Квас крепкий. И ты ложись.
Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, – Штаден прогнал.
Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.
– Что ты, как зверь какой, – вполголоса сказала она. – Иди на лавку, я приберусь – приду.

Штаден застонал и проснулся.
Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.
– Вставай, хозяин, – вполголоса сказал он. – Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова – нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.
– Что такое? – Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.
– Бежать бы нам надо, – сумрачно сказал Неклюд. – Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.
Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.
Сел к столу, сказал:
– Зови гостя.
Неклюд помялся, роняя капли воска.
– Может, опохмелишься?
– Это что? Это опять надо вино пить?
– Ну да. Легче станет!
– Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!

А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.
Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.
Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, – ахнул.
– Пожар!
Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.
– Ну, брат, беда, – сказал Неклюд. – Неспроста это все.
– Почему?
– А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.
– А для ча?
– Кто знает, что у него на уме… – Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. – И собака яму рыла – тоже неспроста.

– Куда едем-то? – спросил Неклюд спустя некоторое время.
Уже совсем рассвело, черный лес стоял стеной вдоль дороги.
Штаден молчал.
– Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, – сказал Неклюд.
– Тогда – в фатерлянд, – ответил Штаден.
– Ясно. – Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: – Значит, сворачивайте, братцы!
– Это куда? – спросил Штаден, высовывая голову из-под шубы.
– Неприметными дорогами поедем. В Литву.
– А ты знаешь, где Литва?
– Как не знать! – усмехнулся Неклюд. – Я уж там бывал: Феллин-город воевал…
– А-а! – сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.
Сани потряхивало – кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.
А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница – так русские называли пистоли, – лежит в ящике, незаряженная.
– Ну, значит, всё, – раздался спокойный голос Неклюда. – Вылазь, нехристь тевтонская.
Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.
– Вылазь, я те грю! Не хочим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, – с имения Лещинского.
– А? – сказал Штаден. – Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас…
Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.
Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск… Почувствовав запах, отшатнулся.
Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.
Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.
Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.
Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.
– Значит, собака к покойнику яму рыла? – тихо сказал Штаден. – Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чем в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!
Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял черно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придется…
Он подошел к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.
Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, – чей.
Под ближней елью лежала серебристая, огромная, как медведь, волчица. Она зевнула черно-алой пастью. Потом поднялась, встряхнулась. И неторопливо пошла прямо к Штадену.
Лошадь всхрапнула, задрожала. Штаден удерживал её обеими руками, во все глаза глядя на волчицу.
Но волчица всё так же неторопливо прошла мимо. Отойдя немного, оглянулась на ходу. И снова пошла.
«А! Дорогу показывает!» – догадался Штаден.
И уже с легким сердцем пошел следом за ней, зная, что теперь он не один, и никто не сможет его обидеть – ни царь, ни его верные палачи-слуги.
И еще он знал: у него в жизни произошел очень важный, решительный перелом. Может быть, ему повезло. Может быть, ему, единственному из всех живущих на земле, выпала такая странная честь: стать настоящим Воданом. Великим Воданом. Охотником за звездами и душами людей.

Черемошники

Человек с белым бритым лицом, изборожденным морщинами, стоял у окна, глядел на черную ночь и хлопья снега, белого от лунного света. Очки сияли, отражая свет, и казалось, что человек этот – слепец.
Переулок, казалось, вымер, хотя было еще не поздно. Шли редкие прохожие, где-то играла музыка. Не было только одного – собачьего лая.
Собаки никуда не делись, – сидели по конурам, прятались от снегопада. Но молчали, словно вступили в заговор.
Человек отошел от окна, растворившись во тьме. А через минуту во дворе его дома появилась огромная белая собака. Она понюхала снег, подышала с открытой пастью; снежинки приятно щекотали язык.
Потом легко и бесшумно перемахнула через забор и побежала по переулку.
Собаки словно проснулись: то там, то здесь раздавались робкий, или злобный лай, рычание, повизгивание.
Белая не обращала на них внимания.
Она выбежала из переулка, пересекла железнодорожную линию, и побежала по обочине, не обращая внимания на проносившиеся мимо машины.

