Он выпустил ее запястье и с удовольствием заметил, что она не отдернула руку.
– Мне известно, как ты пускаешь в ход свои способности, и полностью полагаюсь на них в этих делах.
– Я всегда делала все, что вы приказывали, Нишицу-сан.
Он не мог удержаться от соблазна, почувствовав, как увлажнились ее губы.
– И снова проделаешь то же, – хрипло произнес он. – Ты поможешь мне отыскать предателя.
В ответ Ивэн подняла голову, обнаружив лебединую шею. Заметив ее готовность выполнить его волю и увидев нежное женское тело, Нишицу ощутил, как в нем пробуждается желание, еще больше подогреваемое пикантностью ситуации.
Он быстро лег на нее, раздвинув сильными ногами ее ноги. Через минуту-другую она заплакала, но совсем не так, как плакала только что от боли.

* * *

Вулф решил никому не рассказывать ни о дверце в задней стенке гардероба в квартире Моравиа, ни о комнате без окон, ни об эксцентричной обстановке в ней, в том числе и о фотографиях и странной скульптуре. Не мог он посвятить в эту тайну даже Бобби. Почему? Этого он и сам не знал, просто инстинктивно чувствовал, что о своем открытии следует помалкивать.
Во второй половине дня стало прохладно и тихо, будто даже и не существовало никакой погоды, а была лишь огромная серая морозная пелена, грозящая ввергнуть город в небытие. Он припарковал машину на Восточной Третьей улице, напротив старинного кирпичного особняка. На первом этаже здания размещалась художественная галерея с экспонатами, если только так можно было назвать куски материи и полоски черной кожи, прикрепленные к отожженным скрученным листам железа. Огромные скульптуры виднелись в окне за крепкими чугунными воротами, выкрашенными в разные цвета – зеленый, оранжевый и желтый, – похожие на свежие кровоподтеки, на которые наложены декадентские рисунки. Выставка называлась "Городская гниль".
"Наконец-то подобрали верное название", – подумал Вулф. Он прошел через размалеванные ворота. Внутри галереи все было тоскливо и мрачно, как в глухую полночь. Навстречу Вулфу вышла худая как вешалка молодая женщина с длинными прямыми рыже-огненными, как пожарная машина, волосами и неприятным голубовато-белым цветом лица. Ее глаза обрамлял толстый слой краски, а губная помада и лак на ногтях чернели, как стены самой галереи. Все ее обличье скорее напоминало смерть, чем жизнь. Вулф предположил, что в этом и заключалась ее суть. "Прелестна, – отметил он. – А может, просто хипповая. Каждый воспринимает ее по-своему".
Женщину звали Маун. Вулф представился ей как адвокат, занимающийся наследством покойного Лоуренса Моравиа. Маун посмотрела на него ничего не выражающим взглядом, а он вынул фотографию Моравиа и показал ей.
– О-о, да это Лэрри! – воскликнула Маун. – Разве он умер? Вот так-так! Какой ужас.
Но она быстро сменила выражение печали, появившееся было на ее лице, и продолжала:
– Да, он не раз заходил сюда и смотрел экспонаты. Я устраивала здесь выставки, я их всегда провожу, вы же знаете? Сперва я считала, что искусство его не интересует, что он просто приволок сюда приятеля, ну этого, вы знаете, из пригорода, чтобы разыграть из себя важную шишку, эдакого мистера Нью-Йорка. Но потом я узнала его получше, и в конце концов выяснилось, что он покупает произведения искусства. – Она развернула обертку жевательной резинки "Базука бабл" и, сунув пластинку в рот, продолжала: – Вы же обычно чувствуете, чего хотят люди? Вот и я: вмиг поняла, как только вы появились, что пришли вы сюда не ради покупок.
– А для чего же я, по-вашему, пришел?
Если Маун догадается, что он пудрит ей мозги, она в виду не подаст. Она вздернула голову и немного склонила ее набок, рассматривая Вулфа, будто он был одним из произведений какого-нибудь художника, принесенных ей на оценку. Инстинктивно она продолжала жевать резинку, а потом выдула такой пузырь, каких Вулф еще не видывал, и сказала:
– Я думала, что вы ошиблись дверью. Через квартал отсюда открыт магазинчик "Урбан дизайн", в нем продаются всякие модернистские штучки.
– А это что, разве не то же самое? – поинтересовался Вулф и обвел рукой скульптуры.
– Разве искусство современно? – серьезно спросила Маун. – Если бы оно было таковым, тогда все эти произведения к следующему сезону можно было бы выбросить на свалку: их же никто не купит. Нет и еще раз нет – настоящее искусство вечно.
Пока он ходил по галерее, она наблюдала за ним, не переставая выдувать пузыри, а затем подошла и сказала:
– Все эти экспонаты – творение одной художницы. Ее зовут Чика.
А затем озабоченно спросила:
– Уж не собираетесь ли вы потребовать у нее назад деньги Лэрри?
Вулф повернулся и внимательно посмотрел на нее:
– Почему это я должен требовать деньги?
– Гм-м... Странно... Ведь если Лэрри отдал концы, то, я подумала, вы пришли сюда... – Она в замешательстве смолкла.
