– Позвони мне сейчас же в приемную и...
– Нет, – возразил Вулф, сверля комиссара взглядом. – Завтра утром. Это – во-первых, а еще я не вправе направлять заявки непосредственно вам. Лучше распорядитесь сами.
– Ладно, сделаю, – согласился комиссар.
Телегеничная улыбка на его лице почти перевесила хроническую озабоченность в глазах.
– Размотайте это дело быстренько и аккуратненько; лично все осмотрите и проверьте, тогда нам всем и дышать легче станет.
Уже на улице, куда они вышли тем же путем, каким и вошли, Бобби, усаживаясь за руль машины, спросил:
– Как ты считаешь, что на самом деле произошло?
Он завел мотор и включил отопление салона.
Вулф ответил не сразу и подумал, что как-то равнодушно отнесся к мнению Джонсона, это его встревожило. Еще с месяц назад вопрос этот представлял бы для него трудную головоломку и он немало поломал бы голову, прежде чем найти разгадку. Теперь он был в недоумении, что же такое случилось с ним – уж не спятил ли он? Все нью-йоркские полицейские добивались тех полномочий, какими наделили его. Его регулярно вызывал к себе не только главный городской прокурор, но и генеральный прокурор штата, и оба они с почтением обращались с ним, будто он был их духовным наставником, советуя им, как добиться суровых приговоров наиболее опасным и жестоким преступникам. Короче говоря, о встрече с ним мечтали все работники правоохранительных органов. Ему пришлось немало потрудиться, чтобы добиться такого почета и привилегий. Но вот теперь, когда ему поручено конкретное дело, он начинает понимать, что ему на это дело наплевать.
Что же такое с ним происходит? Может, он переутомился и нужно немного поспать? Охота на Аркуилло закончилась. Преследуя его, он тридцать шесть часов подряд не смыкал глаз. Теперь бы только поспать.
– Давай сначала заглянем к Моравиа домой, – предложил он Бобби, когда тот включил скорость.
– Но его же пришили в офисе.
– По-моему, лучше сперва познакомиться с личностью убитого у него дома, а потом уже ехать на место преступления, где, по всей видимости, и следов-то никаких нет.

* * *

Квартира Лоуренса Моравиа находилась на последнем этаже нового высотного дома, построенного им же на улице Сентрал-Парк-Саут. Здание предназначалось для проживания в нем арабов и японцев. Его апартаменты занимали целый этаж.
– Господи, боже мой! – воскликнул Бобби, когда одетый в униформу привратник провел их в комнаты. Вулф не сказал ни слова – все было сказано в возгласе Бобби. Дом был самой высокой категории, хотя кое-что в нем и недотягивало до этого. Апартаментам Моравиа, казалось, конца-края не будет. Они переходили из комнаты в комнату, и все они были обставлены предметами роскоши в изысканном вкусе и выходили окнами на южную половину Манхэттена. Глядя из этих комнат, Вулф подумал, что можно почти убедить самого себя, что Нью-Йорк такой же сверкающий и величественный, каким и кажется на открытках с панорамой города, что в нем не совершается никаких чудовищных преступлений, на которые натыкаешься, едва высунешь нос на улицу. Даже вой полицейских сирен не доносится до живущих так высоко над землей. Однако самому Вулфу такая панорама изрядно надоела: он уже предостаточно насмотрелся всяких картин хладнокровных, страшных преступлений, совершенных на верхних этажах небоскребов.
Бобби провел рукой по дорогому гобелену, которым была обита тахта, и произнес:
– Не знаю, как ты, но я не отказался бы и от десятой части тех денег, которые этот малый всадил в обивку мебели.
Вулф посмотрел из окна на мерцающие вдали башни Манхэттена. Зловонный воздух Эль-Баррио, казалось, остался на другой планете.
– Внимательно смотри, что здесь может подвернуться, а я пройду в дальние комнаты, – наказал он своему детективу.
По комнатам Вулф ходил совершенно бесшумно. Они имели такой изысканный вид, что казалось, будто в них никто даже и не жил. Во всем проявлялись гармония и совершенство – в подборе цвета, рисунков и узоров, стиле мебели. Сколько же деньжищ ухлопано на обстановку и обустройство таких роскошных апартаментов! Но все же на квартиру скорее можно любоваться, чем жить в ней. У Вулфа создалось впечатление, что он смотрит видеофильм, вероятно, рекламный, предназначенный специально для того, чтобы выудить у него с таким трудом заработанные деньги.
Он попытался мысленно представить себе Лоуренса Моравиа, слоняющегося по этим апартаментам. Что он поделывал здесь, подходил ли он к этому прекрасно отполированному, декорированному узорами столику из красного дерева? Капал ли он мороженым на этот стилизованный, но неудобный стул, обтянутый дорогим материалом по 250 долларов за ярд? Стряхивал ли он волосы и перхоть в эту ручной работы раковину из нефрита от Шерла Вагнера? И кто, наконец, занимался здесь уборкой? Это же работа для Геракла.