Полигон бытовых отходов

На мусорной свалке, – ПТБО, – царила тишина. Наконец-то всё вернулось к обычному порядку вещей. Днем мусоровозы привозили кучи мусора, бульдозеры нагребали из них новые холмы и горы, бомжи выходили и подсобить, и поживиться.
Ночью наступала тишина. Двое охранников спали в вагончике, дежурная дремала в своей сторожке.
Ночь приближалась к середине, к самому глухому времени суток. Со стороны дороги к полигону быстро бежала белая собака. Она миновала собачник, – теперь, как обычно, полупустой, – лишь несколько собак, объевшись, дрыхли без задних ног. Перепрыгнула через сетчатый забор и приблизилась к сторожке.
Поднявшись на задние лапы, заглянула в окно.
На кожаной кушетке лежала женщина в телогрейке и оранжевом жилете. Маленький телевизор, стоявший в углу на табуретке, работал, но программы закончились, и по экрану бежала рябь.
На столе лежали гроссбухи, остатки ужина, прикрытые кухонным полотенцем, чайник. Возле кушетки стоял масляный радиатор.
Белая ударила лапой по стеклу: раздался скрип когтей.
Женщина на кушетке пошевелилась.
Белая снова ударила, царапнула.
Женщина повернулась к окну, приподняла голову. Что-то сказала – слов не было слышно.
Белая отскочила от окна. Шерсть её поднялась дыбом, так, что показалось, будто собака мгновенно превратилась в чудовище. Прыжок!
Треск рамы, струящийся звон стекла.
А дальше – выставленные вперёд руки женщины и её перекошенное от ужаса лицо.
Настольная лампа упала со стола, разбилась. Почему-то замигали и лампы дневного света на потолке.
Белая одним движением перекусила руку, освободила пасть и рывком достала горло.
И мгновенно, развернувшись в мягком кошачьем прыжке, выскочила в окно. Отбежала за сугроб. Бока её ходили ходуном, с морды капала черная кровь.
В вагончике охранников раздался шум. Минуту спустя распахнулась дверь и пожилой охранник в камуфляже высунулся во тьму. Стоял, присматриваясь и прислушиваясь.
– Ну, чего там, Егорыч? – спросил сонный молодой голос. – Закрой дверь – холоду напустил.
– Пойду посмотрю. Что-то вроде почудилось…
Пожилой вышел, закрыл за собой дверь. Подошел к сторожке – и оцепенел, увидев не разбитое – а просто вынесенное вместе с рамой окно.
Егорыч подбежал, глянул в окно, холодея от ужаса.
В комнате все было в порядке. Шипел и рябил телевизор. Горел свет.
Но на кушетке лежала женщина с вывернутой головой: вместо горла у неё была огромная зияющая рана, в которой еще хлюпало и журчало. Лужа крови натекала под радиатор. И в этой луже отражался экран телевизора и мигающие лампы дневного света.
Егорыч, вцепившись руками в остатки рамы, стоял, не в силах отвести глаз от этого дикого, нелепого зрелища.
И напрасно.
Потому, что эта картина была последней, которую он увидел в своей жизни и которую унес с собой в вечность.
Сзади ему на спину длинным стремительным прыжком упала гигантская тварь и сомкнула волчьи челюсти на заплывшей, в складках и седой поросли, шее.

