И только тут сообразил, что на дороге нет больше окровавленных трупов и собачьих шкур.
В доме с этой стороны окна не горели. Бракин пошел в обход, за угол, и здесь увидел в окне слабый отсвет; свет горел на кухне и проникал в комнатку, где спала Аленка.
Бракин обогнул еще один угол, и теперь уже увидел свет за плотно задернутой занавеской. Здесь снова был штакетник – пониже. Бракин вышел через калитку на дорожку и прошел к входным дверям. Поднялся на крыльцо, прислушался.
Вдали о чем-то галдели милиционеры, – слов не разобрать. В доме было тихо. Тишина стояла и в соседних домах.
Бракин на всякий случай, ради порядка, зажег на секунду фонарь и глянул под ноги. На крыльце темнело несколько пятнышек крови.
«Черт, я же просил бабку никого не пускать!» – Бракин не решился звонить в дверь и вернулся на дорожку. Встал напротив кухонного окна. Занавеска была плотной, но все же время от времени на ней возникала тень. Тень бабки. Кажется, бабка вела себя как обычно – то ли что-то стряпала, то ли убиралась.
Напрягшись, Бракин простоял еще несколько минут. И наконец, расслышал звонкий голос Аленки. А потом – повизгивание и лай.
Он снова вернулся на крыльцо. На всякий случай сунул руку в карман, разворачивая промасленную бумагу. Другой рукой нажал кнопку звонка. Трель раздалась где-то далеко-далеко, за двумя стенами.
Пришлось подождать, пока бабка решилась открыть внутреннюю дверь.
– Кто там? – тихо и тревожно спросила она.
– Откройте, это я, свой.
– Кто "я"? Какой «свой»? Ворота заперты, а хорошие люди через заборы не лезут.
– Не лезут, – согласился Бракин. – Но если бы я начал в ворота стучать, милиция услыхала бы.
Бабка ничего не ответила. Видимо, убедилась в том, что открывать не стоит. Потому что, надо полагать, хорошим людям милиции бояться некого. Она уже почти прикрыла дверь, как вдруг раздались радостное повизгивание и лай. Бракин мгновенно узнал свою боевую подругу Рыжую.
– Рыжик! – громким шепотом позвал он.
За стеной завозились. Потом послышался чистый голосок Аленки:
– Дядя квартирант, это ты?
– Да я же, я!
– А ты у кого квартиру снимаешь?
– Да у Ежовых!
Бракин понял, что Аленка решила устроить ему проверку. Но Рыжая взлаивала, пыталась протиснуться на веранду, и вообще делала всякую проверку затруднительной.
– Ну ладно, баба, открой, – сказала Аленка.
– А вдруг это опять тот бабай? – громко спросила баба.
– А бабаями только пугают. Бабаи добрые – ты же видела.
– Ничего я не видела… – вздохнула бабка и Бракин с облегчением услышал, что она подошла к наружным дверям.
Когда дверь открылась, Бракин слегка попятился: перед ним в луче света, пробивавшемся из кухни на веранду, стояла маленькая хлипкая фигурка бабки с огромным топором в руке.
– Ну, заходи, сказала она и попятилась. – Только не балуй: топор видишь? А в доме еще две собаки!
Рыжая внезапно пролезла у нее меж стоптанных войлочных туфель и с визгом бросилась Бракину на грудь.

– …Так вот скрозь ворота и прошел. Положил Тарзана на крыльцо, – рядом Рыжая крутится, тявкает. Я сижу. Велено же: никого не пускать, – баба сидела за кухонным столом с узкого краю. Напротив нее сидел Бракин, а за широким краем, рядком – Аленка и Андрей.
– Баба так бы и не выглянула, да я уговорила. Потому, что Тарзан вдруг тявкнул, да жалобно так! А я же его голос сразу узнаю, – вмешалась Аленка. Она прямо сияла от счастья. У Андрея на лице попеременно выражение блаженства сменялось выражением крайнего недоумения.
Тарзан, обернутый в пальто Бракина, лежал у печки. Рыжая – рядом, ближе к порогу. У Тарзана была забинтована голова, и из-под повязки сочилась кровь. И еще – смешно торчало одно ухо. Расцарапанная морда была обильно смазана «зеленкой», передние лапы тоже забинтованы.
Это уже Аленка его лечила, – догадался Бракин.
– Значит, – уточнил он, – кто-то пробрался к крыльцу с раненым Тарзаном в руках и с Рыжиком, позвонил, оставил собак, а сам исчез?
– Ну да! – радостно подтвердила Аленка и лукаво взглянула на Бракина. Бракину почудилось, что Аленка знает, кто этот таинственный «кто-то».
Надо будет выйти, посмотреть следы, – подумал Бракин. Не Коростылев же решил вдруг проявить милосердие?
И оставался важный вопрос: куда делись овчарки, которые, кажется на самом деле были людьми? То есть, куда делись люди? Причем, если судить по окровавленной шкуре, один из них был вынужден бежать в образе человека.
Поди разберись: то ли шкуры магические, то ли это просто фокус с переодеванием, вроде ряженых колдунов.
– Ну что, собачка, досталось тебе? – спросил Бракин, участливо наклонившись к Тарзану.
Тарзан открыл мутноватые глаза, слегка клацнул челюстями. Дескать, досталось, да еще как.
Бракин взял на руки Рыжую, – она немедленно и мгновенно облизала ему все лицо, – Бракин не успел отклониться.
– Ну-ну, целоваться потом будем, – сказал он. – Дай-ка я тебя осмотрю для начала…
Осмотрел. Кажется, ей тоже досталось: один глаз заплыл почти как у человека, но кости были целы, и крови на ней не было.

