И тогда, больше ни о чем не думая, не сомневаясь, Бракин прыгнул прямо с крыльца вперед, к поленнице. И еще в полете ощутил, как вытянулось тело, став сильным и упругим, и тысячи новых запахов ворвались в сознание.
Он упал у поленницы уже совсем другим существом, прижался животом к утоптанному снегу, затаился. Краем глаза он видел, как хозяин вошел во двор, запер калитку на крюк, двинулся к двери.
Бракин выжидал.
Вот старик поднялся на крыльцо и остановился, слегка склонив голову. Бракин затаил дыхание. А старик вдруг начал медленно оборачиваться.
Белое бритое, почти неживое лицо. Лунный блеск в треснутых стеклах очков…
И Бракин не выдержал. В два прыжка преодолел двор, вскочил на сугроб и перепрыгнул через забор. Не останавливаясь и не оглядываясь, понёсся по переулку.
Припозднившийся прохожий издал возглас удивления и прижался к обочине, прямо к столбу «воздушки». Мимо него с бешеной скоростью пролетел большой лопоухий пес неопределенно-темной масти. А следом за ним, совершая гигантские прыжки, зависая в воздухе на несколько секунд, летела громадная серебристая собака с горящими жестокими глазами.

Бракина занесло на повороте на Корейский переулок, он заскользил по льду, который намерзся вокруг водопроводной колонки, и с глухим стуком врезался в чугунную колонку. И это его спасло. Потому, что Белую не занесло, она не поскользнулась, – она просто по инерции перелетела через лед и распластанного на нем темного пса.
От удара у Бракина в голове помутилось, и что-то повернулось. Запахи внезапно исчезли, и Бракин, скользя по льду подошвами не застегнутых ботинок, уцепился за колонку, поднимаясь.
Белая долетела до конца переулка, остановилась и повернулась. Морда её приняла озадаченное выражение. Широко расставив мощные лапы, чуть склонив голову набок, она смотрела, как возле колонки копошится какой-то человек в пухлом пуховике.
Вот он, наконец, поднялся. В руке его оказался обыкновенный полиэтиленовый пакет. Размахивая им, человек почти не спеша пошел к противоположному концу Корейского, выходившего на хорошо освещенную асфальтированную Ижевскую. По ней мчались машины, и именно по ней вечерами ходили в магазины местные граждане, чтобы не сбивать ноги по скудно освещенному горбатому переулку, который выходил на автобусную площадку.
Белая принюхалась, помотала головой, и внезапно, скакнув куда-то в бок, в рябиновые кусты, занесенные снегом, – исчезла.
Дойдя до трассы, Бракин оглянулся. Переулок был пуст.
А по Ижевской, по синему от фонарей ледяному тротуару зигзагами бегала Рыжая, не пропуская ни одного дерева или столба. Помахивая пакетом, Бракин свистнул. Рыжая подняла голову и опрометью бросилась к нему.

Привокзальная площадь

Костя обежал всю площадь вокруг, потом поднялся на стилобат автовокзала и двинулся вокруг здания, к стоянке автобусов. На стоянке, у поручней, стояли люди, ожидавшие посадки. Пара междугородних «пазиков» и «корейцев» стояли в отдалении. Ни милиционеров, ни Тарзана не было – как сквозь землю провалились.
И не то, чтобы Костя сильно привязался к Тарзану. Ему вообще больше нравились кошки. Но возмущала крайняя несправедливость произошедшего.
«Вот же гады! – думал Костя. – Обманули. Как пацана вокруг пальца обвели!» Он с ненавистью поглядел на ошейник с поводком, уложенные в дурацкий шуршащий пакет с фирменной надписью «Мухтар». Поди, брызнули псу в нос из баллончика с перцем, завели куда-нибудь за насыпь, да и пристрелили… Или «собаковозку» вызвали, а пса привязали где-нибудь… Стоп! Где?
Костя быстро сообразил – где, и чуть не бегом направился в вокзальную дежурную часть.
Там сидел сонный сержант и ковырял пальцем в ухе. Перед ним на столе лежала потрепанная книга дежурств, стоял древний черный телефон. На стене висели карта области и портрет президента.
Костя прямо-таки ворвался в «дежурку» и радостно сказал:
– Здорово! А где остальные?
Сержант вынул палец из уха, поглядел на него, на Костю, и, кажется, признав своего, нехотя ответил:
– Да кто их знает. Вышли прогуляться, пивка глотнуть, – и целый час уже где-то бродят.
– Вот черт, – сказал Костя и ляпнул наугад: – А я как раз для Саньки подарок приготовил.
– Какой? – заинтересовался сержант и потянулся через стол.
– А вот! – И Костя вывалил из пакета ошейник и поводок. – Новенькие. В магазине сказали – «фирма».
Сержант слегка округлил глаза, рассмотрел подарок и сказал:
– В «Мухтаре» брал? Знаю. Там сплошь китайское. Красная цена – червонец за пучок.
– Ну, обманули, значит, – легко согласился Костя. – Надо им проверку устроить. По полной программе.
Сержант усмехнулся.
– Не… не получится. Они нам аккуратно отстегивают.
«Ну, вы и гады», – подумал Костя. А вслух сказал:
– Да? Свои, значит? Чего ж говном торгуют?
Сержант раскрыл рот, но подумал, и закрыл. Костя сказал:
– Ладно, мне некогда – автобус через десять минут. Так ты уж передай подарок Саньке.
– Передам… Стой! А какому Саньке?
– Ты чего, Саньку не знаешь? – с упавшим сердцем спросил Костя.
Сержант засмеялся:
– Так они оба Саньки!
– Ну, вот обоим и передай, – сказал Костя с облегчением, и закрыл за собой дверь.

