– Я всегда сужу близких мне людей, – ответил Дэви. – Но я сужу их про себя, и дольше меня это не идет. Я совсем не хотел дать вам щелчок по носу. Дуг. Быть может, когда-нибудь я не смогу разговаривать и о вас.
Дэви было совершенно ясно, что Дуг ничуть не изменился и что рано или поздно его привычка властвовать непременно даст себя знать. Но Дэви не собирался ему противоречить ни в чём, кроме самого главного. Он предпочел бы венчаться в городской ратуше, однако Дуг опередил его и заказал службу в церкви, «как пожелала бы Марго».
В день свадьбы Кен и Дэви с раннего утра возились в мастерской, упаковывая прибор и рабочие записи. В одиннадцать часов явился Нортон Уоллис, а с ним сияющая Вики в светло-сером костюме. Их сопровождал Дуг; у него был торжественный вид человека, сознающего свою ответственность за всю семью.
– Вам бы следовало поторопиться, – сказал он, взглянув на ручные часы.
– Я нарочно назначил свадьбу на одиннадцать тридцать – поезд на Милуоки отходит в двенадцать пятнадцать, и вы как раз на него поспеете.
– А если священник подождет пять минут – что из того? – запальчиво спросил Кен. Он был уже почти одет и только сверху накинул рабочий комбинезон. Оставалось надеть воротник, галстук и пиджак, но его раздражала не встречающая отпора власть Дуга.
– Ничего, – холодно ответил Дуг. – Подождет, и всё.
Дуг, как заметил Дэви, тоже вовсе не был склонен принимать вызовы, не касающиеся самого главного. Наступила минута настороженного ожидания – отныне все трое крепко связаны вместе, а будущее казалось мотком бесконечных нитей, которые предстоит распутать. Каждый из них сознавал опасности и отдавал им должное, и хотя у всех троих были противоположные цели и твердая решимость не уступать, каждый стремился к объединению с другими, чтобы общими силами бороться за победу. Всё было против них – и сила конкурентов, ведущих осаду снаружи, и столкновение интересов внутри цитадели, а их ресурсы ограничивались молодостью и энергией; но даже молодость – если она означает ощущение, что смерть ещё далека, – уже перестает быть порой беспредельных надежд.
Наступила минута, когда каждый из них дождался полного свершения своей давней мечты, – и потому это была минута величайшей растерянности. Мечта – это тень, подающая на экран, но когда экран отодвигают, показывается лицо действительности, покрытое рубцами горя, борьбы, разочарований и компромиссов.
Вики тоже ждала. Она была самой спокойной из всех, ибо однажды уже проделала путь сквозь туманную дымку мечты к полному разочарованию, а с тех пор ушла далеко вперёд и теперь без особых упований терпеливо ждала, что ещё принесет ей судьба, с инстинктивной решимостью как-то подчинить жизнь своей воле в повернуть её к лучшему. Возле неё стоял старик, который, казалось, молчаливо свидетельствовал о том, что она действительно сильна.
Дэви улыбнулся ей и, нарушив напряженную тишину, швырнул на стол папку, которую держал в руках.
– Никому не придется нас ждать, – добродушно сказал он. – Мы совсем готовы и к свадьбе, и к путешествию, и ко всему на свете. Идем!


КНИГА ВТОРАЯ.
ДЭВИ МЭЛЛОРИ

Глава первая

Жёлто-красное такси летело вдоль жаркой и унылой, по-воскресному пустынной улицы, словно гонимый ветром цветок. Оно остановилось у заводских ворот, и на залитый солнцем тротуар выпрыгнули молодой человек и девушка, только что переставшие смеяться. И он, и она были с непокрытыми головами.
Старый сторож посмотрел на них сквозь решетку ограды с туповатым удивлением, но не двинулся с места: он не представлял себе, что может делать эта веселая парочка, которая шла, вернее бежала по раскаленному тротуару, взявшись за руки, на заводе «Стюарт – Джанни», как, впрочем, и на любом заводе в здешних местах. Вид у них был такой, словно они шли на танцы. Позади под палящим августовским солнцем ждало такси.
Высокий худощавый юноша, увлекая за собой девушку, подбежал прямо к воротам и, улыбаясь, показал на сине-белую эмалевую вывеску. Девушка кивнула и засмеялась. Оба прильнули к железным прутьям, разглядывая заводские корпуса – целый городок, обнесенный оградой. Наконец молодой человек оторвался от решетки и хотел было идти к машине, как вдруг заметил на бетонном дворе одинокую фигуру наблюдавшего за ним Ван Эппа и, всё так же улыбаясь вернулся к воротам. Он сделал Ван Эппу знак подойти, этот жест не был ни повелительным, ни надменным – только спокойно-властным. Старик тотчас почувствовал это, ибо когда-то, много лет назад, такая же спокойная уверенность была свойственна ему самому. Нежданный посетитель уже не казался Ван Эппу обыкновенным легкомысленным юнцом; выбив трубку, он пошел через бетонный двор на его зов.
