https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/
– настороженно спросил Савва. – Лично я вас вижу впервые.
Незнакомец посмотрел на прикрытую дверь.
– В нашем ИИИ, например, – произнес он по-русски. – И вообще в Новосибирске.
Видя, что хозяин комнаты молчит и только таращит на него глаза, он закинул ногу на ногу и продолжил:
– Не стану вас интриговать, Савва Викторович, но скажу: попадись вы мне неделю назад, убил бы вас на месте. Потом, вероятно, пожалел бы, но сначала убил. Причем жестоко.
– За что? – совершенно механически и тоже по-русски спросил Каратаев.
– За то самое, о котором ты прекрасно знаешь. – Гость протянул руку, взял" со стола нож и отрезал от лежавшей тут же колбасы толстый кусок. – Не бойся, теперь я уже перегорел.
Колбаса стала быстро исчезать во рту пришельца.
– Ну? Чего молчишь? – спросил он с набитым ртом. – Давай, начинай отпираться. Мол, никакой я не Савва, никакой не…
– Так вы оттуда? – перебил его совершенно обалдевший Каратаев.
– Оттуда, оттуда, – прошамкал незнакомец. – Твой современник и соотечественник Вадим Алексеевич Нижегородский. Уж не обессудь. И дай-ка чего-нибудь еще пожрать. Да принеси хоть чаю, что ли.
Чувствуя себя одновременно разоблаченным шпионом, пойманным беглым каторжником и обнаруженным под кроватью голым любовником, Савва поплелся на кухню. В его голове словно основательно пошурудили половником.
Хозяйская дочка как раз ставила на плиту чайник.
– Послушай, Хельга, оказывается, это мой старый приятель. Мы давно не виделись. Я тут купил кофе, конфеты. Угощайся и угости фрау Хохберг.
– Может быть, вам заварить кофе, господин Флейтер? Так вы скажите.
– Было бы очень кстати. И не называй меня господин Флейтер. Зови просто Савва… то есть, тьфу ты черт, я хотел сказать, зови меня Август.
– Август?
– Да… Нет! Лучше Макс. Да, Макс. Так, пожалуй, проще.
– Короче говоря, Саввушка, когда ты не соизволил вернуться к пяти пятнадцати, решено было кого-то послать, чтобы посмотреть, не валяешься ли ты там поблизости и не нужна ли тебе экстренная эвакуация. – Нижегородский деловито резал лук на той самой расстеленной на столе газетке с игорными новостями. – Тут я им и подвернулся. И дернуло же меня заинтересоваться, что там случилось, почему все нервничают. Шел себе мимо, так нет же. В общем, Вася Столбиков – ну, ты знаешь – предложил мне быстренько переодеться и реинкарнироваться минут на двадцать в Прагу. Хорошо хоть предупредили в последний момент, что там зима и прохладно, да сунули какие-то документы и деньги. Я в этой суматохе даже не понял в какое время инсталлируюсь: то ли в 2011-й год, то ли вовсе в 1811-й.
– Так вас хронопортировали через мое окно?
– А ты еще не понял? Конечно, через твое. Иначе как бы я тебя тут нашел?
«Нехорошо вышло», – подумал Каратаев. Этого он в свое время никак не предвидел.
– Ну, и дальше что? Только прошу вас, говорите по-немецки.
В это время вошла Хельга. Она принесла небольшой поднос с чашками и кофейником.
– Что-нибудь еще, герр Макс?
– Нет, спасибо.
– Неплохо устроился, – сказал Нижегородский, глядя на закрывшуюся за ушедшей девушкой дверь. – А я по твоей милости последние трое суток ночую на вокзале.
– При чем же тут я? – вяло возразил Каратаев.
– При том, что все из-за тебя. Кто-то в суматохе сунул мне не австрийские, а норвежские кроны, да еще какого-то старого образца. Намучился же я с ними! Никто не хочет менять, курс неизвестен, ни билет на вокзале купить, ни жратву в буфете. Того и гляди позовут полицию. Кстати, знаешь, кто я по документам? Вацлав Пикарт, чех. Ты встречал чеха, живущего в Праге и не знающего родного языка? У-у-у, дебилы!
«Да ты и по-немецки-то говоришь кое-как», – подумал Каратаев.
– Почему же вы назад-то не вернулись?
Нижегородский посмотрел на Савву тяжелым взглядом.
