен. Я услышал доносившиеся как будто издали рыдания – эти звуки вырывались из моей груди. Меня пронзило огненной стрелой, пенис невыносимо жгло. И вот наконец из него вырвался белый фазан. Все вокруг было забрызгано моей спермой – стол, бутылочка чернил, школьные учебники. Я был удивлен и подавлен. Вслед за болью я почувствовал тошноту и головокружение.
Внезапно я уловил тихий вздох, доносившийся со стороны двери. Взглянув туда, я увидел сквозь щель свою мать. Сидзуэ тут же прикрыла дверь. Но я заметил спокойное, непроницаемое выражение ее лица. Мне показалось даже, что она улыбалась.
Мой пенис вновь стал сам собой набухать и расти. Эта глупая самодовольная штуковина, измазанная слизью, хотела новых ощущений, жаждала прикосновений – но не моих, – чтобы наконец обрести успокоение. Я подошел к двери, распахнул ее и выглянул в коридор. Он был пуст. Я подождал… Не знаю, на какое чудо я надеялся. Через некоторое время я почувствовал неприятный запах, который показался мне странно знакомым. Память подсказывала, что это зловоние каким-то образом связано с ужасами моего раннего детства и скорее всего вызвано позорным актом онанизма. Во всяком случае, я так думал. Может быть, этот запах навеян воспоминаниями о шариках моксы, которые жгла Нацуко? Нет, скорее он походил на острый запах нафталина, доносившийся из ее кладовки.
Чтобы избавиться от мучительных воспоминаний, я стал медленно закрывать распахнутую дверь, намереваясь зажать между ней и косяком свой вставший пенис. Я надавил на него так сильно, что от боли глаза заволокла пелена слез. Но к боли примешивалось чувство наслаждения оттого, что я причиняю себе страдания. И тогда я вдруг вспомнил. Так пахнет камфара. В раннем детстве мне постоянно – каждый месяц – делали инъекции камфары и глюкозы, когда у меня начинались приступы болезни. Я понял, что запах был не воображаемым, а настоящим. Он доносился откуда-то из коридора. Я привел в порядок свою одежду и пошел па этот запах.
В конце концов я оказался у двери, ведущей в спальню родителей, и открыл ее. Сидзуэ стояла на коленях у маленького столика. Зажав конверт между двумя палочками для еды, она держала его над банкой, в которой горел камфарный спирт. Что за странный ритуал? Может быть, она окуривала письма моего отца?
– Это ты? – спросила она, не поворачиваясь ко мне. – Твоя слабость встревожила меня. Я чувствую, что тебе со всех сторон угрожает опасность заразы.
– Неужели ты думаешь, что я могу заразиться даже от писем отца?
– Вообще-то именно мне, а не твоей бабушке следует знать, что он пишет тебе. Но сейчас я держу в руках письмо от твоего друга Азумы Такаси.
Азума Такаси, на пять лет старше меня, учился вместе со мной в Школе пэров и председательствовал в школьном литературном клубе «Бунгей бу», имевшем связи с небольшим элитарным кружком ультранационалистических писателей «Ниппон Роман-ха», то есть Японским романтическим движением. Мне хотелось бы примкнуть к этому избранному сообществу японских ученых и мистиков, но Сидзуэ осуждала их за экстремизм. Втайне от нее я обхаживал Азуму, надеясь, что он поможет мне вступить в «Роман-ха». Меня не смущало, что члены этого кружка втрое старше меня по возрасту. Азума недавно заболел туберкулезом. Болезнь быстро прогрессировала. Уже были поражены горло и гортань. Азума сначала лишился голоса, а потом оказался прикованным к постели. Он уже не вставал и писал мне при помощи зеркала, установленного под определенным углом над его головой.
– Эпистолярный способ общения как нельзя лучше подходит тебе, учитывая твое нежелание водить дружбу с кем бы то ни было, – заметил Ётаро, когда я рассказал ему анекдот о том, как Сидзуэ окуривала адресованные мне письма.
– Я предпочитаю одиночество любым формам близости, – сказал я.
Раньше я никогда не приглашал к себе домой однокашников из Школы пэров. Разве мог наш ветхий арендованный дом во второклассном районе сравниться с роскошными особняками моих приятелей? Разве мог я знакомить кого бы то ни было со странными обитателями, населяющими этот дом: мстительной сумасшедшей старухой, покрытым позором отставным чиновником, грубым сторонником авторитарной власти и запуганной свекровью женщиной? Все это были гротескные персонажи, как будто сошедшие со страниц одной из книг Достоевского. Я не сумел бы объяснить все это Ётаро, но знал, что он и так понимает, чего именно я стыжусь.