– А почему вы зовете его Лэрри?
Маун лишь недоуменно пожала плечами:
– Просто его так зовут. А что, не так, что ли?
Она выдула очередной пузырь чудовищных размеров.
– Ну мы это, Лэрри и я... – Она колебалась, рассказывать ли. – Думаю, он частенько заглядывал сюда из-за меня, хотя между нами ничего такого не было... Ну ладно, как-то в субботу днем мы зашли вон туда, в ту комнату, – она показала на матово-черную дверь в конце галереи, – и, знаете ли, трахнулись там, – она смущенно хихикнула. – Это было довольно нахально с нашей стороны, потому что в галерее были покупатели и посетители, и мы слышали, как они переговаривались и ходили, когда мы трахались. Ну и наглые же мы были.
Даю голову на отсечение, что так все и было, – подумал Вулф про себя, а вслух сказал:
– А когда мистер Моравиа, то есть Лэрри, купил свою... ну у Чики?
– Э-э... Во время открытия, – вспомнила Маун. – Он пришел сюда на торжественное открытие. Здесь была и Чика. Он переговорил с ней и приобрел ее вещь. Это было, так-так, с неделю назад. Потому-то я и подумала, что вы... ну это... ну вы знаете...
– Что адвокаты, занимающиеся его наследством, намерены вернуть ей обратно ее фигуру?
– Ну да. – Маун скорчила гримасу. – Ну вы же знаете, работы Чики подходят не всем. По сути, я даже и не думала, что Лэрри возьмет ее, а он ухватил ее с ходу. Он быстренько договорился с Чикой.
– С этой художницей?
– Угу.
– Не считаете ли, что он и ее трахнул?
– Не знаю. – Маун опять выдула пузырь. – Может, и трахнул. Думаю, он любит это дело.
– Какое дело?
Маун презрительно скривила свои черные губы – лицо ее приобрело от этого жуткое выражение:
– А что, юристы все такие тупые? Непонятливые. Лэрри любил трахаться, но у меня такое впечатление, что он не хотел... ну вы знаете, ну это, надолго с кем-нибудь связываться.
– Не хотел длительных связей, вы имеете в виду? Трах-бах-шлеп-грох-ам! Пока, мадам! Таков, что ли, был Лэрри?
Маун громко заржала:
– Да все они такие, а что, разве не так?
– Кто все?
– Да вы же знаете, ну эти парни вроде Лэрри. Немного погодя я его раскусила. Он был важной шишкой, весь набит деньгами. Спорю, что обедал и завтракал только в самых шикарных ресторанах, вроде "Четыре сезона" или "Льютс". Я имею в виду, что в нашей жизни он был пиджак пиджаком и ничем не отличался от других, но в глубине души смеялся над ними, ну, вы знаете. Он такую жизнь ненавидел, это была вовсе не его жизнь.
– А какая же была у него жизнь?
Она внимательно посмотрела на Вулфа:
– Лэрри был связан. Думаю, очень крепко связан.
– Сексуально?
– А как же еще?
Тогда он спросил:
– А вас Лэрри когда-нибудь связывал?
Маун опять выдула пузырь:
– Вы адвокат Лэрри или копаете под него? – Она даже слегка вздрогнула. – Нет, не связывал. Но я бы не возражала.
– Не возражали бы? – удивился Вулф вопреки обыкновению.
Трудно было представить себе, что эта эксцентричная особа является чьей-то дочерью, что у нее есть родители.
Она придвинулась к нему поближе, и он ощутил странный запах: смесь гвоздики и чеснока. Острый, экзотический запах без малейших нюансов.
– Вы что, чокнутый проверяльщик? – поинтересовалась она. – Большинство мужиков именно такие, я знаю, но слушайте: приятно, когда выходишь из-под контроля. Я имею в виду сильный контроль, вроде вашего. Само по себе это уже доставляет удовольствие.
Она окинула его взглядом с ног до головы и спросила:
– Вы-то сами любите удовольствия? Понимаете ли вы хотя бы, что это такое?
Вулф непроизвольно подумал, что она уже почти готова заманить его в ту самую комнату, чтобы он там связал ее. Душа его раздвоилась: одна половина хотела знать, на что все это будет похоже, другая – испугалась его неуемной фантазии.
– Вот вы упомянули, что Лэрри приходил с приятелем.
Маун опять выдула пузырь:
– Чего-чего?
– Вы сказали о приятеле из пригорода, что Лэрри прикидывался перед ним большой шишкой. Он что, тоже связанный?
Она рассмеялась:
– Ну нет, он не для этого, он не для него. Наоборот, он развязанный и какой-то не в себе.
– Что так?
Маун опять вздернула голову и стала похожа на некоего футуристического драчливого петуха.
– Ну вы знаете таких типов: костюм, подстрижен коротко, весь такой аккуратненький. Чопорный набитый дурак.
Вулфу не надо было дальше расспрашивать ее и просить дать более подробное описание. Сквозь красноватый туман ему представилось лицо миловидного молодого человека из престижного университета – без сомнения, Йельского – блондинистого, с пытливыми голубыми глазами. Таким он вдруг всплыл в памяти Маун.