Ван Эппу недавно исполнилось семьдесят два; это был маленький тщедушный старичок с безмятежными бледно-голубыми глазами в склеротических жилках. От прежних времен у него остался единственный изрядно поношенный костюм из темно-синего альпака, которому, несмотря на каждодневную носку, он ухитрялся придавать опрятный вид. Из обширных запасов тонкого белья уцелели одна белая рубашка и два крахмальных, всегда безукоризненно чистых воротничка – разлохматившиеся края Ван Эпп аккуратно подравнивал ножницами. Его черный шелковый галстук давно уже утратил всякую форму, а серая, пропотевшая у ленты, шляпа с круглыми загнутыми полями бережно сохраняла прогиб на тулье, бывший в моде ещё в 1914 году, то есть пятнадцать лет назад. От той, прежней жизни, которая сгорела в пламени неистовых стремлений, дерзких надежд, успехов, отчаяния и сменилась оцепенением, Ван Эпп сохранил щепетильную аккуратность в одежде, как сохраняет белая зола форму сгоревшей ветки.
Другое его свойство, которое и определило его жизнь, – неукротимое творческое воображение – как-то незаметно угасло ещё на шестом десятке. Это свое качество он всегда воспринимал как нечто естественное и неотъемлемое – как руки, ноги и биение сердца, – и, когда понял, что оно исчезло, его охватил панический страх. Много раз он наживал и терял большие деньги, но деньгами он никогда не дорожил, а потеря того, что было для него самым ценным в жизни, сломила его вконец, и он заживо похоронил себя, поступив чуть ли не чернорабочим на такое место, где никто не узнавал его и даже не замечал. Его мучил тайный стыд, похожий на тот, что испытывает некогда здоровый мужчина, ставший импотентом.
Этот стыд выдавала лишь грусть в глазах старика, а когда иной раз газетные репортеры вспоминали его имя и, нагрянув в меблированную комнатушку, донимали расспросами о его жизни, о том, видится ли он ещё с Томасом Эдисоном и помирился ли, наконец, с Джорджем Вестингаузом, Ван Эпп неизменно прогонял их к чертям. Прежняя жизнь умерла, и разговоры о ней вызывали такую боль, что он терял самообладание. А кроме того, он не желал сообщать, что работает сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Ни один репортер не упустил бы случая поместить в воскресном приложении сентиментально-ироническую заметку «Бывший соперник Маркони – сторож на чикагском радиозаводе!»
Ван Эпп никогда не предавался сентиментальным сожалениям о своей судьбе. Так уж случилось, что поделаешь. В 1910 году он был ещё на вершине успеха. Сейчас, почти двадцать лет спустя, он служит сторожем. Он поступил сторожем только потому, что оказалась вакансия, – вот как оно обернулось… ну и точка, и к черту всё на свете!
Устало волоча ноги, как настоящий старый сторож, Ван Эпп пересек двор и подошел к юной паре, стоявшей по ту сторону ворот.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Мы хотели бы войти на несколько минут, если можно. – В голосе молодого человека было то же, что и в жесте, которым он подозвал сторожа: приветливость, терпение и сознание, что он вправе ожидать выполнения своих просьб.
Ван Эпп смотрел на молодого человека снизу вверх – тот был больше шести футов росту. Его длинное смуглое лицо казалось довольно обыденным, но глубоко посаженные синие глаза светились одержимостью, которая сразу приковала внимание Ван Эппа, – это было единственным, что не имело ничего общего с юностью. Ван Эпп когда-то видел такую одержимость во взгляде, но не мог вспомнить у кого. Он понимал только, что выражение глаз не вяжется с мальчишеским обликом этого пришельца, с его безукоризненным черным костюмом, с тем, как он держал за руку девушку. Ван Эпп давно уже не позволял себе поддаваться эмоциям, но эти глаза всколыхнули в нем воспоминания, которых он мучительно боялся. «Уходите вы, ради бога!» – взмолился он про себя.
– Зачем вам сюда? – спросил он.
– Просто поглядеть, – ответил юноша, скрывая нерешительность за легкой улыбкой. – Возможно, я буду работать в этой фирме.
– Почему «возможно»? – рассмеялась девушка, подтрунивая над его осторожностью. – Не «возможно», а наверняка, Дэви! Ты будешь тут работать!
– Возможно, – повторил молодой человек. – Ничего ещё не решено.
Ван Эпп колебался, и не потому, что правила строго запрещали пропускать посетителей без специального разрешения – в свое время он сам устанавливал столько своих правил, что нарушение чужих его нисколько не смущало, – но потому, что никак не мог определить, к какой категории людей принадлежит этот молодой человек.
– Право, не знаю, – протянул Ван Эпп. – У вас есть разрешение?
– Нет. – Некрасивое лицо вдруг осветилось необычной для мужчин обаятельно-мягкой улыбкой. – Я не знал, к кому надо обращаться.
– Вам в чей отдел?
