После того, как наши мальчики поступили в университет, у нас практически не осталось других тем для бесед, кроме их успехов. Теперь у нее и у меня разная жизнь. У Билкис своя колонка в газете, женский форум. Но вы можете быть совершенно спокойны: наши отношения никак не повлияют на исполнение профессиональных обязанностей. Мы не допустим, чтобы вы из-за нас чувствовали себя неловко.
– Ну что вы, никакой неловкости, – бормочет Саджида Рана, и тут пилот объявляет, что через десять минут они приземляются на военном аэродроме в Набха Спарасхаме, и Шахин Бадур Хан получает возможность бросить взгляд в иллюминатор на громадное коричневое пятно чудовищных трущоб вокруг Варанаси.
Он даже позволяет себе некое подобие ухмылки. Все в порядке. Ей ничего не известно. Он все превосходно провернул. Но теперь у него появились новые проблемы, которые необходимо как можно скорее решить. А вон там, вдоль южного края горизонта… Что там? Неужели темная линия облаков?..
Только когда умер его отец, Шахин Бадур Хан понял, до какой степени ненавидит дом у реки. И дело вовсе не в том, что хавели некрасив или производит гнетущее впечатление, совсем напротив. Но его просторные галереи, веранды и широкие белые залы с высокими потолками насквозь пропитаны историей бесчисленных поколений, ощущением долга перед семьей. Шахин Бадур Хан не мог подняться по ступенькам лестницы, пройти под большим бронзовым фонарем на веранде или войти в переднюю с двумя симметричными винтовыми лестницами – одной для мужчин и другой для женщин – без того, чтобы не вспомнить о том, как он еще мальчиком прятался за колонной, когда его деда Саида Райза Хана несли на кладбище, расположенное у старого охотничьего домика у болот. Вспоминал он и о том, как сам шел вслед за собственным отцом, совершавшим такое же поспешное последнее путешествие сквозь двери из тика. И сам Шахин когда-нибудь тоже уйдет туда же. Хана понесут его собственные сыновья и внуки. Через хавели прошло столько человеческих жизней. Нет ни одного уголка, в котором можно было бы укрыться от воспоминаний о родственниках, друзьях и слугах. Любое слово, поступок, намерение зримы и прозрачны. Хан всегда тосковал по своему надежно изолированному убежищу, и подобная мысль была связана у него с Гарвардом. Идея уединения, своеобразной «резервации» в Новой Англии – «резервации» в значении места, отдельного от всех и от всего.
Он проходит через антресоли в женскую половину дома. И, как всегда, некоторое время медлит у дверей в зенану. В хавели Ханов пурда была упразднена еще при деде Шахина, но, находясь в женских помещениях, он всегда испытывал некий невольный стыд. Вещи, окружавшие его здесь, сами стены, полные особых ассоциаций, стиль жизни обитательниц были ему чужды. Дом разделен, как мозг, на два полушария.
– Билкис.
Его жена устроила кабинет на широком затененном балконе с видом на живописные холмы и спокойную реку. Здесь она пишет статьи, выступления для радио и очерки. Внизу, в садике, полном птиц, она принимает своих интеллектуальных, но не имеющих гражданских прав подруг, там они пьют кофе, строят какие-то планы, которые могут строить женщины в обществе, которое едва признает их за людей.
Мы живем в деформированном обществе, сказал тот государственный служащий, любитель музыки, когда на сцене появилась Мумтаз Хук.
– Билкис.
Шаги… Дверь открывается, появляется лицо служанки. Шахин Бадур Хан не помнит их всех.
– Бегум нет, саиб.
Шахин Бадур Хан прислоняется к крепкому дверному косяку. Ему так хотелось перекинуться с ней несколькими словами. У них мало времени для настоящего общения. Для слов. Для прикосновений. Но он устал. Устал от чувства долга, постоянно нависающего над ним. Устал от ужасающей истины, которая, даже если бы он сел, подобно садху, на углу улицы, от всего отрешившись, все равно росла и вздувалась бы у него за спиной, словно громадная приливная волна. Теперь ему постоянно придется опережать ее хотя бы на несколько шагов, чтобы она не поглотила его. Он устал от маски, от притворства, от лжи. Надо рассказать ей. Она сможет его понять, подскажет, как поступить.
– Ее никогда нет…
– Господин Хан?
– Это я так.
