– Вы меня здесь оставляете?
– Да, мэм.
Эди вышла, а человек сел в машину. Полицейский попросил его запереть дверцу и пристегнуть ремень. Эди не отошла от машины; сложив на груди руки, она робко демонстрировала обиду. Впечатление смазывали проливной дождь, заставлявший щуриться и моргать, и сильный ветер, трепавший ей волосы, как помпоны.
– А что мне здесь делать-то? – Эди перекрикивала непогоду.
– Посчитайте, сколько раз вам повезло.
Джим развернулся и поехал обратно в Ки-Ларго.
Уходя с губернатором, Бонни нервно чмокнула Августина. Макс уже был в пути к месту встречи на шоссе.
Оставшись в одиночестве, Августин попытался читать. Он забрался в «скорую помощь», чтобы не мочить книгу под дождем, но сосредоточиться не удавалось. Воображение рисовало встречу супругов и их разговор. В голове крутилось два варианта сценария: «Грустное прощание» и «Прости меня, давай попробуем все сначала».
Внутренний голос говорил, что, возможно, он больше не увидит Бонни. Она может передумать и улететь в Нью-Йорк. Августин уже приучил себя к таким разочарованиям.
С другой стороны, никто из трех его бывших невест не выдержал бы в лесу так долго, чтобы не закатить сцену. Бонни от них сильно отличалась. Так сильно, надеялся Августин, что не убежит от него.
Несмотря на душевные переживания, Августин приглядывал за бесчувственным Щелкунчиком. Скоро дуболом очнется и замычит. От тупоглазых матросов, которых отец нанимал на катер, его отличает лишь дешевый полосатый костюм.
Дрянная погода тоже напоминала об отце. Вспомнился хмурый сентябрьский день, когда папаша выбросил за борт шестьдесят тюков, по ошибке приняв встречное судно за береговой патруль. Но это оказался «гаттерас» с вдребезги пьяными врачами, направлявшимися на Багамы. Гольфстрим подбрасывал тюки с марихуаной на семифутовой океанской зыби, а обезумевший папаня вербовал на спасение товара приятелей, соседей, родственников, портовую шваль и самого Августина. Баграми и острогами они выудили все тюки, кроме четырех, которые сцапала проворная команда проходившего греческого танкера. Вечером, когда спасенный товар сох в пакгаузе, отец выставил помощникам угощение. Все обкурились, кроме Августина, которому было всего двенадцать лет. Он уже тогда понял, что не годится для отцовских рыбалок.
Августин вылез из фургона и потянулся. Над поляной кружил краснохвостый сарыч. Августин подошел к Щелкунчику. Рядом лежал чемодан с деньгами, вонявшими мочой. Августин толкнул бандита ногой. Глухо. Ухватившись за блокиратор, помотал из стороны в сторону голову Щелкунчика. Башка безвольно качалась, как у тряпичной куклы. Бандит шевельнулся, сонно всхрапнул, но глаз не открыл. Августин сильно прищемил ему ноготь большого пальца. Щелкунчик даже не вздрогнул.
Спящая красавица, подумал Августин. Можно даже не связывать.
И так душа не на месте – вернется ли Бонни, а тут еще любуйся на мерзкую рожу храпящего Лестера Маддокса Парсонса. Радости мало. Запах сильного дождя, сарыч в высоте, прохладные объятия зеленого леса – все это испоганено гнусным присутствием Щелкунчика.
Здесь оставаться больше нельзя. В такой компании еще хуже, чем одному.
– А где молодой человек? – спросил Джим Тайл.
– В библиотеке, – ответил Сцинк.
Они сидели в патрульной машине где-то возле тропинки, по которой губернатор вывел Бонни к шоссе. Макс и Бонни устроились рядышком на железных перилах, окаймлявших Крокодильи озера.
Машина стояла в семидесяти пяти ярдах – большего уединения Джим и Сцинк предложить супругам не могли. Но даже с такого расстояния сквозь пелену дождя хорошо виднелось неоновое пончо Макса.