Спальня хозяина показалась Вулфу размером с половину футбольного поля. Впрочем, как и в других комнатах, в ней было множество разных миниатюр, написанных художниками, имена которых – от Флавиана до Левитана – ничего ему не говорили. Как, впрочем, и их работы. У окна, обращенного на север, откуда открывался вид на голые деревья в Центральном парке, располагался небольшой бар с прохладительными напитками, а около него – на фоне центра мрачного Манхэттена – висел большой скелет.
Вулф вошел в бар и посмотрел в окно. Что Лоуренс Моравиа хотел бы видеть, когда вглядывался в струи дождя за окном? Может, когда он был не один, он ни о чем и не думал?
Выйдя из бара, Вулф подошел к кровати, лег и вытянулся на ней. Кровать упиралась в голую стену, а не в окно с живописным видом. Почему? Но прежде чем начнут вырисовываться обстоятельства убийства, необходимо, как всегда, определить психологические контуры жертвы. Когда не знаешь, что для погибшего было важнее всего, все исходные данные не имеют значения или, что еще хуже, могут повести следствие по ложному пути.
На что же все-таки любовался Моравиа, лежа в этой постели?
Вулф встал с постели и посмотрел на голую стену. На ней не было ничего примечательного, что резко отличало ее от других изукрашенных стен в этой комнате, будто кто-то тщательно протер ее по какой-то неизвестной причине.
Между стеной и кроватью стоял маленький столик, а на нем – какой-то электронный прибор. Вулф включил его. Это оказался телевизор "Шарп" плоского изображения, отбрасывающий проекцию на гладкую стену. Ниже – видеомагнитофон и плейер. Вулф нагнулся и взял наугад с полдюжины лазерных видеодисков. "Глаза без лица", "Империя страсти", "Девушка в униформе", "Маска", "Психопат", "Женщина в дюнах"... Судя по всему, это были любимые видеозаписи Моравиа. Вулф смотрел некоторые из этих фильмов или же читал краткие аннотации к ним, написанные на коробках. Всех их объединяла эксцентричная тема раздвоения личности или же изощренного секса. "Довольно-таки необычная домашняя фильмотека", – подумал он. И от увиденного ему стало гораздо легче представить себе внутренний мир Лоуренса Моравиа, чем просто на основании справок в полицейском досье.
Вулф подошел к занимающему целую стену гардеробу Моравиа и раздвинул застекленные створки.
Костюмы от Бриони и Армани, рубашки ручной работы от Аскот Чанга, вешалки от Комми де Гарсона, галстуки от Сулка и Франка Стелла. Вулф в возбуждении остановился передохнуть. У него создалось впечатление, будто он рассматривает гардероб двух разных мужчин: одного – строго консервативного по своему складу, а другого – безалаберного модного повесы. Он тут же подумал о тематике раздвоения личности в видеофильмах, которые Моравиа, судя по всему, больше всего любил смотреть. Он явственно ощущал теперь его дух.
Продолжая осмотр, он нашел несколько японских кимоно, украшенных вышитыми с тонким вкусом эмблемами японских феодалов: журавликами, пионами, соснами, извилистым руслом струящейся реки. Что-то еще почудилось. Но что?
Казалось, будто дрожит и трепещет некий фантастический образ и, как легкий ветерок, шевелит шелковую ткань; поэтому Вулф обернулся назад, пытаясь определить, что бы это могло быть. Рука его непроизвольно потянулась к кольту, и он вынул его из кобуры.
Он обошел и внимательно еще раз осмотрел все стены и углы спальни, заглянул даже в расположенную рядом ванную, отделанную мрамором. Ничего подозрительного он не заметил. Что же тут не так? Может, он чего-то не видит? Или это всего лишь игра воображения? Он прикрыл глаза, но не плотно, не до конца, а так, чтобы мерцающий свет все же проникал сквозь прищуренные веки.
Он четко представил себе вдруг Лоуренса Моравиа, представил дуло пистолета, нацеленное на его затылок. Но борьбы он не увидел, не почувствовал бешеного биения сердца. По сути дела, ничего не было: ничего не излучалось, не чувствовалось ауры, не появлялось никакого лица, причастного к убийству. И снова он вспомнил, как стоял на коленях возле тела Джуниора Руиза и твердо знал, что его убил не Аркуилло. Однако обнаружить ауру убийцы так и не смог и ничего, кроме холодной змейки, скользящей в животе и настоятельно требующей внимания, не ощущал.