– По кочану. Налей-ка лучше вина.
Они выпили.
– Vin de table Недорогое столовое вино.
, – почмокал губами нежданый гость. – Ну, ладно. Когда я им попался, а ваш лысый знал, что недавно я побывал в Праге и должен там ориентироваться, так вот, они спросили, знаю ли я церковь Святого Николая? Знаю, говорю. А Клементинум? Знаю и Клементинум. Совсем недалеко. Отлично, говорят, там, где-то между ними, потерялся наш человек, будь другом, посмотри. Короче говоря, когда я, облазив все прилегающие закоулки, вернулся назад, мой датчик уже мигал. – Он похлопал себя по наручным часам. – Окно стало опасным. Я подождал в надежде, что стабильность восстановится, а когда окно вовсе исчезло, понял, что никогда уже не увижу ни жену, ни детей. Твое счастье, что в тот момент тебя не оказалось рядом. Наливай!
Они снова выпили, и Нижегородский продолжил:
– Наверное, с час я приходил в себя. Потом вернулся к Национальной библиотеке и стал показывать привратнику твою фотографию. Вот эту, – он швырнул на стол черно-белый снимок с фигурно обрезанными краями, как было модно в старину. – Ни он, ни кто другой тебя не видел. Я было подумал, что Столбиков запустил меня через другое окно, тогда все бессмысленно. Потом стал анализировать. Если ты удрал по своей воле, значит, у тебя есть заранее заготовленный план. По документам ты немец, музейный работник из Берлина. Мне еще в институте объяснили, что ты владеешь немецким и английским, но по-чешски не говоришь. Логично предположить, что устраивать свои дела ты рванешь в Вену, Берлин или куда-нибудь еще, и я отправился на вокзал.
Он вдруг замолчал и стушевался.
– Слушай, а у тебя тут ванная есть? Как думаешь, если я помоюсь?.. Нет?.. Неудобно? Ладно, обойдусь. В общем, на вокзале мне сказали, что только что отбыл проходящий скорый на Берлин. Я пошел к кассам и без всякой надежды на успех стал показывать твою фотокарточку. Ты покупал билет у такой толстой-претолстой тетки с барсучьими щеками? Вот она-то тебя и опознала. К моему счастью, она понимала по-немецки, и я наврал ей что-то про жениха сестры, который нас обманул и бросил.
Нижегородский надолго задумался. Веки его начали опускаться, но он встрепенулся, взял себя в руки и налил полную чашку кофе.
– Тогда я понимал одно – мне во что бы то ни стало нужно разыскать тебя. У тебя была наша палочка-выручалочка, наш походный несессер, память которого ты наверняка забил всем необходимым. У меня же не было ничего, кроме пеленгатора точки хронопортации, а мои знания о начале двадцатого века ограничивались программой университетского курса. Ты имел план, иначе не решился бы на побег, а то, что ты невозвращенец, я уже понял. На следующий день мне удалось обменять часть моих денег на местные копейки, которых хватило только на кусок деревянной лавки в общем вагоне и только до Дрездена. Хорошо, что в моем паспорте оказалась какая-то бумажка, позволявшая подданному Австро-Венгрии без лишней волокиты пересечь германскую границу. Дальше я путешествовал зайцем. Один раз меня вышвырнули из тамбура, другой раз самому пришлось выпрыгнуть, чтобы не попасть в лапы дорожной полиции. Остаток пути проделал обозом, везшим в Берлин к Рождеству бочки с пивом откуда-то из Ютеборга. Только четырнадцатого числа я добрался до здешнего предместья и заночевал в каком-то трактире.
Каратаев на этот раз сам разлил остатки вина в стаканы и предложил выпить. Он определенно чувствовал себя виновным в том, что случилось с Нижегородским, и уже ломал голову, как же им быть дальше. Однако в его планы никак не входило иметь под боком человека, знавшего тайну Августа Флейтера.