А получилось все просто. Едва Костя затерялся в толпе, один из милиционеров вытащил казенный ошейник с поводком, а второй – баллончик с перечной начинкой.
– Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею…
Тарзан внезапно все понял. И молча попятился.
– Ты куда, собачка? – ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.
Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке маршрутку, обернулись, наблюдая.
– Иди сюда, собачка, иди… Хочешь, косточку дам?
И он действительно вытащил другой рукой из кармана пластмассовую кость.
Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился еще дальше.
Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперед, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.
– Стой, гаденыш! – крикнул не на шутку распалившийся милиционер.
Из толпы на него глянули неодобрительно.
Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось – метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, – и он кинулся наперерез.
И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал. А там пути с товарняками, а за путями – опытный участок Ботанического сада, а попросту – густой многоярусный лес. «Уйдет!» – подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.
Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в желтых жилетах, – пёс как сквозь землю провалился.
Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.
Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.
Потом плюнул. Побрел обратно.
Второй милиционер ждал его на дебаркадере.
– Слышь, Санёк, плюнь ты на него, – сказал он. – Пусть чешет, куда хочет. Все равно далеко не убежит – или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.
Санек вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.
– Ладно, – сказал он. – Что далеко не убежит – это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернется. Походим, посмотрим…
Второй Санек развел руками и со вздохом поплелся следом за напарником.

А Тарзан в это время уже обежал здание автовокзала, и по аллейке чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом – пятиэтажек.
Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.
Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.
Затаившись, он подождал, пока пройдет прохожий. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас – дождаться ночи.
Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше – нудно и хрипло каркала ворона.
Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, – самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.

Тверская губерния. XIX век

Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.
– Да подождите! – встревожился Григорий Тимофеевич. – Я ведь с вами поеду.
– Да? – удивился доктор. – А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.
И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.
– Видите ли, – сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, – Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога – всмятку. Пришлось делать ампутацию.
Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.
– И как? Успешно?
– Да где там… – доктор только махнул рукой и велел кучеру: – Ванька, трогай.
Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.
– Однако самое неприятное – эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней – все равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь – десять вырастают. И мужик до того темный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а все одно талдычит: «Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогнусь как-нибудь».
– Вот вы сказали: эпидемия, – подхватил Григорий Тимофеевич. – А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот – и люди.
– Наслышан-с, – коротко ответил доктор. – Железы припухшие?
– Что?
– Железы, говорю, у больных припухшие?
– М-м… – Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.
– Если припухшие – это может быть что угодно, – заявил доктор. – Например, чума.
– Чума? – обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.
Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.
– Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? – наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.
– Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера еще девушка разбилась.
– Девушка? – удивился доктор.
– Ну да. Девка, – с усилием поправился Григорий Тимофеевич. – Мужики вчера своими средствами с заразой боролись – «живой огонь» вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.
– Вот как, – неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.
Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и желтая, еще не опавшая листва берез, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.
Проехали первые избы и доктор сказал:
– Что ж, давайте сначала к девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…
Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на «красотку», но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу «самой красивой и безгрешной».
У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Ведрово.
Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:
– А поп тут зачем?
– Соборовать собрались, – ответил Демьян и кивнул на избу.
Вошли.
Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.
– Ох, горюшко-то какое, – внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. – Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…
– Не каркай! – мрачно оборвал ее отец.
Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:
– Ну, я, с вашего позволения…
И подошел к занавеске.
Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.
– Пусть дохтур смотрит, – сказала она вполголоса. – А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…
– У нее лихорадка и сильный жар, – сказал из-за занавески доктор. – Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.
Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.
Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтеков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой – в черной обводке, – был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запекшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от нее жар.
– Ну-с, дальше позвольте мне одному, – проговорил доктор и довольно грубо задвинул занавеску.
Григорий Тимофеевич неловко потоптался, мельком взглянул на хозяев – и вышел на воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47