Даже для одиночного снайпера.
Саджида Рана следует дальше, ее туфли ручной работы цокают по дорожному покрытию. Войска выстроились за помостом. Кто-то проверяет громкоговоритель, выкрикивая нечто нечленораздельное. Операторы новостного канала, заметив премьер-министра в военной форме, следуют за ней по пятам. Военная полиция с лати в руках прогоняет их с дороги. Шахин Бадур Хан ждет у подножия помоста. Премьер-министр, министр обороны, дивизионный командующий поднимаются наверх. Он уже знает, что скажет Саджида Рана. Он сам вносил заключительные штрихи в текст ее речи сегодня утром, сидя в лимузине, который вез его на военный аэродром. Обычное перешептывание людей, собравшихся под нещадными лучами солнца, постепенно затихает, как только они замечают, что их главнокомандующий взял микрофон. Шахин Бадур Хан с удовлетворением наклоняет голову, видя, какое сильное впечатление она производит на толпу.
– Джай, Бхарат!
Мгновение, не предусмотренное сценарием. Все сжимается внутри у Шахина Бадур Хана. Напряженная тишина длится одно бесконечное мгновение, а затем взрывается единодушным воплем. Две тысячи голосов громовым раскатом, словно эхо, отвечают: «Джай, Бхарат!» Саджида Рана еще трижды повторяет лозунг, и трижды до горизонта разносится ответный вопль. И только потом она переходит к своей речи. Речь предназначена не для тех солдат, что стоят немного расслабившись по команде «Вольно!» на дороге, идущей по верху дамбы. Она – для множества кинокамер, микрофонов и редакторов интернетных новостных агентств.
Мы стремились к мирному разрешению конфликта… Бхарат никогда не хотел войны… Мы надеялись на дипломатическое урегулирование… Мы все еще верим, что мир может стать результатом переговоров… Мы делаем достойное предложение нашим противникам… Воду нельзя присваивать никому, водой нужно делиться… Никакой народ, никакая страна не имеет на это права… Ганг – наша общая артерия жизни…
Солдаты стоят не двигаясь. Никто даже не шелохнется. Они стоят в немыслимую жару в полном снаряжении, слушают пропагандистскую чушь, в нужном месте сопровождают ее возгласами согласия и поддержки, замолкают, как только Саджида Рана дает им знак взглядом или движением руки. И в завершение речи она сообщает, возможно, самое главное:
– А теперь я должна сказать вам еще об одной нашей победе. Господа, Бхарат победил со счетом триста восемьдесят семь на семь!
Все взрывается в многоголосой здравице: «Джай, Бхарат! Джай, Бхарат!»
Саджида Рана спокойно принимает аплодисменты и спускается с помоста в самый разгар восторженных возгласов.
– Неплохо, как вам кажется, Хан?
– Насколько мне известно, счет был сто семнадцать, – замечает Шахин Бадур Хан.
Конвой ведет их обратно к штабу. Операцию с самого начала предполагалось провести в виде молниеносного наступления и такого же быстрого отхода. В Генеральном штабе были настроены против этого, но Саджида Рана настояла. Мирные предложения должны быть сделаны с позиции силы, которая не унизит правительство Раны. Аналитики сумели вовремя проанализировать данные со спутников-разведчиков и сведения, полученные с помощью электронных средств шпионажа, что позволило Бхарату по крайней мере на час опередить противника. Военная техника движется по ухабистым проселочным дорогам. Пыль, которую поднимает колонна, должно быть, видна с околоземной орбиты. А за наземными частями стаями, подобно собравшимся за добычей стервятникам, следуют различные летательные аппараты, управляемые сарисинами. Сопровождая премьер-министра и ее главного советника к ожидающему их самолету, охранники нервно посматривает на небо. Люки задраены, Шахин Бадур Хан пристегивает ремни, и самолет устремляется ввысь.
Шахину кажется, что он оставил свой желудок там, на растерзанных и выжженных полях. Самолет взлетает почти вертикально. У Бадур Хана врожденное отвращение к полетам. Он переживает каждый толчок и каждую воздушную яму, как маленькую смерть. Он судорожно сжимает подлокотники сиденья. Самолет переходит в горизонтальный полет.
– Прозвучало слишком пафосно, вам не кажется? – говорит Саджида Рана, расстегивая ремень безопасности. – В армии всегда помнят, где место женщине. Джай, Бхарат! Тем не менее все прошло хорошо. Думаю, информация о результате крикетного матча тоже была вполне уместна.
– Как скажете, мэм.
– Да, я именно так и говорю. – Саджида Рана ежится в облегающей военной форме. – Чудовищно неудобная одежда. Не представляю, чтобы кто-то мог воевать в чем-то подобном… Итак, ваша оценка?
– Она будет откровенной…
– А разве когда-нибудь бывало иначе?