– Полагаю, в мой собственный. – В сосредоточенном взгляде появилась смешинка. – Слушайте, если вам нужно позвонить кому-нибудь, скажите, что я – Меллори, Дэвид Меллори – Он пожал плечами, словно для него было непривычным объяснять, кто он такой, и, видимо, вдруг решил, что нет смысла настаивать, если не вышло сразу – Впрочем, не надо, хватит и того, что я видел отсюда. Подожду до завтра. – Девушке он сказал: – Раз уж тебе не дано добиваться своего одним махом, то ничего не поделаешь. Я, видно, никогда этому не научусь.
Он хотел было отойти от ворот, но девушка удержала его.
Она сказала Ван Эппу лишь два слова:
– Прошу вас! – и он только сейчас увидел её по-настоящему. Девушка была высокая, стройная и гибкая, её темные волосы отливали мягким блеском. «Какое прелестное лицо», – невольно подумал Ван Эпп. В глазах её он увидел врожденный ум и способность порывисто и целиком отдаваться каждому своему чувству. Сейчас она всем сердцем молила его сделать что-то не для неё – для другого.
– Мэллори? Мэллори… Погодите-ка, – сказал Ван Эпп, вытаскивая ключи от ворот. Фамилия молодого человека неожиданно показалась ему знакомой. – Тут освободили корпус номер четыре, хотят для чего-то его переделывать, а на двери прибили новую табличку: «Лаборатория Мэллори». Вы – тот самый Мэллори?
– Целый корпус? – последовал медленный и осторожный вопрос.
– Дэви, ведь это значит, что они уже решили, – просияла девушка. – Всё будет так, как ты хотел!
– Целый корпус? – ещё раз спросил он Ван Эппа. И снова от мальчишества не осталось и следа, и темно-синий взгляд поразил старика непреклонной, почти жестокой напряженностью. – Вы говорите, уже повешена табличка?
Ван Эпп даже не кивнул в ответ – он был ошеломлен вспыхнувшим в нем воспоминанием. Он внезапно понял, почему одержимость в глазах этого юноши отозвалась в нем такой болью, и уж лучше бы ему не вспоминать ибо он, Ван Эпп глядел в это незнакомое лицо, как в зеркало, и только сейчас сообразил, что такое лицо и такое выражение было у него самого пятьдесят лет назад, когда и его обуревали неистовые стремления, безумные надежды и непоколебимая уверенность в том, что ему суждено добиться всего, чего он хочет. Это воспламеняло кровь, вливало силу в мускулы, обостряло нервы. Однако над той бурной жизнерадостностью, как темная бездна над звездами, был постоянный страх и инстинктивная уверенность, что за всё придется заплатить слишком дорогой ценой.
«И вот, – думал Ван Эпп, – всё повторяется сначала: с этим, другим, сейчас происходит то, что когда-то было пережито мною; его волнуют те же чувства, что когда-то волновали меня; он видит перед собой такое же будущее, что когда-то представлялось и мне, – а я не в силах помочь, я не могу спасти его советом, крикнуть «берегись!», найти убедительные слова, которые могли бы смягчить или предотвратить то, что ждет его впереди…» Открывая ворота, Ван Эпп опустил глаза: он боялся, что взгляд его выдаст жалость, а этот Мэллори, по-видимому, в ней нисколько не нуждался и был далек от мысли, что может её вызвать.
Ван Эпп посторонился, пропуская юную пару.
– Смотрите сами, – тихо произнес он, вкладывая в эти слова гораздо более глубокий смысл.
Они вошли с таким чувством, будто стоило им шагнуть за ворота – и всё вдруг изменится, словно по волшебству, в воздухе разольется необыкновенный аромат или откуда-то издали донесутся звуки победных труб. С выжидательной полуулыбкой они оглянулись на Ван Эппа, но если что и изменилось, так только его настроение: смутная жалость к молодым людям грозила исчезнуть, если они тотчас же не уйдут. В их присутствии воспоминания становились слишком живыми. Под жалостью затаилась злость, а злость могла перейти в печаль, которую Ван Эпп отгонял от себя столько лет.
– Идите вдоль того здания, – торопливо сказал он, желая поскорее отделаться от них. – Свернете направо, потом опять направо и… – Но они, конечно, заблудятся в этом лабиринте раскаленных от зноя пустынных улочек и безмолвных корпусов, и, сдавшись, он глухо пробормотал: – Пожалуй, я провожу вас.
Он быстро пошел вперёд, стараясь сосредоточить всё свое внимание на звуке шагов, отдающихся эхом среди глухих кирпичных стен, чтобы не прислушиваться к голосам молодых людей, но они молчали, и вокруг стояла прозрачная воскресная тишина.
Он вел их мимо длинного, низкого, выходящего на улицу здания, где когда-то, на заре радиопромышленности, размещалось всё предприятие. Потом они повернули за угол, и их со всех сторон обдало августовским зноем, исходившим от накаленного стекла, цемента и камня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86