Её вдруг охватило нетерпение, в она стала нервничать.
Она снова подумала о том, что Дугу следует заняться авиазаводом, но теперь эта мысль приобрела совсем иной оттенок. Непременно надо будет отвлечь его внимание чем-нибудь в этом роде, как только он согласится финансировать работу её братьев. И тогда она уговорит Дуга предать ей пай и возьмет дело в свои руки. Это же вполне естественно, скажет она Дугу, она всегда была очень близка с братьями, – кроме того, у неё трезвый, деловой склад ума. А Дуг пусть занимается авиацией, которая, в конце концов, интересует его больше всего.
И вдруг нить её мыслей оборвалась, их разметал и вытеснил нарастающий страх: а что если Дуг уже встретился с Дэви и Кеном и в эту минуту разговаривает с ними без её участия? Тогда между ними непременно вспыхнет раздор.
Но эту нетерпеливую тревогу заслонила собой ещё более страшная мысль: Дуг может оказаться очень опасным для братьев. Рано или поздно он поступит с ними точно так, как с Мэлом Торном и Карлом Бэннерменом. Ничто на свете его не остановит, и нет никакой возможности предугадать его намерения. И Марго волей-неволей пришлось наконец признать истину, от которой она все эти годы довольно успешно пряталась: Дуг – чрезвычайно опасный человек.
Тревога жгла её всё сильнее и превратилась в панику. Ей так страстно хотелось выполнить данное когда-то братьям обещание, что она нарочно закрывала глаза на то, какую цену потребует с них за это Дуг. Ничто не могло колебать её любви к Дугу – она была слишком предана ему, несмотря на все его недостатки; она даже позволяла себе поверить в то, что при её посредничестве он и её братья через несколько лет смогут работать в дружном единении. Положим, Кена или Дэви не так легко раздавить, как Мэла или Карла, но она даже не станет уверять себя, будто они смогут выстоять против Дуга, если его хищные интересы и безжалостная воля двинутся на них, как колесница бога Кришну. Никто не мог устоять против Дуга, никто, думала Марго со всё возрастающим страхом.
Если Дуг прилетел в Уикершем ещё утром, то, быть может, в эту минуту между ними происходит ссора. Она почти явственно слышала ожесточенные голоса, язвительные упреки, презрительные слова и злобные обвинения. «Скорей, – шептала она скрытому от неё глухой перегородкой пилоту. – Ради бога, скорей!» А самолет скользил в небе по невидимому спиральному спуску, снижаясь над окраиной Питтсбурга, который сверху казался распростертой на земле грозовой тучей.
Марго, взволнованная, вышла из самолета. Ей не сиделось на месте. Её одолевало искушение разыскать телефон и позвонить в Уикершем, но она отвергла эту мысль, боясь опоздать на самолет. Когда пилот дал сигнал к посадке, она первая взбежала по лесенке. Через двадцать минут после вылета из Питтсбурга левый-мотор опять взревел, как в тот раз, потом снова утих, но это затишье было обманчивым, так как вдруг из него трижды, одна за другой, вылетели струи пламени.
И наконец, через какую-то долю секунды, показавшуюся вечностью, мотор оторвался от крыла и медленно, как бывает во сне, рухнул вниз, а по широкому лонжерону поползли неровные языки жёлтого огня. Самолет накренился вправо и с минуту летел на боку, – Марго соскользнула со своего места в проход, думая только о том, что платье её будет наверняка испорчено. Потом самолет выпрямился и тут же круто пошел вниз; пассажиры, сбившись в кучу, покатились по проходу и сгрудились у двери кабины пилота.
«Как мы, должно быть, смешно выглядим», – мелькнуло в голове Марго. Она лежала на куче барахтавшихся тел, всё ещё сжимая в руке сумочку. Она мельком увидела пронесшееся мимо иллюминатора облако – это было похоже на отвесный спуск лифта с неба на землю…
С удивительной ясностью, как бы со стороны, она поняла, что ей становится жаль себя – где-то в животе у неё нарастала боль, не слишком острая, не быстро перешедшая в леденящую тоску, какой она ещё никогда не знала. Через несколько секунд она, вероятно, умрет – невозможно поверить, но это жестокая правда. Она не могла шевельнуться: ощущение отвесного падения парализовало её, и она впервые осознала, что вокруг неё раздаются крики, плач и проклятия. Слава богу, подумала она, среди пассажиров нет детей, и неожиданно почувствовала досаду на тех, кто копошился под нею. Тише, хотелось ей крикнуть, мы все в одинаковом положении. Никому не выбраться отсюда! Внезапно из глаз её хлынули слезы, потому что она не хотела умирать. О боже, это, наверно, будет так больно! Бедный Кен… бедный, бедный Кен!
