Кроме Волрата, в гостиной было ещё трое мужчин; судя по наполненным пепельницам, они находились здесь уже давно. Волрат поздоровался с Карлом непринужденно, как будто они виделись несколько часов назад.
– Садитесь и слушайте, Карл, а потом мы спросим вашего совета. Дайте-ка я вас познакомлю.
Двое из трех мужчин посмотрели на Карла с вежливой враждебностью. Несмотря на свои элегантные костюмы и, очевидно, влиятельное положение, они походили на банковских кассиров из маленького городишка, которые больше всего в жизни боятся чем-нибудь не угодить своему деспотически властному директору. Директором банка был для них третий, безупречно корректный суховатый человек лет за шестьдесят, с серыми слезящимися глазами, глядевшими как будто сквозь прорези маски из влажных осенних листьев. Все сравнения с маленьким городишком выскочили из головы Карла, как только он услышал его имя – это был Перси Бэрли, человек, который вытеснил самого Гриффитса.
Бэрли сидел с невозмутимо спокойным видом, слегка переплетя пальцы; казалось, все ходившие о нем слухи были хорошо ему известны и нисколько его не беспокоили – ни якобы нераскрытое убийство на его яхте, ни самоубийство одной из его звезд в самом расцвете карьеры. Карл тихонько, почти робко опустился на стул, ибо находиться в присутствии Бэрли было всё равно, что предстать перед лицом Смерти.
Разговор, прервавшийся с приходом Карла, через минуту возобновился – два нервных джентльмена заметались и затрещали, словно две бусины на шнурке, протянутом между Волратом и Бэрли. Карл уже придумал скромный отказ на случай, если к нему обратятся с вопросом: «Очень жаль, друзья, но я ничем не могу быть вам полезен», – и всё же он чувствовал себя отвратительно.
Кроме Марго, здесь была ещё одна стенографистка. Марго сидела с холодным, замкнутым видом. Для постороннего глаза ничто не изменилось в её лице, когда она прочла телеграмму.
– Ну, Карл, теперь слово за вами. – Услышав свое имя. Карл подскочил на стуле. – Что вы об этом думаете?
Карл провел кончиком языка по губам.
– Очень сожалею, – произнес он, к своему удивлению, весьма развязным тоном, – но я ничем не могу быть вам полезен.
– Это почему же? – голос Дуга стал резким.
– Потому что… потому что вы занимаетесь совсем не тем, что я называю зрелищами. А в кино я ничего не смыслю. – И опять у него не получился виноватый тон – в словах звучало сдержанное неодобрение. Последние три месяца сломили его дух, но не изменили манеры держаться. Он казался себе устрицей, водянистым, дряблым комочком, съежившимся внутри непомерно большой раковины; однако, робко выглянув из-за своей брони, он не увидел презрения в устремленных на него глазах. И тут он снова услышал свой бойкий голос: – Это вовсе не значит, что мои интересы ограничиваются, так сказать, более привычными развлечениями – я некоторое время проработал на радио, а ведь это дело совсем новое. Больше того: я застраховался на будущее с помощью одного средства связи, которое ещё разрабатывается в лаборатории. Но поймите, мистер Бэрли и вы, джентльмены, каковы бы ни были средства, старые принципы остаются в силе. И я держусь этих принципов. Поэтому я считаю себя зазывалой.
Всё это было чистой импровизацией. Карл видел, что они заинтересованы, и интуитивно угадал, что слово «зазывала» явилось червячком, на который они клюнули.
– Зазывалой, – повторил он. – И существует только одно настоящее зрелище, мистер Бэрли и джентльмены, – цирк!
– Прошу прощения, мистер Бэннермен. – Это сказал худощавый человек средних лет в роговых очках, которые придавали его взгляду нервно-интеллигентное выражение, но Карл, прошедший выучку Чарли Хэнда-«Руки-в-брюки», почуял в его словах вызов и слегка расширил глаза. – Никто не отрицает, что цирк – великолепное зрелище, но не можем же мы ставить только «Паяцев»…
– Принципы, молодой человек, – сказал Карл, останавливая его жестом. – Принципы – вот, что мы сейчас обсуждаем. Насколько я понимаю, вы, должно быть, из драматургов…
Глаза за стеклами очков растерянно моргнули – Драматург привык считать, что его имя известно всем. Карл в приступе жестокости от души надеялся, что этот тип – один из тех, кто получил Пулитцеровскую премию.
– Зазывалу, молодой человек, мало заботит настроение людей на сцене. Зазывалу интересует настроение людей в зале – в любом зале. Разрешите мне доказать вам, что театр – это не главное…
– Не главное! Боже мой, но ведь Софокл…
– Разве вы пишете ваши пьесы, как Софокл? Театр – это мода, мальчик мой, а моды часто меняются. А публика не меняется, и цирк тоже. – Он улыбнулся так, что теперь любой выпад со стороны драматурга показался бы просто вспышкой раздражения. – Все мои знания я приобрел в аспирантуре при Арене. И так как я знаю, о чём говорю, мистер Бэрли, то могу с полной ответственностью заявить, что затея, о которой вы с Дугом толкуете, никуда не годится. В ней нет ни на грош того, что называется искусством зрелища.
