Даже крови на снегу не было!..
Густых молча потёр подбородок.
– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?
– Еще – в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?
– Ага, как в «Кавказской пленнице», – усмехнулся Кавычко. – Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
– И что?
– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
– Как зовут? – внезапно спросил Густых.
– Кого? – опешил Кавычко.
– Деву. Цыганку эту – как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
– С вами все в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.
– Да, – тяжело выговорил Густых.
– Что-то вид у вас…
– Я не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.
– Но тут еще одно происшествие – охранники ваши пропали…
– Какие охранники?
– Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.
Густых вздохнул.
– Дом обыскали?
– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…
– Ладно, почитаю.
Кавычко потер переносицу под очками, решился:
– Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.
Кавычко поднял брови, но промолчал.
– Еще что-то интересное есть?
– Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
Густых посмотрел на Кавычко.
– И что?
– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
– Глупости, – сказал Густых.
– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я потому и включил в сводку, что…
– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.

Черемошники

Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.
Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
– Дядя, это ты?
Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
– Да, – шепнул он.
Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.
– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
Аленка тут же исчезла.
Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…
Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?
Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь
Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:
– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.
– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.
Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
Сказал Андрею:
– Значит, папка у тебя сильно сердитый?
Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
– Ну. Особенно, когда выпьет.
– А сейчас он дома?
– Он теперь почти всегда дома…
– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.
– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.
– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.
– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.
Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.
Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
– Здорово, – сказал ему Андрей.
– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.
Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
– Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алешка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек – старая и помоложе. Так что всё путём!

Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошел, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.
– Кого надо? – прорычал человек.
Бракин повернулся к Андрею:
– Это и есть твой папка?
– Угу, – ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.
Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея – худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?
– А-а, сынок явился, – без особой радости сказал он. – Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…
Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:
– Слышь, браток, почирикать надо.
– А? – удивился мужик. – Ты кто такой?
– Сейчас узнаешь.
И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, что вдруг оказалось в его правой руке.
Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:
– А, ну так бы сразу и сказал.
Бракин обернулся к Андрею:
– А ты, пацан, побудь пока тут.
Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом ПМ в кадык мужика и внятно сказал:
– Пацана видел? Сына своего? Он у меня был, – дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем – урою. И никто не найдет. Понял?
– Понял, – немедленно отозвался мужик.
– Пошел.
– Пошел! – повторил мужик, развернулся, и вошел в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.
– Иди, не бойся, – сказал Андрею. – А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, – спроси у Философа.
Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошел Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, нет.

Нар-Юган

Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС. Но были двое-трое одетых в фирменный импорт, с «Мосбергами» и даже «Винчестерами», – эти явно выехали для развлечения. Так что даже в этой разнородной толпе маленький остяк выделялся сразу.
Костя и увидел его сразу, и сразу узнал, – как забыть это черное, как у лесного идола, лицо, и того пса, пропавшего где-то в городском лабиринте?
– Дедок! – окликнул его Костя. – Привет! А ты тут какими судьбами?
Степка обрадовался, подбежал, стал пожимать руку как старому знакомому.
– Здорово, Коська! С тобой полечу, однако. Приехал к Катьке большой районный начальник, сказал, всех лучших охотников в районе собирают. Собирайся, говорит, и пошли – снегоход ждет. Ну, я и взял старое Катькино ружьё. Свое-то дома осталось. А Катька дура ещё нарядила меня. Говорит: замерзнешь где, одень мою доху, да чулки кожаные.
Степка неловко хихикнул. В его одежде действительно проглядывало что-то женское.
– Ты собачку-то мою до городу доставил, ай нет? – спросил он, чтобы переменить тему разговора.
– А как же! Так вместе с псом в город и приехали. В вертолеты собак теперь не пускают, – на машине ехали.
– Ай, спасибо, Коська, спасибо, – старик чуть не прослезился. Он даже сунулся было поцеловать Костю. Костя поморщился: от старика несло перегаром – видно, Катька провожала его основательно.
– Довезти-то довез, – сказал Костя, – а вот что дальше с ним стало – не знаю.
– А и не надо знать! – с жаром сказал Степка. – Собака, как судьба – сама идет, дорогу знает.
Костя не стал высказывать подозрение, что на этот раз и собака, и судьба дорогу потеряли: неведомо, что случилось с собакой после той встречи с двумя ментами из линейного отдела. Может быть, они её поймали. А может, сбежав от них, она попала к другим ментам… Об облавах в городе и комендантском часе он тоже промолчал.
А вот о ружье Степки отозвался философски:
– Да, из такой «тулки» только белок валить. И то с третьего раза.
Степка недопонял, и поэтому промолчал. Ему никто не сказал, для чего его позвали. Сказали – «собирают лучших», – он и пошёл, как дурак. Может, на слет какой, может, грамоты давать будут, или продукты.
– Ты на волков когда-нибудь ходил? – спросил Костя.
– Нет, однако! – лицо Степки вытянулось. – Волки нам не помеха, да и нету в наших краях волков. Изредка забредают, поглядят, что поживиться нечем, – и уходят.
Тут Степка долгим взглядом посмотрел на Костю, и до него дошло.
– Слышь, Коська! – сильно понизив голос и оглядываясь, спросил он. – А нас что, волков стрелять собрали?
– Может, волков, а может, и собак, – так же тихо ответил Костя.
Степка отшатнулся.
Поглядел на Костю недоверчиво:
– Не врешь?
– Точно. Из города приказ, от чрезвычайной комиссии.
Степка заозирался в крайнем волнении.
Доверительно склонился к Косте:
– А нельзя ли как-нибудь… того… Отказаться, что ли?
– Надо было раньше отказываться.
– Это точно… – вздохнул Степка. – Не сообразил, однако. Катька бы сказала – болен, мол, Степка, никуда не пойдет, – небось, начальник-то и уехал бы ни с чем. Лежал бы сейчас под боком у Катьки. А я подумал – вдруг, грамоту дадут, или припасов…
– А ты скажи, что заболел. Да и ружье у тебя дрянь, на волков никак не годится.
Степка просиял:
– Спасибо, Коська! Обязательно скажу! Так и скажу!
Но сказать ничего не пришлось: на поле выбежали несколько начальников, и один из них громким голосом приказал охотникам грузиться в вертолет.
– Однако… – начал было Степка, но охотники уже стояли в очередь, Степке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его «однако» не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.
Потом объявили посадку. Охотники – кто деловито, кто с явной неохотой – полезли в вертолет. Костя и районный охотовед стояли в дверях.
Внезапно Костя сказал:
– Пьяного на борт не возьму!
– А кто тут пьяный? – удивился охотовед.
И инстинктивно прикрыл рот рукой.
– Вот он! – Костя кивнул на Степку.
Степка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости зверское выражение.
Охотовед посмотрел на Степку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось все сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:
– Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё… Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?
– Катька дала, однако! – сказал Степка в недоумении.
– Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!
– Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, быват…
Степка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.
– Эй! – крикнул охотовед, указывая на Степку, – Кто-нибудь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47