Бок был горячий, и от шерсти пахло какой-то медициной. Это от повязок, сообразила Аленка. Повязки наложил этот странный квартирант Ежихи. Он был похож на Саба. Он был таким же добрым. А может быть, Саб просто умел превращаться в человека. Он же все-таки бог, хотя и не совсем, потому, что ему никто не молится. А боги, которым не молятся, скорее всего, умирают. Не так, как люди. Как-нибудь по-другому. Умирают долго-долго, дряхлеют, становятся прозрачными, а потом тихо исчезают.
А может быть, они постепенно превращаются в обыкновенных людей? В таких, как этот добрый ежихин квартирант. Только, наверное, они остаются бессмертными. Или живут долго-долго. Ведь богов было много, ужасно много. В каждом городе, в каждой деревне. Вот у остяков, баба рассказывала, сколько деревьев и ящериц – столько и богов.
Поэтому люди почти как боги. Не все, конечно. Некоторые…
Вот и всё.
Аленка задремала. И ей начал сниться сон. Очень страшный сон.

Два силуэта плавали в сиреневой мгле, между небом и землей, в неведомом, потустороннем мире. Один – громадная лежащая волчица с гордо поднятой головой. Второй – мохнатое существо без лица, но с огромными, ясными глазами.
– Уйди с дороги, – пророкотал низкий голос Сарамы. – Я уже знаю, где они – дева и её собачий охранник.
Саб молчал, лишь ниже пригнулся к земле, почти касаясь снега длинными руками.
– Признаюсь, я долго не могла понять, кто же стал твоей Девой, – усмехнулась Сарама. – Меня обманул её возраст. Я ведь не знала, что тебя стали привлекать маленькие девочки. Впрочем, следовало догадаться: за столько лет тебе приелись зрелые женщины, захотелось чего-нибудь необычного…
Саб молчал, только ниже склонил голову.
– Ладно. А теперь – убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно жаждет – слышишь?
Саб молчал.
Сарама обернулась к кому-то назад:
– Пора. Проверь всё вокруг.
Из мглы высунулась морда Коростылева, – морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.
– Проверяю, госпожа. Никаких следов.
– Ничтожество… Зачем же тебе дан дар всевидения?
Морда исчезла.
Сарама взглянула на Саба.
– Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог…
– Анубис, – сказал Саб.
Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.
– Не тронь это имя!
– Но он – это я.
Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи – заливистым лаем с хрипотцой.
И внезапно мгла рассеялась.
Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.
Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Утыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.
Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на черном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.
Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.
И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.
Сарама исчезла.

– Тута вот, – сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него еще пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.
– Как папаша? Не заругается? – спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.
– Не. Папка вечером с калыма пришел – стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух – и захрапел. Только пузыри пускает.
«Городом» в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу – и те уже были «городом».
– Ладно. Пошли.
– Это рядом совсем, – торопливо объяснял Андрей на ходу. – Самый подходящий дом, – другого такого нету.
О Джульке он пока умолчал.
– Ну, раз самый подходящий, – там и проверим.
– А если не там? – спросил Рупь-Пятнадцать.
– Тогда, значит, придется к гаражу идти. И выкуривать врага из его собственного логова, – по-книжному сказал Бракин: он не так давно с увлечением прочитал воспоминания маршала Жукова о Великой Отечественной войне, а потом, раз заболев этой войной, читал уже всё, что попадалось под руку – от Мерецкова до Типпельскирха.
– Выкуришь их, как же… – сказал Рупь-Пятнадцать.
Они повернули на Чепалова. Прошли последний в этих местах фонарь.
Заколоченный дом стоял, окутанный белесым неземным туманом, и казался призрачным.
– Э, да тут без лопаты не войдёшь, – прикинул Уморин. – Всю зиму никто не входил.
– Вот мы и проверим, – сказал Бракин и замолчал.
Он смотрел на Андрея, а Андрей, пятясь, почему-то показывал на большой сугроб, наметенный под покосившимися деревянными воротами.
Бракин перевел взгляд и тоже невольно сделал шаг назад. Из сугроба, пылясь взвихряющимся снегом, медленно поднималась исполинская белая фигура.
Она поднималась, словно невидимые умелые руки лепили из снега гигантский памятник, отдаленно похожий на лежащую собаку.
– А это еще что за чудо, ё-моё! – громко сказал Уморин и обернулся к товарищам.
Он стоял в переулке один.
Уморин присел от ужаса, повернулся к собаке и пробормотал:
– А здрасьте… Давно, это, не видались, да?
И быстро-быстро пополз задом вперед.
Он полз и полз, и только никак не мог понять, почему страшное видение не отдаляется; не отдаляются ни сугроб, ни черные покосившиеся ворота, ни окна, заколоченные крест-накрест…
Тогда он догадался оглянуться. И увидел Густых, который стоял у него на пути. В него-то Уморин и уперся задом. Рук у Густых не было – только болтались полуоторванные рукава пиджака фирмы «Босс».
– Э-э… – пролепетал Уморин. – А ты чо не в морге?
Густых криво усмехнулся синим лицом, и внезапно сильно ударил Уморина ногой в зад. Уморин растянулся на обледеневшей дороге и покатился прямо к страшной белой собаке.
Только теперь это была не собака. Это была волчица. Та самая, с серебристой шерстью и ласково горящими глазами.
Рупь-Пятнадцать словно проснулся. Он неловко поднялся, поскальзываясь, потом замер.
– Стой здесь, – прозвучал у него в голове низкий рыкающий голос волчицы. – Может быть, пригодишься.