– Его старик в тюрьме. – Сцинк по-прежнему говорил об Августине. – Тебе понравится: Бонни сказала, что парня зачали в ураган.
– Какой?
– «Донна».
– Впечатляет, – улыбнулся Джим.
– И вот через тридцать два года – новый шторм и новое начало. Парень родился под несчастливой звездой, тебе не кажется?
– Ну ты и трепло, – ласково усмехнулся патрульный. – Что за история с его отцом?
– Контрабандист. Как оказалось, бездарный.
Джим помолчал.
– Знаешь, мне парень нравится. Он правильный.
– Это точно.
Полицейский включил «дворники». Яркое пончо двигалось – муж Бонни вскочил и расхаживал взад-вперед.
– А вот ему я не завидую, – сказал Джим.
Сцинк дернул плечом. Он все еще не простил Максу съемки в Майами.
– Покажи, куда попала пуля.
Полицейский расстегнул рубашку и оттянул повязку. Даже через жилет пуля наградила Джима фиолетовым кровоподтеком на груди. Губернатор присвистнул:
– Вам с Брендой нужен отпуск.
– Врачи говорят, дней через десять ее выпишут.
– Увези ее на острова, – предложил губернатор.
– Она никогда не была на Западе. Лошадей любит.
– Тогда езжайте в горы. В Вайоминг.
– Да, ей понравится.
– Поезжайте куда угодно, Джим. Главное – подальше отсюда.
– Да уж. – Патрульный выключил «дворники». Ливень заливал стекло, как сироп. О Щелкунчике не говорили.
– Который из них? – спросил Макс, надеясь, что это похититель – он еще безумнее второго. Такой вариант подкрепил бы его теорию, что жена лишилась рассудка: стокгольмский синдром с поправкой на дрянную погоду. Такое легче принять и объяснить друзьям и родственникам. Бонни загипнотизировал обезумевший от наркотиков отшельник. Этакий Мэнсон без Семьи.
– Макс, проблема – во мне, – сказала Бонни, хотя понимала, что это не совсем так.
Увидев мужа, вылезавшего из полицейской машины, она подумала, что он выглядит как маленький болотный кролик, который пыжится предстать стофунтовым лесным волком.
– Бонни, тебе промыли мозги, – говорил Макс.
– Никто…
– Ты спала с ним?
– С кем?
– С кем-то из них.
– Нет! – Наигранным возмущением Бонни пыталась скрыть ложь.
– Но хотела. – Макс встал. Дождевые капли бусинами покатились с пластикового пончо. – Значит, нужно так понимать, что ты предпочитаешь это, – презрительный жест, – жизни в городе?
– Мне бы хотелось увидеть крокодильего детеныша. Только это я и сказала.
Бонни понимала, насколько оскорбительно это звучит для человека вроде Макса.
– Он заставил тебя курить ту дрянь, да?
– Перестань.
Макс расхаживал взад-вперед.
– Не могу в это поверить.
– Я тоже. Прости меня.
Макс набычился и зашагал к воде. Злость не позволяла расплакаться, а обида – упрашивать. Больше того, забрезжила мысль: вероятно, Бонни права – он плохо ее знает. Даже если она передумает и вернется с ним в Нью-Йорк, он будет жить в постоянной тревоге перед ее новым закидоном. Произошедшее поломало их отношения. Возможно, навсегда.
Макс обернулся и произнес глухим от обиды голосом:
– Я считал тебя более… уравновешенной.
– Я тоже.
Возражения только затянут дело. Бонни решила быть уступчивой и признавать свою вину, что бы Макс ни говорил. Пусть у него что-то сохранится: если не гордыня, то раздутое ощущение мужского превосходства. Это невысокая цена, чтобы помочь ему пережить боль.
– Последний шанс, – сказал Макс и, порывшись под накидкой, вытащил два билета на самолет.
