Ты ощущаешь их взгляды?
Марго не улыбнулась и не подняла своих серых, слегка раскосых глаз. Она отбросила со лба прядь волос и продолжала шить. Сейчас она казалась совсем девочкой – такой, какой была на ферме десять лет назад.
– Как тебе сказать, – не сразу ответила она. – Мне не бывает неловко под мужским взглядом, если ты это имеешь в виду. И взгляды эти на себе я ощущаю не больше, чем ты. А что чувствуют в таких случаях мужчины?
– Нет, серьезно. Марго! Ты же знаешь, что я хочу сказать. Человек идет по улице и видит девушку. Одна секунда – и она проходит мимо, но он успевает рассмотреть её лицо, её фигуру – всё.
– Ну, а девушки, по-твоему, слепые, что ли?
– Ты хочешь сказать, что они поступают так же?
– Да, а что ж тут такого?
– Ты хочешь меня убедить, что, глядя на мужчину, женщина видит сквозь одежду?
– Разве это не естественно?
– И у неё при этом такие же мысли, что и у мужчины? – настаивал Дэви.
Марго рассмеялась.
– Ну, может, не такие определенные, но в общем сводятся к тому же.
– Но что же может интересовать девушку, когда она смотрит на мужчину? Кроме лица, конечно.
Вопрос Дэви опять рассмешил Марго.
– Да я думаю, всё. Мне, например, нравится, когда мужчина держится прямо. Иметь широкие плечи и выпуклые бицепсы совсем не обязательно. И потом сзади у мужчины не должно быть совсем плоско.
– Господи, да как же ты можешь это знать?
– Надо смотреть – вот и всё. Когда мужчина идет, брюки облегают его так же, как женщину – юбка. – Дэви приоткрыл рот, и Марго поспешила успокоить его: – У тебя сзади всё в порядке, можешь не беспокоиться.
– Неужели все девушки так смотрят на мужчин?
– За всех поручиться не могу. Я говорю только о себе. Разве ты знаешь, что у девушек на уме? Вот Кен знает. Как по-твоему, почему он так легко одерживает победы?
– Я никогда не думал об этом, – медленно сказал Дэви. – Но Кен ничего не знает про тебя и Волрата.
Марго впервые за весь разговор опустила свое шитье на колени.
– Что же тут знать?
– А вот я знаю тебя . И всегда знаю, когда у тебя кто-то есть. Кстати, тебе это известно.
– Да, пожалуй, – согласилась Марго. Её серые глаза стали задумчивыми. – Тебе это не очень неприятно, Дэви?
– Почему мне может быть неприятно? – удивился Дэви. – Только вот… тебе это не приносит много радости.
– Он любит меня, Дэви, по-настоящему любит, только не знает, что с этой любовью делать, – сказала она мягко, как говорят о проказах ребенка. – Он совсем запутался: разрывается между тем, что он чувствует, и тем, что, по его мнению, он должен чувствовать. Знаешь ведь, как относятся к нам студенты с Университетского холма: они считают, что только круглый дурак может влюбиться в девушку из города. Дуг воображает, будто так же относится ко мне, и, уже если говорить всю правду, стесняется знакомить меня со своими друзьями… Но ты бы видел его дом, Дэви! – с оттенком удивления в голосе воскликнула Марго. – Люди, у которых уйма денег, такое множество вещей принимают как должное, что порой это смахивает на ребячество.
– Где он сегодня?
– В Загородном клубе – это одно из мест, куда он меня с собой не берет. Уверяет, будто мне там не понравится. Вот почему я говорю, что он совсем запутался. Уж лучше бы прямо сказал, что таким, как я, там не место. Или вообще ничего бы не говорил. Но он оправдывается , понимаешь, и вдобавок делает вид, точно оказывает мне услугу. Как будто я не отдала бы десять лет жизни, чтобы посмотреть, какой он внутри, этот клуб!
– Погоди-ка, неужели ты хочешь водиться со всякими там Беттингерами, Броками и Квигли? Это же чванные болваны!