Цыганский поселок

Густых прятался в штабелях стройматериалов, приготовленных под строительство нового дома. Он ждал. В доме, где сейчас находилась дева, окна были освещены, и глухо слышалась разноголосая цыганская речь, перемешанная с русскими словами.
Из дома за весь вечер никто не выходил, из чего Густых сделал вывод, что в доме – полное благоустройство, хотя он точно знал, что эта часть поселка была неблагоустроенной.
Долгое сидение в снегу никак не отразилось на нем. Не затекали ноги и руки, и не хотелось спать, и он чувствовал необычную бодрость и готовность к действию.
И еще он знал, что всё должно быть сделано именно сегодня ночью: утром цыгане снова рассядутся по машинам и отправятся в гости к многочисленной родне. Поди тогда, проследи за ними. И день будет снова потерян.
Густых прикрыл глаза, продолжая наблюдать из-под полуопущенных век.
Ага, вот в двух окнах сразу погас свет. Оставался свет в угловом окне, – видимо, там была кухня. Возможно, женщины легли спать, а мужчины еще остались бодрствовать, справляя свою цыганскую тризну.
Звезды усеяли небо. В поселке все давно уже спали. В отдалении высилась труба котельной, из нее в черное небо столбом поднимался белый дым.

После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал еще с час.
Летом в это время уже начинало светать. Зимой – наступил самый глухой час. Час волка.
Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.
Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надежный забор.
Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу – там, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.
Густых с той же легкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег, он пошел за дом, туда, где должен был быть второй выход.
Выход, действительно, был – массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.
Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.
Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, – и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.
Густых еще подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснется вся цыганская братия. Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.
Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.
Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.
Густых вошел в темный коридор, безошибочно, внутренним чутьем, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир. Коридор упирался в следующую дверь. Но эта дверь была хлипкой, межкомнатной, и не запиралась изнутри.
Густых открыл её медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром, и тихо скользнул в темную кухню.
Перешагивая через спавших на полу людей, прошел в следующую комнату. Остановился, прислушиваясь и принюхиваясь.
И снова пошел вперед, перешагивая через спящих. Так он обошел все четыре комнаты. Вернулся в кухню, и отправился во второй раз, только теперь он задерживался над каждым спящим.
И внезапно почувствовал: вот она – дева!
Он закрыл ей рот одной рукой, другой подхватил за талию, поднял, и пошел вон.
Он вышел во двор, под холодные звезды. Ему не хотелось, чтобы деву нашли слишком быстро – опять поднимется крик и шум, начнутся поиски и, кто знает, может быть, цыгане выйдут на него.
Поэтому Густых двинулся тем путем, каким и пришел: пролез в забор, перешел через улицу, обогнул штабеля бетонных блоков и брёвен. Пересёк поле, и вошел в лес.
Этот лес был не очень большим. Посередине леса было искусственное озеро, бывший котлован, который вырыли еще в годы развитого социализма, и бросили. Котлован постепенно заполнился водой, и получилось озеро. Летом это озеро становилось одним из главных мест отдыха горожан и жителей окрестностей.
Но сейчас была зима.
Густых добрел до озера – белого ровного поля, вытянутого неправильным прямоугольником.
Здесь, на берегу, он присел. Разжал руку, зажимавшую рот девы, нагнулся, прислушался. Она еще была жива. Он похлопал её по щекам. Она судорожно вздохнула, захрипела, в ужасе глядя на Густых огромными черными глазами, в которых отражались звезды.
– Как тебя зовут? – отчетливо спросил он.
Она молчала, только таращила черные глаза. Она даже попыталась вывернуться, и вскрикнула от боли: Густых крепче вдавил её в снег.
Отпустил.
Она, задыхаясь, прерывисто спросила:
– Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?
– Ничего, – ответил Густых. – Ты – дева?
Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:
– Да, дева. Та самая. Поэтому – прощай. Египет сражается в некрополе.
Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд. Тело девы обмякло. Потом поднял одной рукой и под мышкой понес ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован сливают теплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лед совсем тонкий.
Наконец, он увидел у противоположного берега темное пятно полыньи. Он обошел вокруг озера, вышел на берег, добрался до черной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашел. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман.
Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.
Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её еще дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.

Шофер спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.
Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
– Загранпаспорт у тебя есть?
– А? – удивился еще не проснувшийся шофер. – Есть.
– А у жены?
– И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…
– Это хорошо, – сказал Густых. – Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдешь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путевку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида.
Шофер онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
– А премии на это хватит?
Густых ответил все с тем же каменным, непроницаемым лицом:
– Премией ты останешься доволен.

Кабинет губернатора

Звякнул внутренний телефон и дежурный из приемной доложил, что пришел некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька – шофер.
– Впустить, – сказал Густых.
Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
– Чего стоишь? Заходи, – сказал Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
– В пакете – премия. В конверте – все остальное.
Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, – чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
Густых махнул рукой:
– Иди. Потом поделишься впечатлениями.
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.
– Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!
– Ну да? – удивился Густых.
– Есть показания трех человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47