– Извини, – покачала головой Бонни.
– Ты меня любишь или нет?
– Макс, я не знаю.
Он засунул билеты обратно.
– Невероятно!
Бонни встала с перил и поцеловала мужа на прощанье. У нее текли слезы, но Макс, наверное, их не заметил на залитом дождем лице.
– Позвони, когда разберешься в себе, – язвительно сказал он.
Макс в одиночестве вернулся к полицейской машине. Сцинк придержал для него дверцу.
На обратном пути Макс молчал, чтобы патрульному стало стыдно. Дружок маньяка, похитившего самого Макса и задурившего голову его жене. Ведь полицейский был обязан по закону и совести остановить обольщение – или хотя бы сделать попытку. Такова была личная точка зрения Макса.
Когда машина подъехала к заколоченному «Макдоналдсу», он сказал:
– Присмотрите, чтобы этот одноглазый псих о ней хорошенько заботился.
Макс старался говорить весомо и грозно, и в другое время Джима позабавила бы его спесивость. Но сейчас он сочувствовал человеку, которого ждали дурные вести.
– Она больше никогда не увидится с губернатором, – сказал Джим. – Сегодня последний раз.
– Но как же…
– Мне кажется, вы перепутали. Она запала на парня с черепами.
– Господи… – в отвращении скривился Макс.
Отъезжая, Джим видел в зеркало, как Макс мотается под дождем по стоянке, топает по лужам и размахивает руками под ярким пончо, словно огромная светящаяся летучая мышь.
Бонни с губернатором прошли с милю, когда на тропе появился Августин. Бонни бросилась к нему. Они все еще обнимались, когда Сцинк наконец заявил, что идет в лагерь.
Августин повел Бонни к бухте. Они нашли на берегу сухое местечко и сели. Увидев у Августина книжку из библиотеки Сцинка, Бонни схватилась за грудь, будто собиралась упасть в обморок:
– О! Ты будешь читать мне сонеты!
– Не умничай! – Августин взъерошил ей волосы. – Помнишь первое сообщение Макса на автоответчике после похищения?
Наверное, теоретически это было похищением, но Бонни его таковым уже не считала.
– Губернатор велел ему прочитать отрывок. Я его нашел. – Августин показал название на корешке книги – «Тропик Рака» Генри Миллера. – Слушай: «Когда-то мне казалось, что высшая цель человека – быть человечным, но теперь я понимаю, что это меня разрушало. Сегодня я с гордостью говорю, что я бесчеловечен, не принадлежу ни людям, ни правительствам и не имею никаких верований и принципов. Мне нет дела до скрипучей машинерии человечества – я принадлежу земле! Лежу на подушке и чувствую, как на лбу прорастают рога».
Августин передал книгу Бонни. Сцинк подчеркнул отрывок красными чернилами.
– Это на него похоже, – сказала Бонни.
– И на меня. В любой из данных дней.
Ушибленное небо набрякло фиолетовым. Ветер усиливался – в вышине, в его потоках парила цепочка грифов-индеек. Слышались далекие раскаты сломанного грома. Августин спросил, как все прошло с Максом.
– Он возвращается один. Знаешь, мне кажется, я схожу с ума.
Бонни достала обручальное кольцо. Наверное, хотела надеть, а может – бросить в воду.
– Не надо, – сказал Августин, имея в виду оба варианта.
– Я отошлю его Максу. Не знаю, как еще поступить. – Голос Бонни печально дрогнул, и она поспешно спрятала кольцо.
– Что ты собираешься делать? – спросил Августин.
– Побыть с тобой. Годится?
– Идеально.
Бонни просветлела.
– А ты, мистер Живи Одним Днем?
– Я тебя порадую: есть план.
– Просто не верится.
– Нет, правда. Я хочу продать ферму дяди Феликса – вернее, то, что от нее осталось. Свой дом тоже. Потом найти место вроде этого и начать все сначала. Где-нибудь на самом дальнем краю всего. Тебе интересно?