– Я тоже так думаю, – вздохнула Марго. – Но какие элегантные болваны!
Зазвонил телефон; Марго встала и пошла в темную мастерскую. Через несколько минут она с сияющим лицом вбежала в кухню, и усталости её как не бывало.
– Он сейчас заедет за мной, – сообщила она.
– Он повезет тебя туда?
– Нет. Он звонил оттуда. Едет домой. Минут через десять будет здесь. Дэви, принеси мне воды, пожалуйста. Надо скорее вымыться. Должно быть, в последнюю минуту кто-то натянул ему нос. Знаешь что, в один прекрасный день этот молодой человек получит такой сюрприз, какой ему не снился за всю его молодую счастливую жизнь, и этим сюрпризом буду я!
Марго, надев свое единственное нарядное белое платье, вся светилась тихой радостью и была так поглощена собой, что даже не обратила внимания на Дэви, который тоже успел переодеться. На нем была чистая белая рубашка и отутюженные брюки защитного цвета. Волосы, смоченные водой, были гладко зачесаны, рукава рубашки он аккуратно подвернул выше локтя. За окном сгущались синие сумерки, но в кухне ещё не зажигали света. Снаружи загудел густой переливчатый гудок. Марго быстро повернулась на каблуке, оглядывая темную кухню – не забыто ли что-нибудь. Впрочем, оглянулась Марго только по привычке – сейчас она ничего не видела от волнения. У самой двери она вдруг остановилась, почувствовав угрызения совести.
– О Дэви, ты знаешь, я бы с радостью взяла тебя с собой, но…
– Валяй, – усмехнулся Дэви. – Я тоже сейчас ухожу.
Марго уехала, и все звуки в доме стали постепенно затихать, как затихает хлопанье крыльев вспугнутых с дерева птиц, которые одна за другой снова усаживаются на ветках. Тишина принесла с Собой ощущение одиночества; в первый раз за всю жизнь Дэви почувствовал себя никому не нужным. Он вышел из кухни, хлопнув дверью. Открытый трамвай, покачиваясь, плыл по рельсам, как галеон. Дэви вскочил на ступеньку, и вагон, продуваемый вечерним ветерком, поплыл дальше.
Пейдж-парк находился у озера, на окраине города, в конце трамвайной линии. Блестящие точки фонарей обозначали изгибы дорожек. На помосте для оркестра было темно и пусто, а посреди неровной луговины, являвшейся центром парка, статуя полковника Захария Армстронга грозила бронзовым кулаком призракам войны Черного сокола восстание индейцев против американцев в 1831 году, возглавляемое вождем по имени «Черный сокол»

; впрочем, получалось, что полковник показывает кулак бронзовому мальчику-барабанщику, который в четверти мили от него шагал ему навстречу с 1871 года. По ту сторону кобальтово-синего озера, над темными висконсинскими берегами, багрово светилась полоска заката, а высоко в небе мерцали крохотные огоньки, похожие на миллионы Пейдж-парков; огоньки внушали пребывавшим в самообольщении бледным теням в летних платьицах и рубашках с расстегнутыми воротами, что они познали небесное блаженство больше, чем кто-либо на земле.
Возле киоска с мороженым Дэви встретил знакомого, одного из завсегдатаев парка; он предложил Дэви пошататься – может, попадется парочка стоящих девчонок.
Дэви отрицательно покачал головой.
– Та, которую я ищу, не станет ходить в паре. Она будет одна.
Ему показалось, что он нашел её – девушка сидела на скамейке над озером, держа руки на коленях и аккуратно скрестив ноги. Дэви прошел мимо; лицо её в рамке матово-золотых волос показалось ему матово-серебряным. Но когда он сел рядом, раздумывая, с чего бы начать разговор, то оказалось, что он знал её ещё тринадцатилетней девчонкой – она жила на той же улице, что и он, в полумиле от гаража. Сначала девушка не слишком обрадовалась ему, но потом, видимо, убедившись, что прекрасный незнакомец не выйдет к ней из таинственной ночной тьмы – во всяком случае сегодня, – принялась болтать о людях, которых Дэви давно забыл или вообще никогда не знал. Помня до малейших подробностей золотые школьные времена, она рассказывала о своих школьных друзьях так, будто Дэви был членом этой компании. Девушка даже не знала, что с тех пор, как она переехала на другую улицу, Дэви пять лет проучился в университете, а он не счел нужным сказать ей об этом.