– На следующий день мне повезло: в том же трактире я наткнулся на подвыпившего датчанина, который согласился купить остаток моих норвежских крон (а может, как раз датских – я так и не понял) за тридцать две немецкие марки. Мне подсказали, где найти приличную ночлежку, и я впервые нормально отоспался. Вообще-то это была не совсем ночлежка, а скорее что-то напоминающее общежитие для приезжих торговцев и требующее хоть и небольшой, но все же оплаты. Бес меня попутал уплатить только за три дня, потому что наутро я обнаружил, что меня обокрали. Осталась пятерка, до которой воры не смогли добраться. Вот так… Не буду рассказывать всех дальнейших подробностей, – продолжил он после некоторой паузы, – а то заплачешь. Я, Вадик Нижегородский, чемпион института по покеру, кандидат в мастера по спортивному бриджу, археолог и альпинист со стажем, старший научный сотрудник, наконец, чистил снег у Ангальтского вокзала, таскал чемоданы, выбивал пыльные ковровые дорожки из пульмановских вагонов. И, несмотря на все это, три последние ночи ночевал там же на вокзале в компании с двумя бездомными. А вчера под вечер я вдруг наткнулся на тебя в двух шагах отсюда на набережной.
– Вчера? Как же ты меня узнал?
– Как, как. Запеленговал твой определитель окна. Он ведь у тебя тоже в наручных часах? – Нижегородский вздохнул. – Да. Это знак судьбы, Каратаев. Я проследил, куда ты пойдешь, но решил нанести визит сегодня утром. Соваться сразу сюда с моей небритой физиономией было бы нетактично. – Нижегородский несколько секунд помолчал. – А теперь ответь, Савва Викторович: у тебя хоть деньги есть?
– Сегодня я выиграл на бегах, – простодушно сознался Каратаев. – Могу предложить… ну, скажем… двести марок… для начала.
– Не откажусь. А сколько выиграл-то? Да не таись ты. Грех таиться от современника. Я ведь не собираюсь тянуть с тебя, как попрошайка или шантажист. Я предлагаю себя в компаньоны. Твоя база данных дорогого стоит, но и верный соратник в этом чуждом нам мире не лишний. С кем ты еще сможешь поделиться сокровенным? Так сколько выиграл-то?
– Семь с половиной тысяч.
– Неплохо. Но ты, конечно, знал все результаты? Сколько было забегов?
– Восемь.
– Восемь? Восемь… восемь, – повторил задумчиво Нижегородский. – А что ж так мало выиграл? Знать все результаты и не прийти с ипподрома миллионером! Это что, из скромности?
– Ничего себе мало! Я начинал с тридцатки и ставил всего два раза.
– В восьми забегах ставил два раза? – искренне удивился Нижегородский. – А-а-а, понимаю, тебе было неловко перед остальными, теми, кто играл честно!
– Слушай, а не пошел бы ты! – Савва наконец-то перешел на «ты». – Я уже раз перед тем продулся вчистую и больше не хотел рисковать.
– Где продулся?
– Опять станешь умничать? В казино.
Каратаев рассказал, как было дело.
– Понятно, – на этот раз Вадим не стал смеяться. – Тебе повезло, что спасать твою задницу послали именно меня. Я научу как играть. Мы оставим их без штанов, лошадей и даже без игорных столов. Помнишь у Высоцкого? Останутся у них в домах игорных… – запел он. – Ладно, давай деньги. Да уж не двести, а хотя бы пятьсот. Надо срочно сменить часть гардероба, в первую очередь нательное белье. Но сначала в баню.
В прихожей, уже одевшись, он взял Каратаева за пуговицу рубахи и по-русски негромко сказал:
– Завтра, ровно в пять пополудни жду тебя здесь внизу. Подниматься не буду. Вздумаешь слинять – заявлю в полицию, что Август Флейтер – русский шпион. Тебя мигом найдут и посадят в кутузку. Пока.
Он стал спускаться по лестнице
– …Останутся у них в домах игорных одни хваленые зеленые столы… – доносилось до Саввы пение его слегка захмелевшего современника.
Линять Савва не собирался. Он понимал, что нужен Нижегородскому, причем нужен настолько, что тот должен пылинки с него сдувать. Ведь та самая палочка-выручалочка, о которой упомянул Вадим, была залогом и его будущего. Воспользоваться же ею, кроме законного владельца, не смог бы при всем желании никто на свете: старый очешник признавал только Саввины пальцы, причем живые, кожа которых заключает в себе пот определенного химического состава и питается живой кровью достаточно редкой четвертой группы.
