Начальник не остановился на этом: он предпринял меры для того, чтобы сделать… «переносимыми» условия существования заключенных и назвал эти меры «простыми человеческими соображениями». «Мы не должны переставать вести себя как добрые христиане только потому, что эти люди – враги нашей Веры», заявил он.
Его заместитель уже потирал руки в предвкушении победы: охмуренный одной из тех крольчих, которые тридцать лет назад едва не превратили Европу в жалкий придаток исламских стран, начальник сам подставлял ему свою шею. Настало время действовать. Если ждать, то можно схлопотать кучу неприятностей. Предположим, этот придурок станет и дальше поступать сообразно своей логике и освободит заключенных ЦЭВИСа! Всех его подчиненных неизбежно арестуют и осудят за бездействие или, хуже того, – за соучастие.
Он подобрал свидетелей с безупречной репутацией: одну секретаршу из лагерной администрации, мэра и кюре соседнего городка – двух почтенных шестидесятилетних стариков, у которых ни совесть, ни руки не были до конца чисты. Часовые должны были его предупредить о перемещениях юной арабки и открыть двери в спальню среди ночи. Он никому не доверил подготовку средства для получения наглядных доказательств и остановил выбор на зеркальном фотоаппарате со старой, проверенной, содержащей серебро пленке, известной еще со времен черно-белой фотографии, с выдержкой в тысячу единиц, хотя эта система и была слабее, чем цифровая. Последняя, правда, перестала развиваться с тех пор, как Отцы Церкви признали информатику дьявольской наукой.
Вечером, после ужина, который он, как обычно, провел в компании начальника и заведующего хозяйственной частью, он почувствовал острое и истерическое желание раздеться и посмотреть на свой шрам в зеркало гардероба, стоящего у него в спальне. Шрам начинался от солнечного сплетения, катился вниз по животу, как горный поток, исчезал на лобке и, казалось, вновь появлялся несколькими сантиметрами ниже в виде узловатого, скрученного и такого же красноватого пениса. Из-за шрама грудные и брюшные мышцы стали асимметричными, их покрывал толстый слой жира. Все в целом выглядело малоэстетично, но он в конце концов привык к этому нарывающему шву и даже испытывал нежность к своему искалеченному телу. Он ощущал себя не таким, как все, отмеченным тайной печатью людей, которым обещано великое будущее. Его рубец не имел ничего общего со следами веревки, оставшимися на шее родителей и являвшими собой символ поражения и отречения, – он впечатался в его цветущую плоть знамением его отмеченности, источником его неистовства. Рубец давал ему такую силу, что в сравнении с ней неудачи с женщинами казались мелкими неприятностями, обычными историями. В один прекрасный день он встретит подругу жизни, которая узнает его вопреки внешности, он встретит родственную душу, которую до сих пор безрезультатно искал на темных многолюдных улицах европейских мегаполисов.
Бой часов прервал его мрачные мысли, которым он предавался в тишине, нарушаемой лишь шумом проливного дождя. Он вздрогнул. По его щекам текли слезы. Он сначала решил, что это запотело зеркало. Будильник за его спиной показывал одиннадцать часов. Одиннадцать! Он больше полутора часов стоял перед своим бледным отражением. Он поспешно оделся, тщательно отер слезы с глаз и щек, выключил телевизор и вышел в тамбур перед дверью своей квартиры. Секретарша, мэр и кюре соседнего городка, сопровождаемые четырьмя охранниками в черных мундирах, теснились на узкой лестничной площадке. Сдержанные лица, трагические маски, выплывающие из темноты.
– ЦЭВИСу Центрального района как будто не везет на директоров, – жеманно проговорила секретарша.
Это была кругленькая пухленькая дамочка с выпирающими бедрами, животом и грудью. Мокрые пряди волос, выбившиеся из-под платка, падали на ее миловидную мордашку. Мэр и кюре явно любили хорошо покушать: лица у них были округлые, румяные, животы заметно выпирали. Мэр был одет в серый костюм, мокрый от дождя, а кюре – в давно не стиранную сутану, от которой несло спермой, табаком и потом. Он понаслаждался несколько минут их вымученными улыбками, тревожными взглядами. На эту парочку у него было собрано солидное досье: должностные злоупотребления, участие во многих неприглядных аферах. Их запросто можно было бы отдать под трибунал легионерам. Аморальность этих типов превращала их в превосходных свидетелей безнравственности. Он посторонился, приглашая всех пройти.
Мэр указал на фотоаппарат, лежавший на журнальном столике в гостиной:
– Мы действительно вам нужны? Разве фотографии не достаточно?