– Мама заставила меня показаться специалисту, ее кузену, врачу больницы святого Луки. Похоже, она тоже уверовала в то, что я болен.
– И каков же диагноз?
– Анемия. Именно этим объясняется моя физическая слабость.
– Это было до или после эпизода с окуриванием писем?
– Это было наказанием за мою независимость и амбиции.
– Амбиции – прекрасная вещь. Они делают честь мужчине.
– Мой отец, проповедующий лицемерные принципы, тоже восхваляет амбиции как одно из мужских достоинств, но это делает его лишь еще более неприятным человеком.
– Азуса не обладает большим дарованием и не добился значительного успеха на поприще государственной службы. Я могу понять истоки его ограниченного прагматизма, с помощью которого он, несмотря ни на что, борется с препятствиями на своем пути. Он задался целью восстановить честное имя Хираока.
– Неужели оно нуждается в этом?
– По-моему, теперь ты проявляешь лицемерие. Ты же прекрасно знаешь, что Азуса обвиняет меня в провале «продвижения и успеха в жизни» – демократической политики Мэйдзи, сулившей удачу всем, кто имел способности и заслуги, даже если происходил из социальных низов. Наши достопочтенные сторонники модернизации проповедуют европейскую форму светского спасения – самосовершенствование.
Я взглянул на свиток, висевший над доской для игры в го. «Моя жизнь – фрагмент пейзажа» было написано на ней китайскими иероглифами. Надпись принадлежала известному китаисту девятнадцатого столетия Мисиме Ки. Обстановка комнаты Ётаро свидетельствовала о том, что здесь живет бывший губернатор эпохи Мэйдзи. В комнате стояла громоздкая мебель в викторианском стиле, которая, как я предполагал, украшала кабинет Ётаро еще в дни его службы на Сахалине.
– Я знаю, что такое режим «продвижения и успеха в жизни», поскольку жил в его условиях до 1914 года, – промолвил Ётаро. – Он обеспечил мне должность губернатора и дал жену из прославленного самурайского рода Нагаи. И все же могу сказать, что мой жизненный успех был иллюзорен.
Саке развязало мне язык, и я, набравшись храбрости, осмелился задать дерзкий вопрос:
– Не сочти меня непочтительным, дедушка, но могу я узнать, что заставило тебя в 1914 году уйти с поста губернатора?
– Ты хотел сказать, что вынудило меня уйти в отставку? Разве твой отец еще не рассказал тебе о моих ошибках и прегрешениях? Впрочем, в этом нет ничего интересного. То же самое делали и другие должностные лица. Я направлял деньги от рыбоконсервных заводов острова в поддержку сэйюкай, партии консервативного большинства в правительстве того времени. Партийная политика в те дни полностью определялась соперничеством между двумя правящими олигархическими кланами Сацума и Косу. Должностью губернатора Сахалина я был обязан лидеру партии сэйюкай Ито Хиробуми, представителю клана Сацума. В 1914 году разразился скандал, в который были вовлечены военно-морские офицеры из клана Сацума и одна немецкая фирма. Речь шла о взяточничестве. Общество возмутилось, вспыхнули серьезные беспорядки, и в обстановке всеобщего хаоса я пал незаметной жертвой борьбы враждующих сторон.
– Ты хочешь сказать, что коррупция является обыденной практикой среди чиновников и ты играл по общим правилам.
– Нет, я не говорил ничего подобного, – возразил Ётаро. – Я просто пытаюсь обучить тебя искусству деперсонализации, очень существенному навыку для честолюбивого человека. Взгляни беспристрастно на ту игру, в которую ты играешь. Страсть лишит тебя сна, вызовет в душе ненужное беспокойство. Понимаешь? Она будет властвовать над тобой, вдохновлять тебя, заставлять действовать опрометчиво, не замечая прозрачной красоты в игре мастера.
Неужели Ётаро сравнивал меня с соперником мастера, Китани Минору? Пусть даже метафорически?
– Ты убежден, что мастер Сусаи победит?
– Боюсь, он может проиграть такому противнику, как Китани. Он столкнулся с игроком, который не умеет уважать истину го. А она состоит в том, что выигрыш и проигрыш сами по себе не зависят от расчетов.
– На меня произвело большое впечатление одно обстоятельство. Подсчет очков в го чрезвычайно сложен. Мне не хватает способностей, чтобы подсчитать выигрышные и проигрышные позиции, которые занимают игроки на этой стадии игры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90