Кавычко просиял.
– Владимир Александрович, досье на Коростылева я начал готовить еще по указанию Максима Феофилактовича.
– И где оно?
Кавычко пожал плечами.
– Может быть, в его сейфе, или здесь, в бумагах.
– «В бумагах», – передразнил Густых. – Что, прикажешь выемку производить?
Кавычко кашлянул. Придвинулся к Густых и сказал:
– Я сам занимался некоторыми вопросами. Например, связался с жилконторой лесопромышленного комбината, на балансе которого был этот дом. Так вот, в 1981 году в этом доме проживала семья из трех человек – молодые родители и сын. Дом они получили от тестя, ветерана войны, который получил от горисполкома трехкомнатную квартиру. Так вот. В один день вся семья заболела и оказалась в реанимации.
– Чем заболела?
– В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей горбольнице – осложненный дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет еще не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.
– Что за женщина?
– Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, – это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки. Её опрашивал сам Чурилов.
– И где эта женщина? – не без труда соображая, спросил Густых.
– Лаптева? Ей уже за восемьдесят было, скончалась несколько дней назад.
– Да причем здесь Лаптева! Эта приходящая сожительница!..
Кавычко развел руками.
Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.
– И ты все эти дни молчал? – сурово спросил он.
Кавычко пожал плечами.
– Максим Феофилактыч сказал, что все это относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому. Только Чурилов знал – он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти Ковригин. Он же приказал выдать мне справку и о третьей семье.
Густых откинулся на спинку кресла.
– Была и третья?
– Была.
– И тоже вымерла от холеры?
– Нет. От пищевого отравления.
Густых обвел глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.
Наконец сказал:
– Где досье?
Кавычко молчал.
– Откуда взялся этот Коростылев?
– Неизвестно, – сказал Кавычко. – Этим занимался Владимиров, – ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылев нигде не фигурирует, – только записан в домовой книге. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.
– Тот, который от отравления умер?
– Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю социалку сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел – только запись в карточке.
Густых подумал.
– Хорошо. Иди.
Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:
– Все нормально, Владимир Александрович?
– Все просто прекрасно! – язвительно ответил Густых и махнул рукой.
Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.
– Владимиров, – раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.
– Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?
Владимиров на секунду замялся.
– У меня были инструкции, – наконец сказал он.
Густых хотел было спросить – чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.
– Вот какая просьба к тебе, – сказал, наконец, Густых. – Надо установить за домом Коростылева наблюдение.
Владимиров помолчал.
– Согласен, – сказал наконец.
– Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему – будь здоров.
Владимиров кашлянул.
– Наблюдение уже ведется.
Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.
– Давно? – с усилием спросил Густых.
– Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, – каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.
Густых про себя выматерился от души.
– Ну, надеюсь, твои шпики за заборами не сидят, – грубо сказал он. Хотел еще что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.
Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись еще при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.
Он снова поднял телефонную трубку.
– Владимиров, – отозвался ровный голос.
– Слушай, Владимиров, – сказал Густых, – А досье на Коростылева случайно не у тебя?
Владимиров вздохнул.
– Откуда вам известно о досье? – спросил он. В этом «вам» звучало нечто железобетонное.
– Кавычко сказал.
– Понятно, – отозвался Владимиров. – Никакого досье нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.
Сделал паузу и добавил:
– Да, они у меня.

Медико-криминалистическая лаборатория УВД

Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчетливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.
Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.
Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобожденный от земного, но все ещё живой.
Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.
Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.
Подходящий момент рано или поздно наступит.
Боги позаботятся об этом, – они не забывают отверженных душ.

Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.
– Чайку? – спросил он. – Или сразу перейдем, так сказать, к телу?
Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:
– Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.
– Тогда – прошу. Вы у нас уже бывали?
– Бывал, – кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная «белодомовская» комиссия решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты еще потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег все-таки дали.
Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проема: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.
Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в «Принца», поднялся.
– Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.
Санитар кивнул. Подошел к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.
От санитара явно попахивало спиртным.
– Холодильник у нас новый, германского производства, – сказал зачем-то Шпаков. – Благодаря вам, Владимир Александрович.
– Не мне – Максиму, – мрачно ответил Густых.
Санитар кашлянул и отошел в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.
Густых стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он вдруг весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.
Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.
Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника – все поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.
Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.
– Что с вами? – раздался издалека тревожный голос Шпакова.
Густых не ответил. Он умер.

– Это, без сомнения, он, – сказал Густых.
Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из нее?
– Кто? – спросил Шпаков.
Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.
– А вы не понимаете?
– То есть, Лавров? – уточник Шпаков.
– Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК.
– Однако… – заволновался Шпаков. – Все это нужно документально оформить. Опознание… понятые… Надо вызвать прокурора…
– Вот и вызывайте. Если от меня что-то потребуется еще – звоните. А труп необходимо как можно скорее закопать.
– Что вы сказали? – Шпаков не верил своим ушам.
– Закопать! – спокойно повторил Густых.
– А родственники? – вскричал Шпаков. – Конечно, это дело особое, государственной важности, но родственники-то пока ничего не знают!
– И хорошо, что не знают. Зачем им знать, что близкий человек оказался кровавым маньяком и каннибалом?
Шпаков застыл, разведя руки в стороны. Густых пристально посмотрел на него, на санитара, и быстро двинулся к выходу.