Дверь медленно закрывается. Впервые за всю свою жизнь Шахин Бадур Хан не может найти дорогу в собственном доме. Он не узнает двери, стены, коридоры. Внезапно он оказывается в залитой ярким солнечным светом комнате, окна которой выходят на женский садик, в белой комнате с москитными сетками, завязанными в большие мягкие узлы. Здесь пахнет теплом и пылью, и Шахин приходит в себя. Запах – ключ памяти. Он вспомнил. Он знает эту комнату, он любил ее когда-то. Старая детская – комната, в которой он провел первые годы жизни, комната с окнами, выходящими на великую реку. Каждое утро Шахин просыпался здесь от возгласов брахманов, обращенных к Гангу. В комнате чисто, светло и пусто. Наверное, Хан приказал убрать из нее всю мебель после того, как мальчики уехали в университет, но он почему-то не помнит, что когда-либо отдавал подобное приказание. Айя Гуль умерла десять лет назад, но среди деревянных панелей, занавесей и штор еще сохранился аромат ее груди, острый запах ее одежды. И тут Шахин Бадур Хан с ужасом и удивлением вспоминает, что не заходил сюда уже несколько десятилетий. Он щурится от слишком яркого света. Господь есть свет Небес и Земли… Он свет света. Господь ведет тех, кого Он захочет, к Своему свету, Господь говорит с человеком притчами, ибо Господу ведомо все. Сура струйкой дыма завивается в памяти Шахина.
И только потому, что впервые за долгие-долгие годы он чувствует, что за ним никто не следит, Шахин Бадур Хан осмеливается на это… Он вытягивает руки в стороны и начинает вращаться. Вначале очень медленно, пытаясь сохранить равновесие. Танец суфиев, с помощью которого дервиши соединялись с сознанием Бога. У него на языке возникает дхикр – священное имя Бога. Яркое воспоминание пронзает мозг Хана – его дед, вращающийся на одном месте под звуки каввалов посередине пола иувана, выложенного плиткой с геометрическим узором. Мельвели приехал из Анкары, чтобы научить индийцев семе – великому танцу Бога.
Священный танец дервишей.
Уведи меня из этого мира, Господи. Мягкий коврик мнется под ногами Шахина. Концентрация достигает предела, все мысли сосредоточены на движении ног, на повороте рук: вниз – в благословляющем жесте, вверх – в жесте принятия благодати. Он вращается, уходя в глубины памяти.
В то безумное новоанглийское лето, когда повышенное давление на много дней установилось над пуританским Кембриджем, температура некоторое время росла, а затем как будто застряла на очень высокой отметке. Все распахнули настежь окна и двери, вышли на улицы, в парки и на лужайки или просто расселись у порогов домов, на балконах. Шахин Бадур Хан являлся в тот год второкурсником и забыл, что значит быть холодным и сдержанным. Он возвращался с друзьями с музыкального фестиваля в Бостоне. И тут из мягкой, бархатной, ароматной ночи появилось оно, и Шахин был мгновенно парализован, он застыл, словно Полярная звезда посреди небосклона, точно так же, как четверть века спустя в аэропорту Дхаки при виде неземной, совершенно чуждой, волшебной и абсолютно недостижимой красоты. Ньют раздраженно реагирует на стайку шумных студентов, пытаясь уступить им дорогу.
Так впервые в жизни Шахин Бадур Хан увидел ньюта. До этого он читал о них, видел фотографии, томился страстным желанием увидеть их воочию, воплощенную мечту своего детства. И вот теперь оно явилось перед ним во плоти, нечто вполне реальное, а не какое-нибудь фантастическое существо из сборника сказок и легенд. На гарвардской лужайке он впервые влюбился. Та любовь сопровождала его всю жизнь. В течение двадцати пяти лет Хан носил ее жало в своем сердце.
Ноги движутся, губы произносят мантру дхикра. Он вращается назад, в прошлое.
Обертка была идеальная, простая и элегантная. Бумага с красно-черно-белым узором, одна целлофановая ленточка золотистого цвета. Минимум всего. Индийцы придали бы подарку еще массу всяких украшений, могли разукрасить, разрисовать сердечками, стрелами и Ганешами, сделали бы так, чтобы он наигрывал мелодии, а потом разбрасывал конфетти. В тринадцать лет Шахин Бадур Хан знал, видя пакет из Японии, что он никогда не будет в индийском стиле. Отец привез из командировки в Токио подарки для всей семьи. Младшие братья Хана получили воздушных змеев, которых они потом запускали с балконов хавели. Старший сын – «Нихон» в коробке. Манга преобразила его жизнь так же, как часто преображает ее подаренный мотоцикл, превращающийся в орудие борьбы и мести. Поначалу ему не нравилось свойственное манга легкомысленное смешение насилия, секса и подросткового невротизма. Оно казалось ему дешевым и чуждым по менталитету. Но постепенно Хана начали привлекать персонажи, эти вытянутые фигурки бесполых подростков с оленьими глазами, вздернутыми носами и постоянно приоткрытым ртом. Чем они только не занимались! Спасали мир, решали проблемы с родителями, носили потрясающие фантастические костюмы, похвалялись самыми невероятными прическами и обувью, беспокоились за дружков-подружек, когда на Токио совершали налет зловещие «черные ангелы», то есть враждебные роботы, но чаще всего просто демонстрировали независимость, отстраненность, сказочную привлекательность, свои стройные длинные ноги и свою загадочную андрогинность. И Хану так сильно захотелось жить той же жизнью, которой жили они, увлекательной, непредсказуемой и полной страсти, что он даже заплакал. Шахин завидовал им во всем, их красоте, их сексуальной асексуальности, тому, что все знали, любили и восхищались ими. Он хотел стать одним из них, быть с ними в жизни и смерти. Ночью, лежа в постели, Шахин придумывал новые истории. Что произойдет после того, как они разгромят «черных ангелов», рвущихся сквозь трещину в небесах, – он выдумывал новые истории об их любви и играх. И андрогинные бойцы вселенной затягивали его в свое гнездо, и там они все вместе предавались любви – по-детски нерешительной, но страстной и бесконечной любви. После той ночи, когда его произвели в маги-предводители «Грассен Элементой», Шахин проснулся в пижамных штанах, насквозь пропитанных спермой.
