Майкл закрыл дверь и последовал за сестрой. Одри направилась в отцовский кабинет. Мягкий свет вспыхнул огнем в ее рыжей шевелюре. Она села на кушетку, покрытую фу тоном, закинула ногу за ногу и обхватила руками подушку.
— Жить с таким братцем, как ты — все равно, что в доме с привидением. Ты об этом не догадывался? А хуже всего мне приходилось, когда ни папы, ни мамы не было дома и мы оставались одни.
Майкл остановился против нее.
— И все-таки ты приехала ко мне в Париж, когда попала в беду.
— Потому что знала: ты никому не расскажешь об аборте. Таков твой строгий кодекс чести.
— Выходит, иногда он оказывается кстати. Одри ничего не ответила. Майкл разглядывал веснушки, разбрызганные по щекам сестры, и вспоминал, как смеялась сестра, когда он качал ее на качелях. Много-много лет назад.
— Да, полезная штука, — продолжал он. — Но у нее есть одно неудобство. Ее нельзя, как магнитофон, включить или выключить по своему усмотрению. Либо ты всегда живешь согласно этому кодексу, либо обходишься вовсе без него.
Вероятно, Одри наконец услышала его. Она откинула голову и закрыла глаза. Напряженность, судя по всему, немного отпустила ее.
— О Господи, — прошептала она. — Ну что за идиотская жизнь. — Ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях.
Майкл опустился на колени и обнял сестру, почувствовав ответное объятие — порывистое и на удивление крепкое. Одри уткнулась ему в плечо.
— Мне ни разу не дали возможности сказать папе «до свидания», — всхлипнула она.
— Как и всем нам, — пробормотал он.
Одри отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Что ты болтаешь? Да он все время проводил только с тобой. — Она обиженно засопела. — Ты ведь был его гордостью и отрадой.
— С чего ты это взяла?
— Ну, Микки, сам посуди. — Одри немного откинула голову. — Когда тебе исполнилось девять, он отправил тебя в Японию, чтобы ты учился Бог знает чему — невозможной ихней философии, фехтованию на этих самурайских мечах...
— На катанах.
— Вот-вот, на катанах, я помню. — Она вытерла слезы. — Папа сделал все, чтобы ты никогда ни в ком не нуждался. Он хотел, чтобы ты ни от кого и ни от чего не зависел, обрел уверенность в себе. В общем, чтобы стал как стальной клинок, с которым учился обращаться.
Майкл посмотрел на нее долгим взглядом.
— Тот, кого ты описала, скорее бесчеловечен, чем независим.
— Как знать, может, я таким тебя себе и представляю. — Одри вся ощетинилась. В ней проснулась детская ревность. Майкл понял и успокаивающе улыбнулся.
— Но я не такой, Эйди. — Он намеренно произнес уменьшительное имя, которым называл ее отец.
— Сколько было всего — даже и кое-что интимное, когда я повзрослела, — такого, чем мне страстно хотелось поделиться с ним. Но его никогда в нужный момент не бывало рядом. Дядя Сэмми, чуть что, дергал его за короткий поводок, и пожалуйста — папа уже где-то далеко.
— Ты сейчас заговорила прямо как мама, — сказал Майкл. — Дядя Сэмми всегда приходил к нам, когда папы не было. Он... он как Нана — помнишь английскую овчарку из «Питера Пэна»? Дядя Сэмми всегда был рядом, чтобы защищать нас.
— Да — потому что сам же усылал папу за тридевять земель — неужели тебе не ясно? Дядя Сэмми узурпировал его право на личную жизнь. У папы оставалось время только на работу. Ну, и попутно — на сына. Он ведь ухитрялся довольно часто приезжать в Японию и навещать тебя. А мне уже ничего не доставалось.
— Зато у тебя была мама, — возразил Майкл. — И ты ходила у нее в любимицах. Я часто лежал ночью без сна, и мне хотелось реветь от того, что она так далеко. Я и не помнил-то ее как следует, а ты, Эйди, всегда была с ней. Вы и сейчас рассказываете друг другу такое, о чем больше никому ни словечка. Не думаю, чтобы папа был так же близок с кем бы то ни было. Даже с мамой. Им не хватало времени подольше побыть друг с другом.
Одри опустила голову.
— Может быть, — согласилась она. — Но возможно и другое. Мне сейчас не давала заснуть одна мысль. А вдруг я сама в каком-то смысле оттолкнула отца? Вдруг я настолько привыкла к своей обиде на него, что, даже когда папа приезжал домой, он ее чувствовал и избегал досаждать мне своим обществом?