– Я считаю оккупацию дамбы авантюрой. План заключался в том…
– План, конечно, был хорош, однако в нем не хватало настоящей воли.
– Госпожа премьер-министр, при всем уважении…
– Я понимаю и ценю ваши дипломатические ухищрения. Но черт с ней, с дипломатией! Я не позволю сделать из этого Дживанджи мученика хиндутвы. Мы – Раны, а это что-нибудь да значит! – Она делает паузу, чтобы снять налет театральности, и затем спрашивает: – Мы способны выйти из создавшегося положения с наименьшими потерями?
– Полагаю, что пока да. Но как только сообщения о последних событиях обойдут все новостные каналы, важным фактором в данном вопросе может стать внешнее давление. Англичане наконец получат предлог для возобновления требований о созыве международной конференции.
– Только не в Лондоне! Но американцы…
– Мы с вами думаем об одном и том же, госпожа премьер-министр. Особые отношения…
– Никогда не отличались той взаимной теплотой, о которой так любят распространяться англичане. Но я вам должна сказать, Хан, что по крайней мере одно во всей создавшейся неразберихе доставляет мне истинное удовольствие.
Мы разделались с этим дерьмом, с Дживанджи. Он думал, что ему удалось перехитрить нас, распространив повсюду изображения своей Святой Тележки, а теперь бежит домой с поджатым хвостом, словно побитый пес.
– Однако, госпожа премьер-министр, он еще окончательно не разгромлен. Я думаю, мы еще услышим о господине Дживанджи – в том случае, если начнется мирная конференция.
– Когда она начнется, Хан…
Шахин Бадур Хан наклоняет голову. Знак полнейшего смирения перед мнением премьер-министра. Но он-то прекрасно знает, что в подобных вещах не существует никаких четких правил, которыми можно было бы руководствоваться. До сих пор ему, его правительству и его народу везло.
Саджида Рана замечает неаккуратно сделанный шов на своих военных брюках и начинает нервно ерзать в кресле.
– Есть еще что-нибудь, что может меня касаться?
Шахин Бадур Хан включает палм, просматривает новостные каналы. Фантомные страницы появляются у него прямо перед глазами. Новости «взрываются» вокруг маленькими цветными бомбами.
– Си-эн-эн, Би-би-си и «Ньюс Интернэшнл» включают наши события в число первоочередных новостей.
– Что же задает тон в царстве Главного Дьявола?
Шахин Бадур Хан быстро «пролистывает» передовицы основных электронных СМИ от Бостона до Сан-Диего.
– От мягкого скептицизма до резкого отторжения. Консерваторы требуют, чтобы вначале мы вывели войска, а за тем переходили к переговорам.
Саджида Рана слегка оттягивает нижнюю губу – жест, известный только ее ближайшим доверенным лицам.
– Ну, по крайней мере пока они не посылают сюда морских пехотинцев. Собственно, с какой стати, ведь речь у нас идет не о нефти, а всего лишь о воде. Как бы то ни было, воюем мы не с Вашингтоном. Какие новости из Дели?
– На онлайновых каналах ничего.
Премьер-министр еще больше оттягивает нижнюю губу.
– Не нравится мне это. Плохой знак.
– Данные с наших спутников показывают, что силы авадхов все еще находятся на занятых ранее позициях.
Саджида Рана отпускает губу и выпрямляется на сиденье.
– Черт с ними! У нас великий день! Мы должны радоваться и торжествовать! Шахин, – называет его по имени, – между нами… Чаудхури. Что вы о нем думаете?
– Министр Чаудхури – очень способный депутат парламента от своего округа…
– Министр Чаудхури – хиджра. Шахин, у меня есть одна идея, которую я давно обдумываю. В будущем году в Дидаргандж проводятся внеочередные выборы. Ахуджа пытается делать вид, что победителем будет он, но всем известно, что беднягу давно пожирает опухоль. А место-то хорошее, надежное. Черт, они бы избрали даже самого Джеймса Маколея, стоило бы ему воскурить немного фимиама Ганеше.
– Должен вам напомнить, госпожа премьер-министр, что президент Маколей не мусульманин.
– Да бросьте, Хан. Вы-то сами даже отдаленно не сойдете за Бен Ладена. А кто вы, кстати? Суфий или что-то в этом роде?
– Да, я происхожу из суфийской семьи.
– Вот, собственно, о чем я и хотела сказать… Послушайте, вы хорошо себя проявили в нашем нынешнем деле, и мне нужно, чтобы способности такого человека не пропадали втуне. Вам, конечно, придется пройти определенный период ученичества на задних скамьях парламента, но моя задача – вручить вам министерский портфель.
– Госпожа премьер-министр, я не знаю, что вам на это ответить…
– Можете начать со «спасибо», господин расчетливый суфий. Но все, что вы слышали, строго между нами.
– Будьте спокойны, госпожа премьер-министр.