Прошло много лет, но он по-прежнему время от времени заглядывал в пожелтевшие и помявшиеся страницы старых комиксов, теперь сложенных в коробку из-под обуви. Вечно юные, вечно стройные, всегда прекрасные, с неутолимой жаждой приключений андрогины-пилоты «Грассен Элементой», скрестив на груди руки, взирали на него с вызовом, неудержимо влекли к себе высокими скулами, оленьими глазами и такими страстными губами.
Шахин Бадур Хан вращается на границе с трансцендентным и чувствует, как глаза его наполняются слезами. Сема влечет его еще дальше в прошлое, на пляж.
Мать жалуется на высокую влажность, на социализм и на то, что рыбаки испражняются на песок рядом с бунгало Ханов. Отец раздражается, сердится и явно тоскует по дому на севере. Он нервно ходит взад-вперед в мятых штанах, поплиновой рубашке с короткими рукавами и шлепанцах. Стоит удушающая керальская жара. А для Шахина Бадур Хана эта поездка становится самой отвратительной в жизни, потому что он так ждал ее, а она так его разочаровала. Юг… юг… юг!
По вечерам с моря приходят дети рыбаков. Черные от загара, обнаженные, смеющиеся, они играют, орут, плещутся в воде, а Шахин Бадур Хан с братьями тем временем сидит на веранде, пьет лимонад и слушает рассказы матери о том, как чудовищно омерзительны местные дети. Но Шахину они вовсе не кажутся такими уж омерзительными. У них есть маленький аутригер. Шахин наблюдает за детьми со стороны и предается фантазиям о том, как спасаются они на утлом суденышке от реальной опасности в открытом море, борются с пиратами и ураганами, занимаются настоящими исследованиями и помогают попавшим в беду. Когда же дети вытаскивают свой аутригер на песок и начинают играть в крикет на пляже, ему кажется, что он умрет от страстного желания присоединиться к ним. Шахину хочется уплыть вместе с темнокожими и белозубыми керальскими андрогинами, обнаженным скользнуть в теплую, как кровь, воду и облечься ею, словно кожей. Хочется бегать и кричать, быть худым, стройным и свободным – и не стесняться своего голого тела.
В соседнем бунгало живет семейство госслужащего из Бангалора, занимающего весьма скромный пост. Но Шахин Бадур Хан видит, как его дети играют на аутригере вместе с местными, ныряют, плавают под водой, выныривают на поверхность, ловя ртом воздух, усеянные капельками морской воды, словно росой, и смеются… смеются… смеются. Зерно опустошенности упало тогда в его душу и проросло во время долгого путешествия на поезде через всю Индию, превратившись в острую боль, в надежду, в желания, не имевшие на звания, невыразимые в словах, но пахнувшие лосьоном для загара, вызывавшие зуд, подобно песку, что попал между пальцами, похожие на нагретый солнцем кокосовый коврик и звучащие голосами детей над морским прибоем…
Шахин Бадур Хан прекращает вращаться. Он не может побороть сильные, разрывающие грудь рыдания. Ему так хотелось тех детских радостей, но его детство было иным, в нем не могло быть такой свободы. Он бы все отдал, чтобы оказаться среди них, хотя бы один день.
Ноги. Там, снаружи… Голые ноги… Шахин Бадур Хан отбрасывает от себя суккуба.
– Кто здесь?
– Сэр? Все в порядке?..
– В абсолютном порядке. Оставьте меня в покое, пожалуйста.
Все в порядке, в том самом порядке, какой бывает среди развалин. Шахин Бадур Хан поправляет костюм, вновь расстилает помятый дхури в том месте, где он только что вращался в священном танце и где его почтил Своим посещением Господь. Он вошел в ан-нафс, в ядро души, из которого исходят желания, и там узрел истинную природу Бога-внутри, и его призыв о помощи был услышан.
Теперь он знает, что должен сделать относительно этого ньюта.
23
Тал
Остаток недели Тал пытается провести, с головой уйдя в работу, но даже раздумья над дизайном интерьера хавели, в который переедут Апарна Чаула и Аджай Надьядвала после своей виртуальной свадьбы, не могут усмирить проснувшихся демонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88