– Он, должно быть, не из Нью-Йорка?
– Да, верно, нездешний.
– А откуда вы знаете?
– Он имел привычку говорить, как чиновник из Вашингтона. И вместе с этим, – она покосилась на Вулфа, собираясь устроить ему последний экзамен, применив сленг истинного нью-йоркца, и проверить, знает ли он его, – он выглядел как "Марта, Вулдя, посмотрите-ка только на эти высоченные домищи".
– Вы имеете в виду, что он говорил на каком-то говоре?
Маун довольно ухмыльнулась. Лицо ее стало от этого ужасным, как лицо каннибала из журнала "Нэшнл джиогрэфик", где рассказывается о Новой Гвинее.
– Угу.
– На каком говоре?
– Какого-то южанина.
– Вы, видимо, имеете в виду, что он говорит как-то мягко, немного растягивая слова.
– Во-во, точно.
"Тогда наверняка он из Вашингтона", – подумал Вулф и спросил:
– А у него имя-то было, у этого приятеля Лэрри?
– Конечно, было, – ответила с готовностью Маун, явно показывая, что расспросы ей очень нравятся. – Его имя только и представляет интерес. Звали его Макджордж Шипли. – И добавила: – Работает где-то в учреждении правительства.
– Федерального правительства?
– Угу. Лэрри еще спросил его о чем-то. Я не расслышала, а Шипли вынул свою визитку. В авторучке у него не оказалось чернил, тогда он попросил ручку у меня, чтобы что-то написать на карточке. Вот тогда я и прочла его имя. А еще там стояла печать. На визитке было указано, что он работает в министерстве обороны.
"Интересная штука, – подумал Вулф. – Моравиа, который сновал туда-сюда из Нью-Йорка в Токио, оказывается, заимел волосатую руку у военных. Как это могло случиться? В досье на него ничего не упоминается насчет федеральных органов". Как-то невзначай значимость Лоуренса Моравиа сразу возросла.
Вулф еще раз быстро прошелся по галерее и в наиболее подходящий момент спросил Маун:
– А вы не заметили, что написал Шипли на обороте карточки?
– Почему же не заметила? Заметила. – Язык Маун, на фоне ее блестящих черных губ похожий на неоновую рыбку, метался во рту туда-сюда. – Хотите знать, что он там написал?
На мгновение у него мелькнула мысль, что она намерена в той потайной комнате спросить, где он служит. Он представил, как ее тонкое тело нежно льнет к нему, как ее жадные пальцы нетерпеливо расстегивают у него ремень.
Она рассмеялась:
– Вы бы только видели свое лицо.
Вулф рассмеялся вместе с ней, желая обладать ею, несмотря на всю ее эксцентричность. Он подумал, что в этой женщине есть нечто большее, чем вздорное непослушание ребенка, который хочет просто подразнить взрослых.
– Там он написал: 202 – код города... – Далее она продиктовала номер телефона, будто пользовалась мнемотехникой, чтобы запомнить его.
– Как вы научились вспоминать номера? – спросил Вулф, записывая номер вашингтонского телефона.
Маун в ответ лишь пожала худыми плечами. Когда она двигалась, Вулф все время ощущал вьющийся за ней, словно шлейф, запах чеснока.
– А я вообще все помню. Особенно то, что касается Лэрри. Он был прямо как бог, а почему – не знаю.
Она сразу стала какая-то печальная, будто только что узнала о его смерти.
– А что вы могли бы сказать о художнице Чике? – задал он вопрос, чтобы переменить тему беседы.
Маун с любовью провела рукой по одной из фигур. Наивность ее жеста напомнила Вулфу будоражащие воображение фотографии в потайном убежище Моравиа.
– Вы что хотели бы знать? Что про нее написано в каталоге или что я знаю про нее?
– А разве это не одно и то же?
Маун лишь засмеялась:
– Ну и ну! Вы же знаете, что из себя представляют художники. Все, что про них говорят, – все это лажа. Причем чем больше наводят марафета, тем лучше. Потому как всякие там штучки из биографии только играют им на руку. Вы же знаете, чтобы говорить о них, требуется особое искусство. Они хотят, чтобы зрители приходили смотреть на их произведения безо всякого предубеждения и без предварительных разъяснений, что они увидят.
– А я-то думал, что художники больше всего хотят, чтобы их работы раскупались. Разве большинство из них не голодают на разных там чердаках и мансардах?
Маун опять засмеялась:
– Кое-кто, может, и голодает, но только не Чика. Не думаю, что ее слишком волнует, продаются ее работы или нет.
– А почему так?
Маун выдула очередной пузырь, он долго не лопался, а потом сказала:
– Вы задаете слишком много вопросов, адвокат.
– А мне за то и платят, что я задаю множество вопросов. Никто раньше не слышал о Чике.
– А так всегда в искусстве, – парировала Маун. – Нужно прежде найти сведущего человека и уже потом задавать ему вопросы.
– Ну так вот, насчет этой художницы Чики. Можете ли вы сказать, что она и Лэрри были хорошими друзьями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88