К дому сбегались волки. Некоторые из них были настоящими волками, другие – одичавшими в окрестных свалках собаками, третьи – полулюдьми. Их становилось все больше. Не обращая внимания на Белую, они подбегали к воротам, крутились возле них, потом, найдя подходящее место, прыгали через забор во двор.
Во дворе, за сараями, тучей летел снег. Это Коростылёв копал яму. Волки не обращали на него внимания, они медленно, кругами обходили огород, двор, надворные постройки, и постепенно круг сжимался вокруг дома.
Наконец, они сели – тесно, один к одному, – обступив дом, взяв его в кольцо. Подняв морды, молча смотрели на дом: окна с наличниками, забитыми снегом, куски оторванной фанерной обшивки, моток ржавой проволоки на гвозде, дырявую алюминиевую ванну, прислоненную к завалинке под навесом.
Некоторое время вокруг стояла оглушающая тишина, – даже Коростылев успокоился, с головой закопавшись в снег. Тишину нарушал только одинокий флюгер-трещотка, слабо потрескивающий на покосившемся шесте, возвышавшемся над навесом для дров.
А потом волки дружно завыли. Выли вполголоса, так что издалека могло показаться, будто это воет ветер в трубе.

Андрей бежал во все лопатки, даже взмок, несмотря на мороз. Он хотел добежать до автобусной площадки, позвать людей. Но на площадке никого не оказалось. Залитая светом прожектора, она была абсолютно пуста. Андрей в недоумении огляделся. Посмотрел на будочку охранников оптового склада, – в будочке было темно. Глухо были забраны решетчатыми ставнями темные окна круглосуточного магазина. «Интересно, – подумал Андрей, – а почему это все спят?»
Андрей постоял, озираясь. Не было даже солдат или милиционеров, которые в последнее время вечно здесь отирались. И по Ижевской не проезжала ни одна машина.
Андрей вытер рукавицей разгоряченное лицо и кинулся в переулок. Теперь он мчался домой.
Впереди, на перекрестке, высилось какое-то странное сооружение. Андрей приостановился: на углу горел фонарь и Андрей ясно разглядел на дороге какой-то ледяной короб. Чем ближе подходил Андрей, тем больше короб становился похожим на хрустальный гроб. Тем более, что внутри него действительно спала царевна.
Андрей придвинулся поближе, но тут же поскользнулся: весь перекресток был залит льдом, как каток. Андрей вскрикнул и растянулся на льду, и внезапно увидел прямо перед собой, в глубине ледяной глыбы, белое прекрасное лицо с огромными черными ресницами. Андрей уставился на царевну, а в голове замелькали какие-то обрывки воспоминаний, фразы из книжки, вроде «ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…».
И вдруг царевна распахнула глаза. Огромные, черные, горящие, они смотрели прямо на него.
Андрей отшатнулся, встал на четвереньки. Глаза следили за ним, и как будто умоляли о чем-то.
Он отполз на край льда, встал, поискал глазами что-нибудь подходящее. Потом вспомнил: у забора деда Василия, жившего в домике напротив колонки, были свалены какие-то железки, стальные прутья, проволока. Сын деда Василия вроде хотел сделать железный забор вместо полуразвалившегося деревянного, да руки летом не дошли. Андрей подошел к куче, не без труда выломал из снега и льда увесистый шестигранный стальной прут. Вернулся к ледяному саркофагу и, стараясь не смотреть в черные горящие глаза царевны, принялся долбить лед. Крошки разлетались неохотно, тогда Андрей принес вторую железяку, и принялся выбивать лед кусками.
Разгреб белое крошево. Лицо царевны было близко-близко, а глаза её – снова закрыты. Андрей лег, тоже закрыл глаза и потянулся к её пухлым прекрасным губам…
Но тут же вспомнил об Аленке и, отпрянув, открыл глаза.
На него из белого крошева смотрела оскаленная волчья морда. Смотрела прекрасными глазами сказочной царевны.
Андрей заорал диким голосом. И не думая, не отдавая себе отчета, вонзил шестигранный прут прямо в этот прекрасный глаз.