Фермер застыл на месте, глядя на падающий серебряный факел, и первая мысль, пришедшая ему в голову, была о том, что самолет рухнет на его кукурузное поле. Будь она проклята, эта засуха, – огонь пожрет всё в одну минуту: целый год работы – и вот прошлогодние сбережения вспыхнут и сгорят дотла, как кусок старой, пожелтевшей газеты, годами валявшейся на жарком чердаке. Ну что же, по крайней мере он подаст в суд на авиакомпанию. Хоть чем-нибудь донять этих разъевшихся сволочей!
Раздался удар, ещё более громкий, чем он ожидал, и, что было особенно страшно, послышался треск, будто какой-то великан крушил всё вокруг. Фермер оцепенел, ожидая, что сухие кукурузные стебли вот-вот поглотит надвигающийся вал огня. Но, должно быть, самолет рухнул где-то дальше, наверно, среди холмов. Ну, спасибо хоть за это – и тут фермер неожиданно почувствовал прилив горького разочарования. Только сейчас он осознал, что всю свою жизнь ждал и надеялся на какую-нибудь ужасную катастрофу, которая разразится над ним, уничтожит все его неудачи, ошибки, вечный поток несчастий, тоску, а заодно и его самого. «А, будь оно всё проклято!» – снова и снова повторял он, почти не сознавая, что бежит на ферму, где был телефон, а по щекам его текут слезы.

Весь первый день после сообщения о катастрофе Дэви прожил словно в беспокойном сне, окруженный какой-то странной тьмой, сам не понимая, то ли он среди навязчивого кошмара на короткие мгновения приходит в себя, то ли временами погружается в забытье, притуплявшее мысли о страшном приговоре, вынесенном ему нынче днем. И только ужас утраты был реальным.
Этот первый день был нестерпимой пыткой, ибо Дэви всё время не оставляла безумная надежда: вот-вот зазвонит телефон и окажется, что никакой катастрофы не было, что Марго жива и всё так же весела, жизнерадостна и прелестна, как тогда, когда он видел её в последний раз.
Он был растерян, потрясен. До этой минуты он всегда жил с ощущением, что нет пределов тому, что он может достичь в жизни, а окрыляющее сознание успеха, пришедшее во время последнего опыта, вселяло в него уверенность, что жизнь всегда будет такой, как сейчас. Ссоры с Кеном объяснялись только тем, что у них разное представление о наилучшем и вернейшем пути к той цели, которой они рано или поздно достигнут, и тогда жизнь станет ещё ярче, а все они будут вечно молоды, вечно прекрасны и преисполнены надежд. И вот впервые он вдруг ясно увидел тот предел, который неизбежно ждет каждого, несмотря ни на какие успехи.
В гибели Марго не было никакого смысла, эта гибель ничего не доказывала, ничему не поучала, никому не принесла выгоды, даже не явилась расплатой, – смерть, нелепая во всех отношениях, кроме того, что это была смерть. Она подтверждала только один реальный факт – всех впереди ждет смерть, когда-нибудь неизбежно наступит конец всему.
Как ни тяжело было Дэви, он понимал, что для Кена, который двигался, точно оглушенный, и только временами через силу делал вид, что занят работой, ожидание, пока привезут тело Марго, было беспросветным мраком. Всё это утро Дэви придумывал для него какие-то занятия, стараясь создать видимость, что Кен ему необходим, но пальцы Кена вскоре переставали двигаться, и он сидел, уставясь куда-то вдаль, с застывшим и изможденным лицом.
У Дэви дело шло не лучше, работа потеряла в его глазах всякое значение, хотя он обладал преимуществом, которого был лишен Кен, – после похорон у него начнется другая жизнь. Вики провела у них всю ночь, и Дэви впервые видел, как она прикасается к его брату, говорит с ним, держит его руку и сидит с ним рядом, и не ощущал в себе ревности, за которую ему всегда бывало так стыдно.
– Никогда ещё мы с тобой не были так близки, – сказал ей Дэви, когда Кен под вечер задремал на диване. Дэви сидел напротив неё у заваленного бумагами стола; протянув руку, он накрыл ладонью пальцы Вики. – Даже это, – прошептал он, пожимая её руку, – даже это сближает нас с тобой больше, чем всё, что было между нами раньше. Я часто говорил себе, что ты не любила меня, когда я был так сильно в тебя влюблен, и что, когда ты меня полюбила, я уже был другим. Мне казалось, что мы с тобой шагаем не в ногу. И я думал, что так и пройду всю жизнь не в ногу с тобой…
– Не много же счастья от такой любви, – заметила Вики.
– Я и не надеялся, что буду счастлив, – сказал Дэви. – Я хотел быть с тобой на любых условиях. Но сейчас всё так, как если бы мы полюбили друг друга в одно и то же время.
На следующий день он и Кен встретились с Волратом у гробовщика. О том, чтобы устроить отпевание в доме Волрата, не могло быть и речи, и было решено сделать это в церкви. То есть решали Дэви и Дуг, Кен не произнес ни слова. Готовность Дуга во всем советоваться с ними была лишь замаскированным предложением дружбы, которое Дуг затруднялся высказать словами; поэтому встреча была большим испытанием для Дэви, который видел, что Дуг подавляет готовую вырваться мольбу. Расстаться с ним у дверей было всё равно, что повернуться спиной во время разговора. Дэви предложил ему пойти посидеть с ними в мастерской, и лицо Волрата просветлело; но он тут же сдержанно отказался, словно повинуясь тайному приказу властной силы, которая с некоторых пор стала ему ненавистна.