Каратаев прибрал на столе, сел и задумался. Нижегородский конечно не прав: для первого раза деньги он выиграл вполне приличные. И хоть в пересчете на доллары его 7650 марок составляли 1822 бакса, а в английской валюте и вовсе смешную сумму – 374 фунта стерлингов, эти деньги позволяли одному человеку худо-бедно просуществовать лет восемь в комнатушке типа этой, или снять года на два приличную квартиру. И все же для начала крупной биржевой операции необходима сумма другого порядка. Значит, придется еще несколько раз засветиться в казино или на ипподромах. А вдвоем, да еще с таким знатоком игры, как описал себя Нижегородский (если, конечно, он не врет), сделать это будет гораздо сподручнее.
Каратаев так и не определился окончательно, сколько Денег ему необходимо для удовлетворения своих потребностей. Он вовсе не собирался становиться миллиардером и нуворишем. Просто хотел жить в большом хорошем доме, быть экономически и во всех остальных отношениях совершенно независимым, заниматься любимым делом и стать известным, уважаемым человеком вовсе не благодаря богатству. Как там у Достоевского: корысть – это сотня франков на обед и любовницу, а миллион – это уже идея. Это свобода, возможность посвятить себя не зарабатыванию на жизнь, а творчеству. Ведь смысл человеческой жизни – это творчество.
А впрочем, большие деньги открывают новые возможности и соблазны, которые, пока ты этих денег не имеешь, кажутся тебе неинтересными, чуждыми твоей природе. Ты даже смеешься над ними, но стоит ощутить в себе неведомое ранее финансовое могущество, как скромные мечты о трудолюбивом творчестве поблекнут, уступая место тому, что когда-то считалось тобой глупой прихотью богатеев.
На следующий день, когда мутное солнце уже опускалось в серую пелену над крышами Шенеберга, Каратаев прогуливался по набережной Шпрее, неподалеку от дома. Без четверти пять он вернулся на Фридрихштрассе и остановился напротив своего подъезда. Через несколько минут со стороны центра подъехал крытый экипаж. Савва скользнул по нему взглядом и хотел уже было отвернуться, но дверца кареты отворилась и послышался свист.
– Каратаев! Давай сюда!
Это был Нижегородский. Чисто выбритый, в новеньком котелке из черного фетра, белом кашне и вчерашнем, но вычищенном и отглаженном пальто. Он протянул руку, обтянутую темно-серой замшей.
– Здесь не принято снимать перчатку, когда здороваешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Незнакомец посмотрел на прикрытую дверь.
– В нашем ИИИ, например, – произнес он по-русски. – И вообще в Новосибирске.
Видя, что хозяин комнаты молчит и только таращит на него глаза, он закинул ногу на ногу и продолжил:
– Не стану вас интриговать, Савва Викторович, но скажу: попадись вы мне неделю назад, убил бы вас на месте. Потом, вероятно, пожалел бы, но сначала убил. Причем жестоко.
– За что? – совершенно механически и тоже по-русски спросил Каратаев.
– За то самое, о котором ты прекрасно знаешь. – Гость протянул руку, взял" со стола нож и отрезал от лежавшей тут же колбасы толстый кусок. – Не бойся, теперь я уже перегорел.
Колбаса стала быстро исчезать во рту пришельца.
– Ну? Чего молчишь? – спросил он с набитым ртом. – Давай, начинай отпираться. Мол, никакой я не Савва, никакой не…
– Так вы оттуда? – перебил его совершенно обалдевший Каратаев.
– Оттуда, оттуда, – прошамкал незнакомец. – Твой современник и соотечественник Вадим Алексеевич Нижегородский. Уж не обессудь. И дай-ка чего-нибудь еще пожрать. Да принеси хоть чаю, что ли.
Чувствуя себя одновременно разоблаченным шпионом, пойманным беглым каторжником и обнаруженным под кроватью голым любовником, Савва поплелся на кухню. В его голове словно основательно пошурудили половником.
Хозяйская дочка как раз ставила на плиту чайник.
– Послушай, Хельга, оказывается, это мой старый приятель. Мы давно не виделись. Я тут купил кофе, конфеты. Угощайся и угости фрау Хохберг.
– Может быть, вам заварить кофе, господин Флейтер? Так вы скажите.
– Было бы очень кстати. И не называй меня господин Флейтер. Зови просто Савва… то есть, тьфу ты черт, я хотел сказать, зови меня Август.
– Август?
– Да… Нет! Лучше Макс. Да, Макс. Так, пожалуй, проще.