— Ты в самом деле так думаешь?
— Сама не знаю, — тихо ответила Одри. Она опять обхватила подушку и уткнулась в нее подбородком. Потом заговорила с закрытыми глазами: — А помнишь, как он взял нас в Вермонт кататься на лыжах? Господи, что за мерзкая была погода! Едва мы с тобой отошли от гостиницы, как налетел настоящий буран. Сильнее метели я и не вспомню — ведь в двух шагах ничего нельзя было разглядеть! Я не имела ни малейшего представления, где мы и в какой стороне отель. Разревелась вдрызг, стала звать на помощь. Я звала и звала, Майк, я думала, папа услышит меня и спасет. Кричала не переставая.
Майкл кивнул, вспомнив, как он тогда испугался за них обоих.
— Настоящая истерика, — сказала Одри. — И еще я чуть не замерзла, хотя оделась в самый теплый костюм.
— Пожалуй, было градусов тринадцать. Да если добавить этот ветрище...
— Меня так и подмывало помчаться куда глаза глядят, — продолжала она. — Но ты, Майк, вцепился в меня и заставил вместе с тобой строить ту снежную стенку. В общем, спас нас от дикого ветра. Ух, как он пробирал — действительно до костей. А когда мы спрятались и обнялись, чтобы согреться, я слышала, как громко, тревожно стучало твое сердце. Ну и перепугалась же я тогда. Никогда так не мерзла. Мы так и просидели, прижавшись, до конца метели, пока папа нас не отыскал. — Одри подняла голову, посмотрела на Майкла. — В тот день моей Наной был ты — ты спас меня. А папа не переставал удивляться, каким находчивым ты оказался. И все целовал нас обоих. Кажется, он больше никогда нас и не целовал.
— Да, он все время повторял: «Я уж думал, вы замерзли, я думал, вы замерзли». — Майкл встал, обогнул стол и подошел к окну, закрытому сёдзи. Рисовая бумага светилась и переливалась, пропуская свет маленьких фонарей. Майкл почувствовал неловкость, когда Одри напомнила, как Филипп восхищался его находчивостью. Вроде бы подразумевалось, что к ней самой отец относился иначе, холоднее. А возможно, Майкла смутило и это неявное проявление чувств со стороны сестры. Он сменил тему. — Догадываюсь, что сигнализацию он установил по маминому настоянию.
Одри, полулежа на софе, повернула голову.
— А вот и нет. Я как раз приезжала, когда он тянул проводку. Это была целиком его затея.
Майкл разглядывал узоры, нарисованные на сёдзи тенями от ветвей деревьев.
— Он не говорил, зачем она ему понадобилась?
— Нет, все и так знали, — ответила Одри и, когда Майкл удивленно воззрился на нее, пожала плечами. — Разве мама тебе не сообщала? Однажды кто-то пытался забраться в дом.
— Нет, ничего не сообщала. — Он покачал головой. — И что произошло?
Одри вновь пожала плечами.
— Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел, видно, стянуть что плохо лежит. Было около трех часов ночи. Меня, как водится, терзала бессонница, вдруг слышу — кто-то бродит под окнами, приблизительно где ты сейчас стоишь.
— Ты его видела?
— Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно — его и след простыл.
— Н-да, сигнализация, — задумчиво произнес Майкл. — На папу совсем не похоже.
Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не выглядела натянутой, будто струна, какой была днем.
— Майкл. — Одри вывела его из задумчивости. — Ты знаешь, как папа погиб?
— Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.
— Да, это мне тоже известно.
Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:
— Ты о чем-то слышала, Эйди?
Она спокойно и серьезно смотрела на него.
— Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.
* * *
— А где то, о чем мы договаривались?
Жирный коричневый палец указывал на стол.
— Здесь этого нет.
Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.
— Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.
Покачавшись, жирный коричневый палец ткнул в обугленные остатки различных предметов, сваленные в кучу на середине стола из древесины коа. В воздухе попахивало гарью.
Толстяк Итимада вздохнул. При этом его округлое брюхо потерлось о край стола.
— Я не получил того, что хотел.
Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.
— А я так сильно хотел...
Черные глаза японца воззрились на двух туземцев, понуро стоящих перед ним и похожих как две капли воды. На обоих были одинаковые рубахи-алоха, крикливо-цветастые сёрфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.
— Ну, что вы мне на это скажете? — вопросил толстяк Итимада.
