Но вам потребуется сделать пересадку в Сурате. Если поторопитесь, вы еще сможете успеть. Пожалуйста, поторопитесь!
Лалл хватает ее за руку. Аж поворачивается. В ее глазах Томас замечает нечто, что пугает его, однако ему удалось снять напряжение и рассеять чары. Члены до смерти перепуганного семейства находятся на разных стадиях паники. Отец что-то кричит и размахивает руками, мать куда-то бежит, бабушка, воздев руки, благодарит богов, дочери пытаются собирать термосы и посуду. Огромное горячее пятно от пролитого чая расплывается по дхури.
– Она права, – выкрикивает Лалл, оттаскивая Аж от семейства. Теперь девушка не сопротивляется, ее тело стало тяжелым, свинцовым, как у тех, кого ему приходилось уводить с пляжных вечеринок: едва бредущие по песку любители и любительницы трансовых путешествий. – Она всегда права! Если она что-то говорит, всегда следует слушаться ее совета.
Терминал Чаттрапати Шиваджи успокаивается и вновь возвращается к своему обычному нормальному гулу.
– О чем вы, черт вас возьми, думаете? – говорит Лалл и тащит Аж к платформе номер 5, куда должен подойти шатабди Мумбаи – Варанаси, длинный серебристо-зеленый ятаган, уже мерцающий вдали среди вокзальных толп. – Что вы говорили этим людям? Из-за ваших слов могло начаться все что угодно, все что угодно…
– Они едут на встречу с сыном, а он в большой беде, – отвечает девушка слабым усталым голосом.
Томасу кажется, что она вот-вот упадет в обморок.
– Сюда, сэр, сюда! – кричат носильщики, протискиваясь сквозь толпу. – Вот к тому вагону, к тому вагону!..
Лалл дает большие чаевые, чтобы они довели Аж до ее места.
У них удобное двухместное купе, уютное, с интимным светом лампы. Наклонившись к конусу света, Томас спрашивает:
– Откуда вам все это известно?
Аж отводит глаза, смотрит на обивку сиденья. Ее лицо приобретает сероватый оттенок. Лалл вдруг с ужасом думает, что у девушки сейчас начнется новый приступ астмы.
– Я видела. Боги…
Томас бросается к ней, берет ее лицо в свои ладони и поворачивает к себе.
– Не лгите. То, что вы делаете, невозможно.
Аж прикасается к его рукам, и они сами собой отпадают от ее лица.
– Я же вам говорила. Я вижу вокруг людей нечто похожее на ореол. И сразу начинаю понимать многое: кто они, куда идут или едут, на каком поезде. Как те люди, что ехали к сыну, которому не суждено их встретить. Если бы не я, они бы ничего не знали и ждали бы, ждали, ждали на вокзале… поезда прибывают и отправляются, а он все не приходит… отец идет по его адресу и узнает, что его сын ушел утром на работу, сообщив, что пойдет на вокзал встречать родственников… Потом они идут в полицию и выясняют, что он арестован за похищение мотоцикла, и им приходится платить залог за него, и никто не знает, куда обратиться за помощью…
Лалл тяжело опускается на сиденье. Он потерпел поражение. Его гнев, его тупой североамериканский рационализм рассыпается в прах от простых слов этой девушки, произнесенных таким тусклым усталым голосом.
– А сын, их блудный сын, как его зовут?
– Санджай.
Автоматические двери захлопываются. Впереди звучит оглушительный свисток, и его звук перекрывает гул и рев вокзала.
– У вас есть фотография? Дайте ее. Ту, которую вы показывали мне у заводи.
Тихо и плавно экспресс отправляется от станции. Провожающие какое-то время пытаются угнаться за ним, чтобы в последний раз помахать рукой, попрощаться. Аж открывает палм.
– Я сказал вам неправду, – говорит Лалл.
– Я спросила вас. И вы ответили мне: «Просто какие-то другие туристы. У них, наверное, есть точно такая же фотография». Это была неправда?
Поезд, слегка покачиваясь, проносится мимо стрелки, с каждым метром набирая скорость. Вот он ныряет в туннель, освещенный сверху редкими зловещими вспышками света.
– Нет, это как раз правда. Они были туристами. Мы все были туристами… Но я знаю их, знал много лет. Мы вместе путешествовали по Индии и превосходно изучили друг друга. Их звали Жан-Ив и Анджали Трюдо. Они работали в лаборатории по исследованиям в области искусственного интеллекта в Страсбургском университете. Он француз, она индуска. Великолепные ученые. В последнем письме, которое я от них получил, сообщалось, что они собирались перебраться в Бхаратский университет, поближе к сундарбанам. По мнению супругов Трюдо, именно там находился передний край научных исследований в интересовавшей их области. Там ведь нет ни Актов Гамильтона, ни законов по лицензированию сарисинов. Кажется, они все-таки туда переехали… но Трюдо не ваши настоящие родители.