– Короче говоря, Саввушка, когда ты не соизволил вернуться к пяти пятнадцати, решено было кого-то послать, чтобы посмотреть, не валяешься ли ты там поблизости и не нужна ли тебе экстренная эвакуация. – Нижегородский деловито резал лук на той самой расстеленной на столе газетке с игорными новостями. – Тут я им и подвернулся. И дернуло же меня заинтересоваться, что там случилось, почему все нервничают. Шел себе мимо, так нет же. В общем, Вася Столбиков – ну, ты знаешь – предложил мне быстренько переодеться и реинкарнироваться минут на двадцать в Прагу. Хорошо хоть предупредили в последний момент, что там зима и прохладно, да сунули какие-то документы и деньги. Я в этой суматохе даже не понял в какое время инсталлируюсь: то ли в 2011-й год, то ли вовсе в 1811-й.
– Так вас хронопортировали через мое окно?
– А ты еще не понял? Конечно, через твое. Иначе как бы я тебя тут нашел?
«Нехорошо вышло», – подумал Каратаев. Этого он в свое время никак не предвидел.
– Ну, и дальше что? Только прошу вас, говорите по-немецки.
В это время вошла Хельга. Она принесла небольшой поднос с чашками и кофейником.
– Что-нибудь еще, герр Макс?
– Нет, спасибо.
– Неплохо устроился, – сказал Нижегородский, глядя на закрывшуюся за ушедшей девушкой дверь. – А я по твоей милости последние трое суток ночую на вокзале.
– При чем же тут я? – вяло возразил Каратаев.
– При том, что все из-за тебя. Кто-то в суматохе сунул мне не австрийские, а норвежские кроны, да еще какого-то старого образца. Намучился же я с ними! Никто не хочет менять, курс неизвестен, ни билет на вокзале купить, ни жратву в буфете. Того и гляди позовут полицию. Кстати, знаешь, кто я по документам? Вацлав Пикарт, чех. Ты встречал чеха, живущего в Праге и не знающего родного языка? У-у-у, дебилы!
«Да ты и по-немецки-то говоришь кое-как», – подумал Каратаев.
– Почему же вы назад-то не вернулись?
Нижегородский посмотрел на Савву тяжелым взглядом.
– По кочану. Налей-ка лучше вина.
Они выпили.
– Vin de table Недорогое столовое вино.
, – почмокал губами нежданый гость. – Ну, ладно. Когда я им попался, а ваш лысый знал, что недавно я побывал в Праге и должен там ориентироваться, так вот, они спросили, знаю ли я церковь Святого Николая? Знаю, говорю. А Клементинум? Знаю и Клементинум. Совсем недалеко. Отлично, говорят, там, где-то между ними, потерялся наш человек, будь другом, посмотри. Короче говоря, когда я, облазив все прилегающие закоулки, вернулся назад, мой датчик уже мигал. – Он похлопал себя по наручным часам. – Окно стало опасным. Я подождал в надежде, что стабильность восстановится, а когда окно вовсе исчезло, понял, что никогда уже не увижу ни жену, ни детей. Твое счастье, что в тот момент тебя не оказалось рядом. Наливай!
Они снова выпили, и Нижегородский продолжил:
– Наверное, с час я приходил в себя. Потом вернулся к Национальной библиотеке и стал показывать привратнику твою фотографию. Вот эту, – он швырнул на стол черно-белый снимок с фигурно обрезанными краями, как было модно в старину. – Ни он, ни кто другой тебя не видел. Я было подумал, что Столбиков запустил меня через другое окно, тогда все бессмысленно. Потом стал анализировать. Если ты удрал по своей воле, значит, у тебя есть заранее заготовленный план. По документам ты немец, музейный работник из Берлина. Мне еще в институте объяснили, что ты владеешь немецким и английским, но по-чешски не говоришь. Логично предположить, что устраивать свои дела ты рванешь в Вену, Берлин или куда-нибудь еще, и я отправился на вокзал.
Он вдруг замолчал и стушевался.
– Слушай, а у тебя тут ванная есть? Как думаешь, если я помоюсь?.. Нет?.. Неудобно? Ладно, обойдусь. В общем, на вокзале мне сказали, что только что отбыл проходящий скорый на Берлин. Я пошел к кассам и без всякой надежды на успех стал показывать твою фотокарточку. Ты покупал билет у такой толстой-претолстой тетки с барсучьими щеками? Вот она-то тебя и опознала. К моему счастью, она понимала по-немецки, и я наврал ей что-то про жениха сестры, который нас обманул и бросил.