Снаружи залаяли собаки, и оба гавайца повернули головы, чтобы посмотреть в окно. Мимо промчались два длинноволосых блондина — парни не старше девятнадцати. Каждый удерживал в руках по два собачьих поводка, пристегнутых к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые доберманы. Через секунду парни с собаками скрылись в густых тропических зарослях.
— Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, — предположил один из гавайцев.
— Может быть, полиция? — опасливо поежился второй.
— Чепуха, — убежденно отозвался толстяк Итимада. — Небось, как всегда, дикая свинья. Видишь, как возбудились?
— Кто — собаки или те мальчики? — спросил первый гаваец. Если это и было шуткой, она все равно осталась без ответа.
— В Кахакулоа не бывает полиции, — сказал, словно отчеканил, толстяк Итимада. Чувствовалось, что он не бросает слов на ветер. — И никогда не появится, если я ее не вызову, — закончил он.
Виллу Кахакулоа, расположенную на северо-восточной оконечности острова Мауи, с ближайшим настоящим городом на юге — Вайлуку — связывала единственная двухрядная дорога. На север, в сторону Капалуа, вела только разбитая тропа, петлявшая по краям отвесных утесов. По тропе можно было проехать лишь на вездеходе — и то если она была в это время года проходимой. Автомобили с малым дорожным просветом проваливались в глубокие колеи и в лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.
— Тогда собаки — излишняя роскошь, — заметил первый гаваец.
— Ну, не скажи. Тут шляются все, кому не лень — туристы, хиппи, просто любопытные. Приходится их отгонять. Это частное владение в конце концов, — объяснил толстяк Итимада.
Гаваец понимающе рассмеялся.
— Понятно, брат. Главное, чтобы зеваки не лезли ночевать в сарай на сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...
Толстяк Итимада тяжело поднялся. Шесть футов роста при изрядной тучности — неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть прямо-таки гигантом. Мелкие черты лица лишь подчеркивали общие габариты. Желтые ребра ладоней Итимады представляли собой сплошные жесткие мозоли. Кулаки напоминали размерами медвежьи лапы. Ходили легенды — быть может, они были просто легендами, а может, основывались на действительных фактах, — будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.
Итимада уже семь лет обретался на Гавайях, изредка переселяясь с острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так же хорошо, как туземцы, или даже лучше — туземцам, скорее всего, было недосуг заниматься историей и географией своих неправдоподобно прекрасных островов. Гавайцы день и ночь обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.
— Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.
Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен и терпим к своим работникам, словно к детям. Пока они стараются и хорошо делают свое дело. А что это такое — хорошо делать дело? По-моему, любая работа может заслуживать всего двух оценок: либо она выполнена хорошо, либо не сделана вовсе. В первом случае я щедро вознаграждаю за труды и бываю снисходителен к мелким слабостям и шалостям своих работников — они ведь мне что дети. Но во втором я теряю терпение и наказываю нерадивых. И это справедливо — ведь если попустительствовать безответственности, история может повториться. Я не жду повторения, а просто увольняю таких работников, и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.
От толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его и раньше не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое им опасное решение требовало деликатного подхода и исключало использование кого-либо из своих. И вот — пожалуйста — он оказался прав. Ненадежность случайных исполнителей сразу же дает себя знать.
— Итак, отвечайте, и немедленно, — произнес он. — Иначе мне придется попросить моих мальчиков спустить с поводков моих собачек. А их, между прочим, не балуют деликатесами. Голодные они лучше работают. — Улыбка толстяка Итимады не содержала ни джоуля теплоты. — В этом отношении они очень похожи на людей, не правда ли?
— Брат, кажется, ты намерен нас запугать?
— Как много слов и мало дела, — скучающим тоном заметил Итимада.
— А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, — ответил первый гаваец. — Думаешь, ты лучше всех этих наглых бледнолицых? — Он указал большим пальцем за спину, где исчезли в зарослях мальчики с псами. — Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Вы с ними одного поля ягоды — самые что ни на есть хаолаи, чужаки. У тебя столько же прав на нашей земле, сколько у кучи дерьма в гостиной.
Толстяк Итимада, не сводя с него глаз, надавил большим пальцем на кнопку селектора.
— Кимо, — сказал он в микрофон, — отпусти-ка собак. Рука первого гавайца метнулась под алоху. А под ней, как и подозревал Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.
Но толстяк уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах стремительностью он перегнулся через стол и твердым, как сталь, ребром правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.
Гаваец взвыл. Рука Итимады взметнулась второй раз, и кончики двух пальцев коснулись груди гавайца чуть повыше сердца. Второй гаваец так и застыл на месте, разинув рот от удивления и страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69