– Почему вы так уверены? – спрашивает Аж.
– По двум причинам. Во-первых, сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Когда я встречался с Трюдо четыре года назад, у них не было детей. Но даже не в этом дело. Анджали родилась без матки. Жан-Ив говорил мне… Она не могла иметь детей. Даже посредством искусственного оплодотворения. Ни при каких обстоятельствах она не могла быть вашей матерью.
Шатабди вылетает из подземелья. Широкая золотистая полоска света падает через окно на поверхность столика. Фотохимический смог Мумбаи благословляет их болливудским закатом. Постоянная коричневая дымка делает громадные зиккураты новых жилых кварталов отдаленно похожими на вершины священных гор. Мимо проносятся сигнальные железнодорожные огни.
Томас Лалл всматривается в лицо Аж, наблюдает за мельканием отсветов на нем, пытается понять, что чувствует девушка, о чем думает под этой золотистой маской. Она наклоняет голову. Закрывает глаза. Томас слышит, как Аж делает вдох.
Девушка поднимает на него глаза.
– Профессор Лалл, должна вам признаться, что я испытываю сильные и довольно неприятные ощущения. Могу их вам описать. Хотя в данный момент я нахожусь в состоянии относительного покоя, но чувствую сильное головокружение – так, словно падаю. Не в физическом смысле слова, а как бы внутри… У меня появилось ощущение тошноты и какой-то пустоты. Некое чувство нереальности происходящего, словно все происходит не со мной, а с кем-то другим, а я на самом деле лежу в постели в номере гостиницы Теккади и сплю. Ощущение столкновения с чем-то, словно что-то ударило меня, но не на физическом уровне… Мне все больше кажется, что материальная структура мира очень тонка, хрупка и неустойчива, и в любой момент я могу провалиться в пустоту, и в то же время у меня в голове рождаются тысячи самых разных идей. Профессор Лалл, вы можете объяснить, в чем причина моих столь странных и противоречивых ощущений?
Быстро заходящее индийское солнце делает лицо Аж красным, как у последовательницы Кали. Экспресс несется по бескрайним трущобам Мумбаи.
– Наверное, вы переживаете то, что испытывает практически каждый, кто сталкивается с ложью, – отвечает Лалл. – Гнев, понимание того, что вас предатели, смущение, чувство утраты, страх, боль… но все это только слова. У нас нет языка для выражения эмоций, кроме самих эмоций.
– Пожалуй, самое удивительное, что я чувствую, как слезы подступают к глазам.
Голос Аж обрывается. Лалл ведет ее к умывальнику, чтобы она смогла излить чуждые эмоции вдали от любопытных взоров пассажиров. Вернувшись в купе, он зовет проводника и просит принести бутылку воды. Наливает воду в стакан, бросает туда таблетку довольно сильного транквилизатора из своей маленькой, но очень хорошей дорожной аптечки и с удивлением созерцает нехитрую сложность узора колебаний воды на поверхности, вызванную ритмичным стуком колес. Когда девушка возвращается в купе, Томас молча пододвигает к ней сотрясаемый движением поезда стакан – прежде чем она успевает задать следующий вопрос, на который все равно не возможно дать ответа. Да с него хватает и своих собственных вопросов.
– Выпейте все до дна.
Транквилизатор начинает действовать очень быстро. Аж смотрит на Томаса, мигая, как пьяная сова, а затем сворачивается поудобнее в кресле и засыпает. Рука Лалла тянется к ее тилаку, но останавливается на полпути. Это будет поступок не менее вызывающий, чем если бы его рука сейчас скользнула вниз по ее узким облегающим серым брюкам… Томас почувствовал, что впервые за все время осознал и вербализировал подобное желание.
Странная девушка, свернувшаяся на сиденье подобно долговязой десятилетней школьнице. Он сообщил ей истины, способные напугать любого, а она восприняла их как начала какой-то философской системы. Так, словно они были совершенно ей незнакомы. Чужды. Но зачем он стал ей рассказывать? Чтобы разрушить иллюзии – или чтобы просто посмотреть, как девушка будет реагировать? Увидеть на ее лице то особое выражение, которое будет сопровождать попытку понять, что переживает тело? Лаллу известна жуткая растерянность на лицах ребят из пляжных клубов, когда ими овладевают эмоции, порожденные в матрицах белковых процессоров. Эмоции, в которых не нуждаются их тела, для которых нет аналогов. Эмоции, которые они испытывают, но не могут понять. Чужие и чуждые им эмоции.