Нижегородский надолго задумался. Веки его начали опускаться, но он встрепенулся, взял себя в руки и налил полную чашку кофе.
– Тогда я понимал одно – мне во что бы то ни стало нужно разыскать тебя. У тебя была наша палочка-выручалочка, наш походный несессер, память которого ты наверняка забил всем необходимым. У меня же не было ничего, кроме пеленгатора точки хронопортации, а мои знания о начале двадцатого века ограничивались программой университетского курса. Ты имел план, иначе не решился бы на побег, а то, что ты невозвращенец, я уже понял. На следующий день мне удалось обменять часть моих денег на местные копейки, которых хватило только на кусок деревянной лавки в общем вагоне и только до Дрездена. Хорошо, что в моем паспорте оказалась какая-то бумажка, позволявшая подданному Австро-Венгрии без лишней волокиты пересечь германскую границу. Дальше я путешествовал зайцем. Один раз меня вышвырнули из тамбура, другой раз самому пришлось выпрыгнуть, чтобы не попасть в лапы дорожной полиции. Остаток пути проделал обозом, везшим в Берлин к Рождеству бочки с пивом откуда-то из Ютеборга. Только четырнадцатого числа я добрался до здешнего предместья и заночевал в каком-то трактире.
Каратаев на этот раз сам разлил остатки вина в стаканы и предложил выпить. Он определенно чувствовал себя виновным в том, что случилось с Нижегородским, и уже ломал голову, как же им быть дальше. Однако в его планы никак не входило иметь под боком человека, знавшего тайну Августа Флейтера.
– На следующий день мне повезло: в том же трактире я наткнулся на подвыпившего датчанина, который согласился купить остаток моих норвежских крон (а может, как раз датских – я так и не понял) за тридцать две немецкие марки. Мне подсказали, где найти приличную ночлежку, и я впервые нормально отоспался. Вообще-то это была не совсем ночлежка, а скорее что-то напоминающее общежитие для приезжих торговцев и требующее хоть и небольшой, но все же оплаты. Бес меня попутал уплатить только за три дня, потому что наутро я обнаружил, что меня обокрали. Осталась пятерка, до которой воры не смогли добраться. Вот так… Не буду рассказывать всех дальнейших подробностей, – продолжил он после некоторой паузы, – а то заплачешь. Я, Вадик Нижегородский, чемпион института по покеру, кандидат в мастера по спортивному бриджу, археолог и альпинист со стажем, старший научный сотрудник, наконец, чистил снег у Ангальтского вокзала, таскал чемоданы, выбивал пыльные ковровые дорожки из пульмановских вагонов. И, несмотря на все это, три последние ночи ночевал там же на вокзале в компании с двумя бездомными. А вчера под вечер я вдруг наткнулся на тебя в двух шагах отсюда на набережной.
– Вчера? Как же ты меня узнал?
– Как, как. Запеленговал твой определитель окна. Он ведь у тебя тоже в наручных часах? – Нижегородский вздохнул. – Да. Это знак судьбы, Каратаев. Я проследил, куда ты пойдешь, но решил нанести визит сегодня утром. Соваться сразу сюда с моей небритой физиономией было бы нетактично. – Нижегородский несколько секунд помолчал. – А теперь ответь, Савва Викторович: у тебя хоть деньги есть?
– Сегодня я выиграл на бегах, – простодушно сознался Каратаев. – Могу предложить… ну, скажем… двести марок… для начала.
– Не откажусь. А сколько выиграл-то? Да не таись ты. Грех таиться от современника. Я ведь не собираюсь тянуть с тебя, как попрошайка или шантажист. Я предлагаю себя в компаньоны. Твоя база данных дорогого стоит, но и верный соратник в этом чуждом нам мире не лишний. С кем ты еще сможешь поделиться сокровенным? Так сколько выиграл-то?
– Семь с половиной тысяч.
– Неплохо. Но ты, конечно, знал все результаты? Сколько было забегов?
– Восемь.
– Восемь? Восемь… восемь, – повторил задумчиво Нижегородский. – А что ж так мало выиграл? Знать все результаты и не прийти с ипподрома миллионером! Это что, из скромности?
– Ничего себе мало! Я начинал с тридцатки и ставил всего два раза.