Поклоны, смирение, полное соглашательство. Простой государственный служащий. Но сердце Шахин Бадур Хана готово выскочить из груди. В Гарварде – вскоре после того, как закончились первые экзамены и спало первоначальное, свойственное всем новичкам напряжение, а лето зацвело вокруг всей своей роскошной красой, – он позабыл о добродетелях студента факультета бизнеса и о дисциплине суфия. Под долгие разглагольствования владельца магазинчика, где продавались спиртные напитки, Шахин купил бутылку импортного солодового виски и среди пыльных полос солнечного света, проникавшего в окна его студенческой комнаты, выпил за успех. Между тем мгновением, когда с характерным щелчком из бутылки вылетела пробка, и мучительными минутами, проведенными в лиловых сумерках над унитазом, он пережил период, в течение которого совершенно определенно ощущал себя погруженным в океан счастья, восторга, света, полной уверенности в собственной значимости, а весь мир казался беспредельным и совершенным. Шахин подошел к окну с бутылкой в руках и рычал от блаженства. На следующее утро его мистическая эпифания обернулась тяжелым похмельем и чувством глубочайшей духовной вины. И вот теперь, сидя в военном самолете рядом с премьер-министром, Хан вновь ощутил нечто подобное. Член кабинета министров! Он!.. Шахин пытается взглянуть на себя со стороны, представить совсем другое место – за столом в великолепном, залитом солнечным светом зале заседаний кабинета министров. Он видит себя стоящим под куполом Сабхи. Почетный член Дидарганджа. И это будет справедливо. Он будет вознагражден по заслугам – и вовсе не за усердную и безупречную службу, а за свои способности, за свой талант. Он заслужил награду. Заслужил – и получит ее.
– Сколько времени мы уже работаем вместе? – спрашивает его Саджида Рана.
– Семь лет, – отвечает Шахин Бадур Хан.
И еще три месяца и двадцать два дня, добавляет он про себя. Саджида Рана кивает и снова начинает теребить себя за губу.
– Шахин.
– Да, госпожа премьер-министр?
– У вас все в порядке?
– Боюсь, не совсем понимаю, что вы имеете в виду, госпожа премьер-министр.
– Просто мне показалось, что последнее время вы выглядите несколько… ну… скажем так, рассеянным. И до меня доходили определенные слухи.
Шахин Бадур Хан чувствует, что у него останавливается сердце, замирает дыхание, мозг отказывается работать. Он мертв. Мертв. Нет. Не может быть. Она не стала бы предлагать ему все то, что только что предложила, чтобы отобрать снова из-за какой-то совершенной им незначительной глупости, мгновения легкого помешательства. Нет, не из-за глупости и не из-за легкого помешательства, Шахин Бадур Хан. В том, что вы так именуете, – вся суть вашего истинного «Я». И настоящее безумие заключается в наивной надежде скрыть и отринуть его.
Хан облизывает губы. В словах, которые он сейчас произнесет, не должно быть никакой неуверенности в собственной правоте, никакой двусмысленности.
– Вокруг любого правительства всегда кишат слухи, госпожа премьер-министр.
– Я просто слышала, что вы очень рано ушли с какой-то вечеринки в пригороде.
– Я тогда очень устал, госпожа премьер-министр. В тот день…
Нет, он явно затевает ненужный разговор.
– Да-да, я помню, в тот день состоялся брифинг. Я слышала – но, конечно, сразу же отвергла это как возмутительную клевету, – что у вас возникло некое… э-э… напряжение в отношениях с Бегум Билкис. Я знаю, что веду себя вызывающе бестактно, Шахин, но ответьте мне, пожалуйста, на вопрос. У вас в семье все в порядке?
Что-то внутри Шахина кричит: скажи, скажи ей все как есть. Лучше пусть она узнает от тебя самого, чем от какого-нибудь светского информатора или от – избави Бог! – Дживанджи. Расскажи ей, куда ты ходил, кого встречал, что делал с… «эно»… Расскажи ей. Откройся перед ней, перед матерью страны и народа, пусть она как-нибудь уладит твои проблемы, как-нибудь замнет и скроет от любопытных глаз – ради того, что ты сделал для нее за все прошедшие годы, для Саджиды Раны.
Но он не может. Враги Хана внутри самой партии и вне ее ненавидят Шахина уже только за то, что он мусульманин. А если теперь он предстанет перед ними как извращенец, как неверный муж, как возлюбленный тех, кого они даже за людей-то не считают, его карьера будет закончена. Более того, подобного скандала не переживет и правительство Раны. Шахин Бадур Хан прежде всего государственный служащий. Его долг перед правительством превыше всего.
– Могу я быть откровенен с вами, госпожа премьер-министр?
Саджида Рана наклоняется над узким проходом.
– Вы задаете мне этот вопрос уже второй раз за наш сегодняшний разговор.
– Моя жена… Билкис… ну, в общем, в последнее время у нас период некоторого охлаждения в отношениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88