Ему предстоит многое сделать. Пока экспресс пролетает мимо пустых ступенчатых резервуаров Нармады и мчится в ночь мимо деревень, городков и иссушенных засухой лесов, Томас Лалл удаляется в невозможное. Выражение, придуманное когда-то Лизой Дурнау и означавшее просто разрешение мыслям вырваться за все пределы вероятного. Это та самая работа, которую он больше всего любит, и тот вид деятельности, в котором старый язычник Лалл ближе всего подходит к религиозности. Здесь, как ему кажется, и заключена суть любой религии. Бог есть наша самость, наша истинная, досознательная самость. Йоги знали и исповедовали подобное на протяжении тысячелетий. Длительная проработка идеи никогда не бывает столь же волнующей, как жар мгновенного созидания, момент обжигающего проникновения в сущность, когда вы сразу же знаете все полностью.
Пока идеи всплывают в голове Томаса, сталкиваются, рассыпаются и вновь вовлекаются в круг размышлений силой интеллектуального притяжения, он внимательно рассматривает Аж. Со временем его мысли сольются и создадут новый, пока еще неведомый мир, но уже сейчас Лалл примерно представляет его грядущие очертания. И ему становится страшно. Поезд взрезает ночь, за каждый час покрывая по сто восемьдесят километров индийской территории. Утомление борется с интеллектуальным возбуждением – и через какое-то время все-таки побеждает. Томас засыпает. Просыпается он только во время короткой остановки в Джабалпуре, когда местная таможня проводит поверхностный досмотр. Два человека в остроконечных головных уборах бросают внимательный взгляд на Лалла. Аж спит, опустив голову на руки. Белый человек и западная женщина. Абсолютно безупречно. Томас Лалл вновь засыпает и просыпается лишь однажды, испытав детский восторг от стука колес внизу. После этого он впадает в долгий и безмятежный сон, который прерывает внезапная остановка. Грубый удар головой об стол вырывает Томаса из блаженного бессознательного состояния.
Багаж валится с верхних полок. Пассажиры, шедшие по проходу, падают на пол. Со всех сторон раздаются вопли, сливающиеся в невнятный панический хор. Экспресс сотрясается, затем еще раз вздрагивает, словно в агонии, и с металлическим визгом застывает. Шум достигает пика и вдруг затихает. Поезд неподвижен. В репродукторе раздается какой-то треск и тут же замолкает. Лалл приставляет руку козырьком ко лбу, вглядываясь в окно. Сельская темнота совершенно непроницаема, она облекает собой все и вся, словно первобытная утроба. Томасу кажется, что где-то вдали он видит автомобильные фары, вырывающиеся из темноты подобно свету факелов. И тут все почти одновременно задают один и тот же вопрос: что случилось?..
Аж что-то бормочет, ворочаясь. Транквилизатор оказался даже более действенным, чем думал Лалл. И тут он слышит, как по поезду несется нарастающая волна человеческих голосов, а вместе с ней из кондиционеров доносится вонь горящих полимеров. Одной рукой Томас хватает сумку Аж, другой поднимает ее саму. Девушка непонимающе моргает.
– Пошли, спящая красавица. У нас незапланированная высадка.
Он вытаскивает ее, все еще пребывающую в полубессознательном состоянии, в проход, хватает сумки и толкает Аж по направлению к задним раздвигающимся дверям. Темное окно за спиной у Лалла вдруг взрывается фонтаном мелких осколков – в него влетает большой бетонный блок, привязанный к веревке. Он грохается об стол, отскакивает и ударяет женщину, сидящую на противоположной стороне прохода. Та падает на пол, течет кровь. Толпа бегущих пассажиров наваливается на женщину, несколько человек тоже падают. Она обречена, думает Томас Лалл, и страшный пронизывающий холод пробегает по его телу. Эта женщина и все остальные, кому случится упасть во время паники.
– Ну, двигайся, двигайся, черт тебя подери! – Лалл с силой бьет Аж по спине и толкает вперед по проходу. Сквозь пустое окно становится видно пламя. Пламя и человеческие лица. – Ну иди же, иди, иди…
Давка у них за спиной делается поистине страшной. Из вентиляционных отверстий и из-под дверей начинают вырываться клубы дыма. Крики перерастают во всеобщий хор ужаса.
– Ко мне! Ко мне! Сюда!.. – кричит сикх-проводник в железнодорожной форме, стоя на столе у внутренней двери вагона. – Проходите, проходите, по одному… Еще много времени! Вы. Теперь вы. Вы…
– Что, черт возьми, происходит?! – спрашивает Томас Лалл, оказавшись во главе очереди.
– Бхаратские карсеваки взорвали поезд, – спокойно отвечает проводник. – Не болтайте. Проходите.
Лалл проталкивает Аж в дверь, а сам выглядывает в тем ноту.
– Черт возьми! Что же здесь творится?!
В кольце огня небольшая группа насмерть перепуганных пассажиров с вещами. Десятилетия работы с клеточными автоматами научили Томаса Лалла практически с первого взгляда определять примерное число людей в толпе. Их около пятисот. Они стоят, сжимая в руках зажженные фонарики. От передней части экспресса во все стороны разлетаются искры и всполохи пламени. Оранжевый дым, светящийся в полумраке – явное доказательство того, что горит пластик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88