Вот теперь-то Бракин точно не знал, что делать. Воспользовавшись тем, что внимание Белой было отвлечено Умориным, стоявшим, как истукан, прямо перед ней, Бракин метнулся в темноту, вдоль забора, и на углу сиганул через него. За забором он ухнул в снег, провалившись чуть не по грудь. Что-то расцарапало ему лицо. Это были разросшиеся кусты крыжовника.
Он огляделся. Вообще-то, позиция была более-менее. Здесь, в самом углу, было совсем темно, зато двор и дом лежали перед ним, как на ладони.
Он увидел волков, рыскавших вокруг дома, увидел, как они окружили дом и сели, подняв морды к ослепительно-белому месяцу.
А потом завыли.
Всё происходящее показалось Бракину дурным сном. Совсем дурным. Настолько дурным, что он предпочел бы сейчас проснуться на экзамене по философии первой трети ХХ века с билетом по экзистенциализму. Сартра он, кстати, так и не осилил.
Но это была только мечта и притом, увы, несбыточная.
Где-то неподалёку, за сугробами, слышался легкий скрежет, как будто скребли что-то твердое. Бракин перевел дух, собрался с силами, и пополз вверх, выбираясь из снега. Выбравшись наполовину, он разглядел яму, в которой скреблось существо, одновременно походившее и на волка, и на человека. По временам существо выглядывало из ямы, поднимало морду и подвывало.
«Да это же Коростылёв!» – понял Бракин и снова испугался.
Вжался в снег, снова зарывшись наполовину.
Вой прекратился. А потом внезапно прекратился и скрежет.
Только где-то далеко заунывно дребезжал испорченный флюгер. Он был вырезан из консервной банки, и часть лопастей давно отломилась.
Где-то возле Бракина послышалось шуршание. И внезапно таким же дребезжащим, как у флюгера, голосом кто-то произнес:
– А, так вот вы где. И чего вы тут делаете?
Бракин высунулся. Но мог бы этого и не делать: по гадкому, издевательскому тону было ясно: это Коростылёв.
Коростылев стоял на задних лапах, оперевшись передними о сугроб и смотрел на Бракина. Лицо у него было почти человеческим, но постоянно и почти неуловимо изменялось, словно человеческое пыталось окончательно соскользнуть с хищной морды зверя.
Бракин так и не придумал, что ответить.
Когда Коростылев придвинулся к нему, и морда его вдруг вытянулась, и из пасти вырвалось облако пара, – Бракин внезапно вынул руку из кармана и длинно брызнул из баллончика прямо в раскрытую пасть.
Коростылев замер. Лицо у него задергалось, становясь то волчьим, то человеческим, и при этом неудержимо сморщивалось, кривлялось, а глаза наливались кровью.
И вдруг он взвизгнул по-собачьи, отпрыгнул, и покатился по снегу. Он совал морду в снег, тер её обеими лапами, и при этом визжал, чихал и подвывал.
Бракин выглянул уже без особой опаски. Спросил угрюмым шепотом:
– Ну что, понял теперь, чего мы тут делаем, сволочь?..
Тем временем волки, обсевшие дом, пришли в движение. Ворота рухнули в облаках снежной пыли, и во двор, величаво ступая, вошла Белая. Она была великолепна. Волки попятились, униженно взлаивали, как нашкодившие щенята, и преданно вертели задами.
Бракин, выползший окончательно, распластался на снегу и наблюдал за всей церемонией. Внезапно он понял: это обычные волки и собаки. Значит, с ними можно бороться обычными, нормальными способами.
И в тот же миг увидел: волки стали бросаться на дом, норовя подпрыгнуть как можно выше. Поднялся шум, хрип и вой. Некоторым удавалось дотянуться до крыши, но лапы соскальзывали с обледеневшего шифера, и они падали вниз, визжа от страха.
Белая молча сидела в стороне. Глаза её лучились, не выражая ничего: ни гнева, ни презрения.
Бракин постепенно переползал по периметру усадьбы. Он полз вдоль забора, пока не добрался до следующего угла, потом снова повернул, дополз до полуразвалившейся стайки, обогнул её и оказался возле сортира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47