Итак, комиссар сказал верно: две пули попали в голову Моравиа, когда его мозг уже не функционировал. Так кто же все-таки убил его и зачем? Почему всему этому придан вид, будто на него напало несколько человек? Из какого общества появился его убийца: из изысканного, одевающегося у Бриони и устраивающего деловые ленчи в ресторане "Четыре сезона", или же из сумрачного мира сексуально озабоченных, как в фильме "Империя страсти"? У Вулфа не возникло никаких четких сигналов на этот счет, но инстинктивно он все же склонялся к тому, что убийство как-то связано с сексом.
Он вернулся в спальню. На минутку задержался у задней стенки гардероба. Вновь проверил костюмы, внимательно рассмотрел кимоно и опять почувствовал слабое, но все же заметное дуновение ветерка. Он машинально приложил ладонь к шелку кимоно – ткань трепетала. Отодвинув их в сторону, Вулф более отчетливо почувствовал движение воздуха. Опустившись на колени, он обнаружил то, чего не заметил раньше: позади кимоно сквозь узкую щель пробивался тусклый свет.
Приложив к щели ладони, он четко ощутил, как поступает воздух, и понял, что заставляло шевелиться края кимоно. Он нащупал почти незаметную дверь в задней стенке гардероба и открыл ее. Нагнувшись, вошел и очутился в маленькой комнатке, размером не больше монастырской кельи. В одном ее углу на полу лежала циновка из тростника, у противоположной стены находилось старинное трюмо, рядом стояла хибачи – японская жаровня из меди и дерева. Потухшие угли свидетельствовали о том, что ею не так давно пользовались. На жаровне лежали настоящий боевой рыцарский шлем и пара длинных замшевых перчаток, на другой стене висел старинный восточный ковер. В комнате не было ни окон, ни дверей. На стенах висело множество крупных черно-белых фотографий, многократно увеличенных и мастерски отпечатанных – настоящие произведения искусства. На всех фотографиях изображался процесс фиксирования женщины, совершения с нею полового акта.
Обнаженные женские формы – именно формы, а не тела, поскольку лиц не было видно: в объектив фотоаппарата они не попадали, – были сплошь искусно обвязаны шнуром. Не только руки и ноги, но и грудь, и живот, бедра и лодыжки. Свет и тени на фотографиях любовно ласкали обнаженную плоть, придавая ей новое качество в трехмерном измерении и вызывая непонятную тоску по образам, будто в этой гротескной плоти было скрыто нечто запретное, что вызывает жгучее желание познать его. Все фотографии были преисполнены эротического либо порнографического смысла в зависимости от того, с какой точки зрения их толковать. Но в любом случае это были удивительные фотографии. Вызывали ли они чувство тревоги или же просто были возмутительны? Вулф подумал, что, все без исключения, они могут вызвать эти два чувства одновременно.
Однако столь мрачные садистские и мазохистские элементы фотографий Вулф воспринимал лишь отчасти – для будущего анализа. Сейчас ему надо было сосредоточиться на объекте, находящемся в центре комнаты.
Там громоздилась скульптура женщины высотой в восемь футов. Вблизи же в темноватой тесной комнатке она казалась еще более массивной. Сделана она была из какой-то материи – шелка, как заметил Вулф, почти не было – и черных кожаных ремешков, прикрепленных к скрученным листам отожженного железа.
Подобно фотографиям, скульптура вызывала восхищение и в то же время тревогу, как это бывает во время какого-нибудь бедствия, когда в душе человека пробуждаются его низменные инстинкты.
На маленькой медной пластинке, прикрепленной к скульптуре, было выгравировано название: "Искусство или смерть". Но Вулф подумал, что применительно к Лоуренсу Моравиа тут больше подошло бы название "Искусство и смерть".
Он нагнулся пониже, чтобы внимательнее разглядеть пластинку, и, обнаружив под фигурой воткнутый маленький белый листок бумаги, легко вытащил его. Это был счет за скульптуру, присланный совсем недавно – всего неделю назад. Наверху бланка стояло название картинной галереи – "Алфабет-Сити", – расположенной в Нижнем Ист-сайде. Он сложил его и сунул в карман.

* * *

Взяв неприметную служебную машину без опознавательных знаков полиции, Вулф поехал к Морнингсайд-Хайтсу и остановился на Бродвее, поблизости от 116-й улицы, там, где стоянка запрещалась.
Находясь в доме Моравиа, он сказал Бобби:
– Я должен ехать, а ты возвращайся в офис и проинструктируй Тони. Пусть он едет в морг, а по возвращении расскажет обо всем, что узнает там. Встретимся здесь же в девять вечера.
На этот раз он выставил на приборном щитке автомашины знак "По служебным делам полиции" и направился к городку Колумбийского университета. Ему нравилось обилие игровых площадок, заросшие плющом стены, узкие тропинки, пахнущие кирпичом и книгами, не в последнюю очередь оттого, что здесь преподавала Аманда.
На пути к старинному зданию из красного кирпича, где она работала, Вулф вспомнил, как с год назад они впервые встретились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88