– В восьми забегах ставил два раза? – искренне удивился Нижегородский. – А-а-а, понимаю, тебе было неловко перед остальными, теми, кто играл честно!
– Слушай, а не пошел бы ты! – Савва наконец-то перешел на «ты». – Я уже раз перед тем продулся вчистую и больше не хотел рисковать.
– Где продулся?
– Опять станешь умничать? В казино.
Каратаев рассказал, как было дело.
– Понятно, – на этот раз Вадим не стал смеяться. – Тебе повезло, что спасать твою задницу послали именно меня. Я научу как играть. Мы оставим их без штанов, лошадей и даже без игорных столов. Помнишь у Высоцкого? Останутся у них в домах игорных… – запел он. – Ладно, давай деньги. Да уж не двести, а хотя бы пятьсот. Надо срочно сменить часть гардероба, в первую очередь нательное белье. Но сначала в баню.
В прихожей, уже одевшись, он взял Каратаева за пуговицу рубахи и по-русски негромко сказал:
– Завтра, ровно в пять пополудни жду тебя здесь внизу. Подниматься не буду. Вздумаешь слинять – заявлю в полицию, что Август Флейтер – русский шпион. Тебя мигом найдут и посадят в кутузку. Пока.
Он стал спускаться по лестнице
– …Останутся у них в домах игорных одни хваленые зеленые столы… – доносилось до Саввы пение его слегка захмелевшего современника.
Линять Савва не собирался. Он понимал, что нужен Нижегородскому, причем нужен настолько, что тот должен пылинки с него сдувать. Ведь та самая палочка-выручалочка, о которой упомянул Вадим, была залогом и его будущего. Воспользоваться же ею, кроме законного владельца, не смог бы при всем желании никто на свете: старый очешник признавал только Саввины пальцы, причем живые, кожа которых заключает в себе пот определенного химического состава и питается живой кровью достаточно редкой четвертой группы.
Каратаев прибрал на столе, сел и задумался. Нижегородский конечно не прав: для первого раза деньги он выиграл вполне приличные. И хоть в пересчете на доллары его 7650 марок составляли 1822 бакса, а в английской валюте и вовсе смешную сумму – 374 фунта стерлингов, эти деньги позволяли одному человеку худо-бедно просуществовать лет восемь в комнатушке типа этой, или снять года на два приличную квартиру. И все же для начала крупной биржевой операции необходима сумма другого порядка. Значит, придется еще несколько раз засветиться в казино или на ипподромах. А вдвоем, да еще с таким знатоком игры, как описал себя Нижегородский (если, конечно, он не врет), сделать это будет гораздо сподручнее.
Каратаев так и не определился окончательно, сколько Денег ему необходимо для удовлетворения своих потребностей. Он вовсе не собирался становиться миллиардером и нуворишем. Просто хотел жить в большом хорошем доме, быть экономически и во всех остальных отношениях совершенно независимым, заниматься любимым делом и стать известным, уважаемым человеком вовсе не благодаря богатству. Как там у Достоевского: корысть – это сотня франков на обед и любовницу, а миллион – это уже идея. Это свобода, возможность посвятить себя не зарабатыванию на жизнь, а творчеству. Ведь смысл человеческой жизни – это творчество.
А впрочем, большие деньги открывают новые возможности и соблазны, которые, пока ты этих денег не имеешь, кажутся тебе неинтересными, чуждыми твоей природе. Ты даже смеешься над ними, но стоит ощутить в себе неведомое ранее финансовое могущество, как скромные мечты о трудолюбивом творчестве поблекнут, уступая место тому, что когда-то считалось тобой глупой прихотью богатеев.
На следующий день, когда мутное солнце уже опускалось в серую пелену над крышами Шенеберга, Каратаев прогуливался по набережной Шпрее, неподалеку от дома. Без четверти пять он вернулся на Фридрихштрассе и остановился напротив своего подъезда. Через несколько минут со стороны центра подъехал крытый экипаж. Савва скользнул по нему взглядом и хотел уже было отвернуться, но дверца кареты отворилась и послышался свист.
– Каратаев! Давай сюда!
Это был Нижегородский. Чисто выбритый, в новеньком котелке из черного фетра, белом кашне и вчерашнем, но вычищенном и отглаженном пальто. Он протянул руку, обтянутую темно-серой замшей.
– Здесь не принято снимать перчатку, когда здороваешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69