Молодой охранник вышел, услышав вскрик. У него был служебный «макаров», и его-то он и пытался достать из кобуры, когда бежал к распростертому на снегу Егорычу.
Егорыч лежал, раскинув руки, в белом круге фонарного света. Кровь под ним казалась совершенно черной, и черным делался снег. Но с виду Егорыч был совсем как живой, только испуганный. И – ни одной царапины на лице.
– Ты чо, Егорыч? – крикнул молодой, вытащив, наконец, «макарова», механически снимая пистолет с предохранителя. – Ты чего упал-то?
Молодой проследил за взглядом Егорыча. Задрал голову: получалось, что Егорыч с ужасом рассматривал звездное небо. Но на небе не было ничего необычного.
– Во, блин! – растерянно сказал молодой, озираясь.
Он озирался, поворачиваясь на месте, вместе с пистолетом. И палец судорожно прилип к спусковому крючку. Он озирался, и в таком состоянии, казалось, не мог ни о чем думать. Но на самом деле в голове у него проносились картины одна за другой: с неба слетел Бэтмен. На полигоне приземлилась летающая «тарелка», и шустрые зелёные человечки с непомерно огромными головами и страшным оружием в руках прикончили не успевшего ничего понять Егорыча и мгновенно улетели. Среди обитавших на полигоне бомжей появился маньяк. Какой-нибудь новенький из города, выдающий себя за бездомного: решил спрятаться здесь от правосудия, но не стерпел искушения. И… И… И что дальше?
Он снова невольно поднял голову. И на этот раз – показалось – увидел. Какие-то быстрые тени мелькнули над ним, заслоняя звезды. И далекий, гаснущий в ночи лай послышался на краю небес.
И тут краем глаза возле здания собачника охранник заметил быструю тень.
Он мгновенно повернулся. Но всё было тихо и пусто, и никто не бродил вокруг собачника с окровавленной лопатой в руке, и никто не прятался в тени.
Молодой сделал несколько шагов. Поднял «макарова», подошел к дверям собачника, прислушался. Собаки, кажется, тоже беспокоились. Порыкивали – наверное, во сне.
Всё-таки надо заглянуть, – решил молодой. Откинул крючок, распахнул дверь. И прямо перед собой увидел желтые янтарные глаза, смеющиеся и благожелательные. Глаза, которые не обещали ничего дурного. Но в следующий момент глаза вспыхнули неистовой злобой, и охранник, падая на спину, начал стрелять. Он палил во что-то мягкое, тяжелое, что придавило его к бетонному полу. Он палил и пытался вывернуться, сбросить с себя непомерную тяжесть.
Потом раздался хруст, – боли он почти не почувствовал. И глаза, сиявшие над ним, снова стали благожелательными, как знаменитый ленинский прищур.
Он уже умер, когда рука сама сделала последний выстрел. Но, как и прежние, выстрел прозвучал глухо, словно из-под подушки, и пуля увязла в чем-то невероятно плотном и вязком.
Когда охранник перестал биться, Белая подняла голову и, стоя над трупом, оглядела сбившихся в кучку собак.
Они поняли её безмолвный приказ. Скуля, прижимаясь животами к бетону, поползли к трупу. И по очереди, страшась и восторгаясь, ткнулись мордами в горячую пахучую кровь.

Кладбище Бактин

Лавров очнулся. Вокруг была какая-то полумгла, и он не мог понять, где он, и что с ним произошло. Он только чувствовал в груди холод и непомерную, щемящую тоску.
Лавров встал на четвереньки, поднял голову.
Прямо перед ним была витая чугунная ограда, а за ней – высокий трехступенчатый монумент. У подножия монумента, полузанесенные снегом, стояли и лежали голые обручи с остатками бумажных цветов.
С сумрачного неба летел легкий снежок. Царила полная тишина, а вокруг, насколько хватало глаз, высились разнообразные каменные плиты, чугунные кресты, и монументы, похожие на пирамиды.
Лавров начал что-то медленно соображать – словно свет забрезжил в темной голове.
– Ну, здравствуй, переживший смерть, – сказал кто-то не голосом, а мыслью.
Лавров вгляделся. У подножия монумента лежала огромная серебристая – то ли от снега, то ли от седины, – собака. Она лежала спокойно, вытянув передние лапы, гордо подняв могучую красивую голову. Ее глаза сияли мягким светом.
– Кто ты? – глухо спросил Лавров. – Где я?
– Ты – Ка, возвращенный на землю из подземного Кинополя, собачьего ада, – ответил спокойный голос. – И ты в некрополе. Там, где продолжится и закончится Великая Война.
Лавров опустил голову, пытаясь понять то, что понять было невозможно.
– Ты неустрашимое и бессмертное существо, обреченное на муки непонимания, – добавил голос. – Но пока не трудись понять то, что смертные понять не могут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47