– Не знаю. Там будет кабельное телевидение?
– Точно нет.
– А гремучие змеи?
– Возможно.
– Н-да. Край за краем света. – Бонни сделала вид, что раздумывает.
– Ты когда-нибудь слышала про Десять Тысяч Островов?
– Их кто-то посчитал?
– Нет, милая. На это ушла бы вся жизнь.
– Так это и есть твой план? – спросила Бонни.
Августину было знакомо это состояние раздрызга, когда выбираешь между якорем и парусом.
– Там есть город Чоколоски. Возможно, ты его возненавидишь.
Бонни вскочила на ноги:
– Хорош трепаться. Посиди-ка.
– Ты куда это?
– В библиотеку за стихами.
– Сядь. Я еще не закончил.
Бонни шлепнула его по руке:
– Ты мне читал? Теперь я тебе кое-что почитаю.
Спеша по тропинке, Бонни думала о Уитмене. В проржавевшей «скорой помощи» лежала книжица в твердом переплете – «Песнь о себе». Бонни со школы любила это стихотворение. Одна строчка: «Но тщетно мастодонт бежит своих рассохшихся костей» – особенно подходила Сцинку.
А губернатор неподвижно лежал на земле, когда Бонни выскочила на поляну. Над ним согнулся Щелкунчик; он булькал и хрипел, стараясь отдышаться после бешеной вспышки ярости. В руке у него была обгорелая деревяшка – факел, с которым Сцинк привел их сюда.
Бонни стиснула кулаки и замерла, глядя на перекошенную рожу Щелкунчика, которую отнюдь не украшала хромированная красная железяка. Бандит не видел за деревьями женщину. Он бросил факел, схватил чемодан и рванул в лес.
Бонни, как безумная, бросилась за ним.
31
Щелкунчика привела в чувство прохладная морось. Вокруг было тихо. Одноглазый псих в грязном армейском шмотье спал, растянувшись под деревом. Ни Эди, ни мужика с ружьем, ни чокнутой телки, обливавшейся лимонадом.
Щелкунчик медленно сел. Веки слиплись, во рту пересохло. К брови прилип шмат грязи. В который раз Щелкунчик безуспешно попытался сдернуть блокиратор. Боль была невыносимой; казалось, все кости черепа напружинились, чтобы разлететься вдребезги. Слава богу, что он себя не видит. Наверное, чисто клоун, мать его. Человек-ведро. Мудаки бы выстраивались в очередь, чтобы забросить ему в пасть мячик.
Господи боже всемогущий, надо как-то выпутываться.
Рядом раззявился набитый деньгами чемодан. Едкая вонь подтверждала, что это не кошмар: говнюк действительно обоссал девяносто четыре тысячи абсолютно подлинных американских долларов.
Щелкунчик проверил, действуют ли ноги: подвигал левой, правой и обеими. Потом сжал кулаки, согнул руки. Вроде все работает. Значит, действие второй ампулы закончилось.
Он встал на ноги. Сделал неуверенный шаг к чемодану. Потом другой. Из-за тяжелой железяки Щелкунчик потерял равновесие и чуть не плюхнулся мордой вперед. Закрывая чемодан, он задержал дыхание, но вонь была неистребимая. Щелкунчик увидел канистру с водой и вылил ее себе в рот. Фырканье не потревожило спящего психа.
И тут Щелкунчик углядел оружие – смолистую дубинку, обожженную с одного конца.
Наверное, здоровый мудило услыхал его шаги, потому что попытался откатиться от удара. Удар пришелся мужику не в голову, а в плечо, но Щелкунчик услышал, как хряснула кость. Больно, гад?
– Ахххыыыыы! – вопил Щелкунчик и наносил удары, пока козел не затих, шипя, как проколотая шина.
Несмотря на миниатюрность, Бонни всегда была драчливой. В старших классах она уделала парня, задравшего ей юбку в школьной столовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45