Ночью Кен, оцепеневший от горя, неожиданно разразился припадком ярости. Он медленно перелистывал составленные Дэви заявки на патенты и вдруг, стукнув кулаком по пачке бумаг, вскочил со стула с искаженным от отчаяния лицом.
– На кой черт всё это! – выкрикнул он. – На кой черт строить планы и надеяться, когда всё равно ничего не выходит или надежды сбываются так, что тебе после этого жить не хочется! Всё время воображаешь, что если план грандиозен, а желание достаточно сильно, то уж наверняка не попадешь впросак. И каждый раз шлепаешься в лужу на потеху людям! И смешнее всего мы с тобой.
– Почему?
– Потому что вся наша работа, все наши замыслы совершенно бессмысленны. Даже методы, которым нас учили, – чистая ложь. Мы якобы можем решить любую проблему, планируя всё заранее, проверяя каждый шаг, прежде чем сделать следующий. А в жизни так никогда не бывает. Всё происходит с бухты-барахты, случайно – и хорошее, и плохое. Человек ни над чем не властен. Мы воображаем, будто что-то создаем, а к чему всё это сводится? И если нам удается довести работу до конца, то это просто потому, что мы сами внушаем себе, будто кончили её. А ведь никакой работе нет конца, разве что происходит полный крах и остается только плюнуть на неё. Вот как бывает в жизни: затяжной прыжок в никуда – падаешь, а на лице дурацкая счастливая ухмылка, потому что думаешь, что всё-таки куда-то попадешь. А как долго длится прыжок? Долю секунды, потом конец – и глупой ухмылке и всему на свете.
– Слушай, Кен, через несколько недель, через несколько месяцев мы…
– Успокоимся, ты хочешь сказать? – с горечью спросил Кен. – Ты опять себя обманываешь. На самом деле ты думаешь, что немного погодя мы забудем эту гнусную правду, которой сейчас заглянули в лицо. Мы опять сможем погрузиться в мечту так, чтоб падать было удобнее. Но то, что нам открылось сейчас, – это подлинная действительность, и такой она будет всегда, хотим мы этого или нет. В жизни человека важна только та минута, которая уже наступила, но ещё не прошла, и кто ею не пользуется сполна, тот осел.
– Не говори так! – резко остановил его Дэви.
– Ты тоже думаешь, как я, Дэви, только боишься признаться в этом. Ты не можешь не думать так.
– Это просто паника, Кен, – твердо возразил Дэви. – Хорошо, допусти, что человек состоит из ощущений и потребностей, но ты забыл об одной не менее важной вещи – о могучем, сладостном стремлении созидать – всё равно что: идею ли, новую машину, дом, платье или растение, выращенное из семени, но созидать именно так, как ты замыслил. И когда людей лишают такой возможности, им чего-то не хватает в жизни, даже если они сами не вполне понимают, в чём дело. Мне однажды сказал об этом старик, и я поверил ему, потому что теперь знаю это по себе. И ты тоже знаешь.
– Ты не понимаешь, о чём я говорю, – страдальчески поморщился Кен. – Меня угнетает то, что, по-видимому, как ни старайся, как ни торопись: человеческой жизни не хватит, чтобы завершить работу. Бог мой, у меня просто ноют руки, – выкрикнул он. – У меня просто голова кругом идет – столько я вижу вещей, которые ещё надо сделать. Но мы не успеем. Мы ничего не успеем!
– Успеем!
– Нет, – в отчаянии сказал Кен. – Ты вот толковал о завтрашнем дне, но это слишком далекий прицел. Ты сейчас понимаешь, как нелепо надеяться на завтрашний день?
– Нет, это правильно, Кен. Правильно, несмотря ни на что.
– Для думающей машины – да, – возразил Кен. – Для того, у кого есть мозг и никаких чувств, никаких эмоций. Но не для человеческого существа. Я утверждаю это и говорю тебе напрямик; я с этим никогда не смогу примириться. Наша жизнь слишком коротка, чтобы мы могли получить от неё хоть какое-то удовлетворение. Если ты ещё настаиваешь на том, чтобы выбросить всю нашу работу на свалку и начать сначала, так давай разделимся сейчас же. Но я тебя предупреждаю, Дэви, я теперь всё вижу яснее, чем ты. Давай держаться нашей прежней линии. Противники наши серьезнее, чем нам представлялось. Что ж, если мы привлечем Волрата, перевес будет на нашей стороне. И тогда той компании из Сан-Франциско против нас не устоять. Угодно сочетать наши идеи с их идеями? Ладно, пусть они приходят к нам , и мы возьмем у них то, что нам подойдет. Мы можем их заставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86