– Погодите минутку, Карл… – быстро сказал Волрат.
И снова Карл поднял руку. «Ты думал, что можешь обойтись без меня, ну, так я же тебе покажу, сукин сын!»
– Позвольте мне рассказать вам о цирке, и вы поймете, что я имею в виду. Там всё обосновано. Возьмите парад-антре – яркие краски, музыка, костюмы, целая толпа неправдоподобно красивых людей прямо из сказочного мира. И такая большая толпа – это самое важное, заметьте, – что кажется, будто в этом сказочном мире больше людей, чем в мире настоящем, ей-богу! Процессия идет по арене, все улыбаются, и каждый сидящий в зале думает, что эти улыбки предназначены ему – именно ему, поймите, а не жалкому замухрышке, сидящему рядом. И вот зрелище начинается. Один за другим выходят герои всех сортов и мастей: силач, фокусник, укротитель львов, даже клоун. Каждый из них – герой чьей-нибудь мечты. И наконец появляется самый главный герой – канатоходец. Все ваши киногерои, кроме разве Фербэнкса, перед канатоходцем ничто. Вы только представьте себе! На него устремлены десять тысяч пар глаз. Десять тысяч пар легких перестают дышать. Десять тысяч сердец замирают. Все прожекторы наведены только на него. Он делает первый шаг, как бы пробуя ступить по воздуху. Вот он чуть-чуть покачнулся… потом сделал второй шаг… Боже мой, да ведь он шагает прямо по вашим натянутым нервам!.. И женщины! – да есть ли на свете более прелестные и нежные героини, чем наездницы, скачущие на лошади без седла? А теперь сравните всё это с тем, что делаете вы: Где у вас краски, музыка, трепет, мечта? Ваши люди даже не богаты! Кто герой ваших киноисторий? Что он – силач, фокусник или канатоходец? Нет, он просто симпатичный малый, ну и плевать на него! Каждый зритель считает его всего-навсего симпатягой, а вовсе не героем мечты.
– Отлично. – Бэрли заговорил впервые за всё время; его, казалось, позабавила речь Бэннермена. – Вы нам доказываете, почему наши сценарии не хороши, хотя каждый из них стоит тысяч пятьдесят. Каким же, по-вашему, должен быть хороший сценарий, мистер Бэннермен?
– Я не писатель, мистер Бэрли. Я – зазывала. Писатель из меня такой же, как канатоходец.
– Всё равно, у вас должны быть какие-то идеи.
Карл насторожился. Первая заповедь Чарли Хэнда «Руки-в-брюки» гласила: «Никогда не старайся превзойти простака в знакомом ему деле, попробуй найти приманку, на которую он клюнет».
– Разрешите мне сделать маленький эксперимент, мистер Бэрли, – сказал он. – Если вы оглянетесь на свою жизнь, может быть, вы вспомните что-нибудь такое, что вам хотелось иметь больше всего на свете – без тени надежды, что желание ваше когда-либо сбудется?
Бэрли задумался, и лицо его чуть-чуть подобрело.
– Пожалуй, пони. Пони с разукрашенным седлом.
«Дитя бедных родителей», – подумал Карл.
– Ладно, – сказал он вслух. – Представьте себе нищего, оборванного мальчугана; его смышленая мордашка прижалась к железным прутьям высокой ограды, за которой – богатое поместье. Он смотрит, как богачи садятся на лошадей, которых держат под уздцы грумы. Всадников должно быть много – это у нас будет вроде парада-антре. Но наш маленький оборвыш глядит не на всадников – он не сводит глаз с пони под красивым седлом, и на этого пони никто не садится – никто. Видите вы этого мальчишку и то, на что он смотрит, мистер Бэрли?
Бэрли кивнул; и тогда один из мужчин, тот, что постарше, поторопился сказать:
– Да, это впечатляет…
– И тут из дома выбегает девочка с золотыми локонами и вскакивает в седло, – кисло произнес драматург.
Карл искоса взглянул в его сторону. Он действительно хотел заставить девочку вскочить в седло, но теперь она этого не сделает. Никаких девчонок с золотыми локонами он в свой сценарий не пустит.
– Какая там ещё девочка, нет, – сказал он. – Речь идет о мальчике и об этом пони – Он повернулся к Дугу. – Ну, а теперь вы скажите, чего вам когда-то хотелось так сильно, как мистеру Бэрли – пони?
При других обстоятельствах Дуг осадил бы Карла, молча передернул плечами, но добродушие Бэрли оказалось заразительным.