Он предложил им сесть и не торопясь разлил по рюмкам грушевую водку, которую делал один его знакомый фермер. С тех пор как европейское правительство вновь стало отдавать предпочтение производству местного спиртного, старые самогонные аппараты были извлечены из музеев и перекочевали в деревню, заняв там основное место. А тем наивным душам, которые восстали против незаконного производства алкоголя, глава французской делегации в Брюссельском Парламенте объяснил, что речь идет всего-навсего о возрождении древних обычаев, что европейцы, и в частности французы, – достаточно сознательные люди, чтобы избегать чрезмерного употребления спиртного.
– Для чрезвычайных судов фотография – это одна из улик, но не безусловное доказательство.
– А что сделал ваш новый начальник? – поинтересовался кюре. – Увеличил торговлю арабскими детьми?
Он чуть было не ответил, что священники, конечно, не нуждаются в подобной торговле, чтобы удовлетворять свои плотские желания. Его рубец продолжал подмокать, и рубашка прилипала к животу.
– Он спит с усамой. Он подделал ее досье, чтобы скрыть ее арабские корни.
– И все?
Он с трудом сдержался, чтобы не сорвать с себя рубашку и не швырнуть ее в лицо этому служителю церкви. Но он только бросил на него грозный взгляд.
– Этот грех и вправду может показаться не таким уж тяжелым в сравнении с иными проступками, – проговорил он, не спуская глаз с собеседника.
– Я… я совсем не то имел в виду, – пробормотал кюре.
– Поймите меня правильно: связь начальника с женщиной, ненавидящей нашу веру, может иметь ужасающие последствия для ЦЭВИСа Центрального района, а следовательно, и для всех нас. Я говорю не только о нашем долге, но и о наших интересах.
Кюре, побледнев, выпил рюмку до дна и покачал головой.
– Вы думаете, новый директор сдастся нам без… без сопротивления, не приняв никаких контрмер? – озабоченно спросил мэр.
– Не волнуйтесь. Я припас кое-какие досье.
Они погрузились в томительное ожидание, нарушаемое лишь шорохом дождевых струй и гудением самолетов. Секретарша украдкой бросала на него взгляды поверх пустой рюмки, которую она не отнимала ото рта. Он вспомнил, что она не замужем, вообразил, что она тоже ищет родственную душу, отметил, что она не лишена обаяния, мысленно представил себе ее обнаженной и попытался предугадать, как она отреагирует в постели на его шрам. Сколько ей лет? Тридцать два или, может, тридцать три… Во всяком случае, еще способна рожать. Давным-давно он поклялся себе, что у него никогда не будет детей. У него не было никакого желания заново создавать связи, которые разорвало самоубийство родителей, никакого желания портить себе жизнь разными бесполезными сантиментами. Однако уже одно только присутствие этой секретарши – как там ее зовут?… Ах да, Мадлен, сокращенно Мадо – забавным образом поколебало его незыблемое решение. Он внимательно посмотрел на ее руки – маленькие, с пухлыми пальчиками. Он охотно доверил бы им свою кожу и свой член. Он предложил ей долить грушевой водки.
– Только самую малость, – хихикнула она. – А то я не смогу встать.
Наливая ей несколько капель в рюмку, он слегка коснулся ее колен. Она покраснела, но не отодвинулась. Ему даже показалось, что она слегка раздвинула ноги, словно приглашая залезть к ней под юбку. От нее шел резкий аромат духов, мощный запах сдерживаемого желания. Он отступил и сел, положив ногу на ногу. Кровь прилила к шраму. Он продолжал наливаться, твердеть и выдаваться вперед почти так же, как его пенис. Громкий телефонный звонок помог ему справиться с замешательством.
– Голубка в гнездышке.
– Давно?
– С полчаса.
Он повесил трубку и жестом приказал остальным следовать за ним. По длинным лестницам и коридорам, погруженным в полумрак, они дошли до квартиры начальника лагеря, расположенной на втором этаже административного корпуса. Трое часовых в черных мундирах, вооруженные автоматами с серебряными пластинами, встретили их в полном молчании. На несколько мгновений все замерли, прислушиваясь, но различили только шум дождя, завывания ветра, гул мотора – может, самолет? Сирены молчали. Ни одного вздоха или стона, который бы свидетельствовал о ночных оргиях преступной пары.
– Ты абсолютно уверен, что она там? – спросил он у часового, который его оповещал.
– Я видел, как она прошла мимо меня, вошла внутрь, но не выходила.
Он прижал ухо к двери. В квартире стояла звенящая тишина, как будто голубки улетели. Он спросил себя, не предупредил ли их кто-нибудь? Не предали ли его? Быть может, его начальник успел обещаниями или деньгами подкупить некоторых часовых? Он-то прекрасно знал, что горстки евро часто бывает достаточно, чтобы распались старинные крепкие связи.
– Что будем делать?
Горячее дыхание секретарши обожгло ему щеку. Несмотря на сильную боль в рубце, он ответил ей широкой улыбкой.