– В военный госпиталь, – сказал он водителю, садясь в «волгу». Это была пока его старая «волга»: занять губернаторскую у него не хватило духа. Хотя идея была заманчива – что значит этот драндулет по сравнению с губернаторским зверем?..
По дороге он позвонил Кавычко.
– Звонил Владимиров! – радостно доложил Кавычко. – Просил о личной встрече.
– Хорошо. Перезвони и назначай на вторую половину дня.
Кавычко замялся.
– Ничего-ничего, звони!
«Пусть теперь Владимиров проглотит хотя бы одну горькую пилюлю, – подумал Густых без особого, правда, злорадства, – не всё же мне глотать!».
– Что, из охотуправления доклада еще не было? – спросил он.
– Пока нет.
Густых отключился, откинулся на спинку сиденья и чуть слышно пробормотал: «Идет охота на волков, идет охота…».
Водитель не выказал никакого удивления. Он давно привык к манерам своего шефа.

Однако в госпитале его ожидал неприятный сюрприз.
– А цыганята ваши выписаны, – сказал начальник, пожав руку Густых. Пожал и почему-то посмотрел на свою руку.
– Как это «выписаны»? – ровно спросил Густых. – А ожоги?
– У старшего из них, Алексея, есть ожоги рук, но они не требуют стационарного лечения. Остальные практически здоровы.
– Та-ак… И куда они направились?
Начальник госпиталя с удивлением взглянул на Густых.
– Их, по-моему, встретила родня. Большая такая цыганская «семья» на трех машинах. Весь приемный покой заполнили, крик, плач, шум. Насилу их выставили.
Густых подумал.
И, ничего не сказав, повернулся и вышел.
Начальник сосредоточенно смотрел ему вслед.

Кабинет губернатора
Кавычко появился без звонка и стука, едва только Густых уселся в кресло за губернаторским столом.
– Владимиров назначил встречу на три часа, – доложил Кавычко.
– Где?
– У вас, конечно, – едва заметная улыбка скользнула по губам помощника.
«О многом знает, подлец, – подумал Густых, глядя на Кавычко. – А о скольком еще догадывается? Вот бы чью душонку вытрясти!»
Кавычко без разрешения уселся сбоку, за овальный стол.
– Да, и еще одно. Пострадавших цыганских детей родственники сегодня утром забрали из госпиталя.
– Знаю, – ответил Густых. – А что за родственники? Где живут?
Кавычко замялся, сбитый с толку.
– Да их много было, цыган-то… Вроде, и местные, городские, и из Копылова. Они сегодня решили похороны устроить. Вот и забрали детишек.
– Похороны, похороны… – задумчиво повторил Густых. – А где?
– Что? – не понял Кавычко.
– Похороны – где? Где этих двоих закапывать будут?
– Так… – Кавычко снова сбился. – На Бактине, наверное. Они же обычно там хоронят, в «предпочетном» квартале.
Он сделал паузу.
– Извините, Владимир Александрович, – с несвойственной ему робостью спросил он. – А можно узнать, почему вы спрашиваете?
Густых помедлил.
– Ну, мы ведь обязаны заботиться о людях. Им, как погорельцам и пострадавшим, надо бы материальную помощь оказать.
Кавычко вытаращил глаза.
– Цыганам? Да у них столько денег… Они себе такие памятники на могилах строят…
Он осёкся. Глаза были по-прежнему круглыми и немного безумными.
– Ну-ну, – ровным голосом сказал Густых. – Видел я их памятники. Рядом с почетными горожанами и Героями России. Кстати, тебе такой не поставят. – Густых помял подбородок, вспоминая что-то важное. Вспомнил. – Значит, фээсбэшник приедет в три?
– Так точно, – по-военному сказал Кавычко.
– А похороны во сколько?
Кавычко вскочил, поняв, что у шефа есть что-то на уме.
– Сейчас постараюсь узнать…
Он вернулся через пару минут, сияющий – даже кудри стали отливать золотом.
– До директора кладбища дозвонился, Орлова, – сообщил он. – Орлов матом цыган кроет. Говорит, что понятия не имеет, как им удалось в «предпочетке» место достать… Говорит, что сам с ними не разговаривал, но его заместитель…
– Во сколько? – прервал Густых.
Кавычко сглотнул и сказал:
– В три часа дня.
– А могила готова?
Кавычко снова оживился, хотя новый поворот темы опять сбил его с толку:
– Про могилу Орлов такое рассказал! Всю ночь целая бригада работала. Это, говорит, целый склеп получился. Большой, на два места, стены забетонированы, внутри – бар с напитками, ковры, лошадиная сбруя…
– Гробы хрустальные? – снова прервал Густых.
Кавычко осекся, теперь уже с некоторым страхом глядя в выпуклые, ничего не выражающие глаза Густых.
Золото в кудрях погасло. Вымученно улыбнулся.
– Гробы импортные, из красного дерева, – лакировка, позолота, ручки для переноски, и все такое…
Кавычко замолчал, боясь, что его снова прервут.
Но Густых молчал. Крутил в руках безделушку, сувенир: никелированную модель нефтяной качалки, подарок от «Томскнефти».
Качнул качалку, поставил на стол. Качалка постукивала, как метроном.
– Вот что. Встречу с Владимировым перенеси часов на… на пять.
Кавычко даже подскочил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47