– Мне хотелось такого, чего за деньги не купишь, – сказал он. – Я знал, что могу получить любую вещь, стоит мне попросить. И желания мои постоянно менялись. Одно время мне казалось, что я хочу быть великим художником. Отец мой, после того как напал на залежи нефти, стал покупать всё, что, по его мнению, должен иметь богатый человек, но кто-то ему сказал, что он не может быть причислен к категории больших людей, пока не обзаведется картинами старых мастеров. Тогда отец пошел к Давину и взял меня с собой. И вот некоторые картины до того поразили меня, что я, помню, еле сдерживал слезы, и тут мне захотелось стать художником. У меня, бывало, руки ныли – так мне хотелось написать что-нибудь прекрасное, но получалась самая обыкновенная мазня. Тогда я вообразил, что хочу быть композитором…
– Мне нравится история с живописью, – перебил его Карл и обернулся к Бэрли. – Вы всё ещё видите вашего мальчишку? И этого пони на лужайке? Знаете, почему седло пустует? Богатый мальчик, которому принадлежит пони, тоже, оказывается, стоит у той же самой железной решетки, но его заслоняет от маленького оборванца большой каменный столб. А богатый мальчик смотрит из-за решетки на картину, которую бедный мальчик положил у ограды – он несет её отцу, ещё не признанному и умирающему с голоду художнику…
– Что ж, это впечатляет, – повторил джентльмен с седыми волосами. – Значит, так: вы даете средним планом лужайку – точка зрения аппарата от дома. Но кадр обрамлен с одной стороны столбом, так что видно только бедного мальчика, глядящего с улицы. Следующий кадр – тоскующее лицо мальчика. Для пущего драматизма даем крупным планом его лохмотья. Перебивка: из-за спины мальчика – общий план: дом, конюшни и всадники, исполненные сознанием своего богатства. Это видно по тому, как они улыбаются друг другу и совершенно не обращают внимания на грумов, которые поправляют стремена, подпруги или как там эти штуки называются. Панорамный план через толпу к пони. Затем опять крупным планом мальчик. Он любуется этим пони. Потом опять – пони и толпа. Всадники оглядываются по сторонам. Грум пожимает плечами – его спросили, где маленький владелец пони. Все раздосадованы. Общим планом – покатая лужайка и столб… теперь он уже в середине кадра. Видна маленькая одинокая фигурка, глядящая в объектив. Потом быстрая перебивка и план богатого мальчика, который смотрит сквозь решетку; на лице его почти такое же выражение, как и у бедного мальчика. Перебивка туда и обратно. Один мальчик смотрит во двор, другой – на улицу. На что смотрит богатый мальчик? На картину! Даем несколько кадров подряд, чтобы создать иронический контраст. Дальше – оба мальчика замечают друг друга… – тут он запнулся, исчерпав сюжет. – Черт возьми, мне это нравится!
– Мне тоже понравилось бы, если б тут была интрига, – заметил драматург. – Каждый дурак может сочинить одну сцену. Человек медленно направляет револьвер в другого, публика сидит, затаив дыханье. Ну, а дальше что? И что было до этого?
– Тут совсем другое дело, – холодно произнес Бэрли. – Тут нет револьверов и нет мелодрамы. Более того, в первом же эпизоде заложено зерно дальнейшего сюжета. Два славных мальчугана, принадлежащих к противоположным полюсам общества, и каждый из них имеет то, о чём мечтает другой…
– И каждый влюбляется в сестру другого.
Карл действительно собирался влюбить каждого в сестру другого, но, услышав это, поторопился изменить сюжетный ход.
– Ничего подобного, – сказал он, вспоминая чувства, вызванные в нем картиной с участием Нормы Ширер. – Они становятся друзьями, вырастают и влюбляются в одну и ту же девушку. Для бедного мальчика – она сказочная принцесса, которая сочувствует его мечте строить железные дороги, как её отец. Для богатого она – единственная, кто сочувствует его мечте стать великим художником, хотя его родители презирают художников и хотят, чтобы он продолжал фамильное дело. В ней сочетается как бы два разных характера, понятно? И вот она порхает то туда, то сюда – совсем как прелестная цирковая наездница… Между прочим, она и есть цирковая наездница!
– Может получиться отличная роль, – нехотя согласился писатель. – Только никакая здешняя актриса не сумеет в один день изобразить на лице два разных выражения. Вам придется снимать каждую часть её роли отдельно – сначала с одним героем, потом с другим.
– Ну, план съемок… – начал было седовласый режиссер.
Но Карл заметил, что Дуг и Бэрли погрузились в угрюмое молчание. Они поглядывали друг на друга с явным недружелюбием. Вновь обретенная самоуверенность Карла мгновенно растворилась в страхе, однако тут же его озарила догадка. Господи Иисусе, они же завидуют друг другу!
– Но девушка умирает, – быстро заговорил он. – И неизвестно, которого же из двух она любила.
– Вы хотите сказать, что каждый воображал, будто она любит только его?
– осведомился Бэрли. Такое решение задевало его самолюбие.
– О нет, нет, – заверил его Карл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86