– Идемте.
Он приказал часовым открыть дверь. Они вышибли ее ударами ног, устремились в квартиру, пробежали по двум комнатам, окутанным мраком, обследовали спальни.
– Они здесь!
Часовой указал на две белых фигуры, распростершиеся на кровати. Кто-то нажал на выключатель, и комнату залил резкий свет, осветил комод в деревенском стиле, шкаф без определенного стиля, вещи, сваленные в кучу на тумбочке у кровати.
– Боже милостивый!
Голубки лежали голышом на спине. А она ничего, эта усама, промелькнуло в его мозгу. И потом он заметил кровь. Она была повсюду, пропитала простыни, разлилась блестящими липкими лужицами по обе стороны кровати. Решив действовать радикально, они вскрыли себе не вены на запястье, а бедренные артерии. Это было настоящее хирургическое вмешательство. Не больше трех-четырех минут, чтобы выпустить всю кровь из тела. Никаких страданий. Почти безупречное самоубийство. Один из скальпелей был по-прежнему зажат у девушки в руке, которая лежала на бедре начальника лагеря. Второй валялся на ковре между кроватью и стеной.
– Какой… ужас! – воскликнула секретарша.
– Я обнаружил вот это…
Часовой протянул заместителю начальника листок бумаги, исписанный сверху донизу широким твердым почерком, нечто вроде завещания. Он быстро проглядел его. Они объясняли самоубийство тем, что не могут открыто любить друг друга. Их страсть, не подвластная разуму, заставит их когда-нибудь и уже теперь заставляет предавать идеалы, предавать своих братьев. Сознавая, что ничего не могут сделать в этом мире, раздираемом ненавистью и фанатизмом, они предпочли исчезнуть с лица земли, чтобы не слышать осуждения со стороны себе подобных. Они отдали себя на волю Божью – Бога христианского и Бога мусульманского, умоляя Того и Другого простить им, по бесконечной доброте, их поступок.
Он скомкал листок и швырнул его об стену. Самоубийство подтверждало вину его начальника, но лишало его самого тех выгод, которые мог принести показательный судебный процесс. Он надеялся, что высшее начальство предоставит ему возможность выказать свое рвение и умение при массовой эвакуации заключенных-арабов.
– Вы… вы не будете фотографировать?
Он сам не понял, как ему удалось сдержаться и не врезать мэру в его мясистый нос.
– Можете идти, вы мне больше не нужны.
Он подождал, пока мэр, кюре и часовые отойдут к двери спальни, чтобы шепнуть на ухо секретарше:
– А вы можете остаться, если хотите…
Она улыбнулась ему в ответ. И у него возникла уверенность, что она не исчезнет в панике при виде его шрама.
18
Лес кажется уютным, но по ночам живет таинственной, полной различных звуков жизнью, он скрипит, подрагивает, ворчит, вздыхает и неистово машет тысячей рук и ног.
Пиб с трудом мог вспомнить, каким. образом оказался в этом живом лабиринте.
– Тормози! Тут ствол!
Гог жмет на тормоз, джип заносит на мокрой траве, и они врезаются в дерево. Ремни безопасности трещат и рвутся, как сгнившая тряпка. Братья слетают с сидений и припечатываются лбами о ветровое стекло. Пиб катится по сидению, ударяется о дверцу, откатывается обратно, но успевает инстинктивно закрыть лицо руками: на нем ни синяка, ни царапины. Мотор в последний раз глухо ревет и окончательно глохнет. В кабине воцаряется оглушительная тишина.
Пиб слышит чьи-то голоса. Он хочет встать, но его отяжелевшее тело не слушается. Он ощущает на лице и шее острые холодные касания, наверно, это осколки разбитого стекла. Прежде чем потерять управление джипом, Гог, решивший удирать напрямик через лес, изо всех сил жал на педаль газа и смог-таки проехать несколько сотен метров.
Наполовину оглушенные, братья лежат на передних сидениях. Лицо Магога разбито, подбородок и верх рубашки залиты кровью. У Гога на лбу огромное красное пятно, которое вот-вот превратится в синяк.
Встревоженный громкими голосами, Пиб все же приподнимается. Он видит, как среди деревьев к ним движутся люди, просовывается между сидениями и трясет Гога за плечо.
– Они уже здесь! Надо уходить!
Гог тупо смотрит на него. Слова до него не доходят. Магогтоже не в лучшем виде. Он издает душераздирающие стоны. Нечего и рассчитывать, что братья смогут завести машину и уйти от преследователей. По поводу намерений последних также не стоит строить иллюзий: люди не устраивают облаву в лесу ради того, чтобы просто завести знакомство. Джип на ходу, бензин, одежда, еда, оружие, а может быть, и деньги, – все это желанная добыча для банды маргиналов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51