Дэви старался не слушать её болтовню. Он обнял девушку за узенькие плечи, а она привалилась к нему негнущимся телом и без умолку рассказывала что-то озеру и постепенно сгущавшейся ночи. Выложив всё, что знала, девушка покорно прильнула к нему, притихшая, податливая, и снова стала красивой, будто на неё упал волшебный отсвет той девушки, что будет сидеть совсем одна…

На другое утро прохладный, свежий ветерок с солнечных полей принес в мастерскую новые надежды. Вчерашние неудачи были забыты, и оптимизм насыщал воздух вместе с запахами жимолости, клевера и свежескошенного сена. Сегодняшний день обещал быть тем днем, о котором они с Кеном много времени спустя скажут: «Вот когда мы по-настоящему двинулись вперёд!»

Спустя два месяца, октябрьским вечером, Марго стояла одна в большой гостиной Волрата, глядя, как синеют сумерки. В полутьме лицо Марго с чуть раскосыми глазами и тонко очерченными, немного впалыми щеками казалось нежным и задумчивым. В этот вечерний час северная осень окрашивала всё вокруг в сине-голубые тона, исполненные особой грустной прелести, и казалось, отныне никогда уже не будет на земле таких цветов, как красный, золотистый, зеленый, ни одно человеческое существо не улыбнется в этой бесконечной ночи, которая надвигалась так быстро, и на всем свете только одна Марго знает эту тайну, поэтому лицо её стало печальным, а взгляд мудрым и проникнутым состраданием.
Футах в сорока от неё, в залитой светом, сверкающей кухне Артур – вывезенный из Нью-Йорка дворецкий в белой куртке – готовил коктейли. Наверху, как раз над её головой, переодевался Дуг. Снаружи в бешеной, пляске, сшибаясь друг с другом, кружились черные листья, в окна бился канадский ветер, ему отвечало потрескивание дров в камине, слабо освещавшем комнату. Марго не зажигала свет, убеждая себя, что предпочитает быть в полутьме. Уже который месяц она бывала в этом доме, и всё-таки здесь её сковывала неловкость. Она не имела права дотрагиваться до этой мебели, и мебель, казалось, знала это.
Но если и здесь Марго чувствовала себя чужой, тогда у неё не было своего места на земле, – ведь каждый раз, уходя от Волрата и возвращаясь к своей обычной жизни, она как будто с головой ныряла в горьковато-соленую воду и, задержав дыхание, ждала момента, когда снова почувствует на лице теплые лучи солнца. Но солнце она так и не видела – встречаясь с Волратом, особенно в его доме, Марго, несмотря на свой легкомысленно веселый вид, всегда испытывала тайные муки. Когда Волрат с небрежной ласковостью обнимал её за плечи или крепко прижимал к себе своими крупными руками, он, к удивлению Марго, видимо, и не догадывался, что вместе с желанием в ней просыпается панический страх. Она еле удерживалась, чтобы не закричать: «Не верю – что во мне может найти такой человек, как ты? Какой простенькой, некрасивой, сухопарой я, должно быть, кажусь по сравнению с твоими прежними женщинами! Ах, ты, наверно, просто смеешься надо мной!»
Когда Марго, бывая в его доме, смотрелась в зеркало, она неизменно поражалась: вместо бледного испуганного лица и застывшего взгляда она видела веселую улыбку, сияющие серые глаза и живость в каждом своем движении. И когда она начинала презирать себя за лицемерие, когда ей хотелось сорвать с себя маску и признаться в притворстве, она вдруг убеждалась, что и улыбка и радость – настоящие; она не могла бы согнать их с лица, даже если б хотела. Она любила сильно и страстно, и, если бы не эта пугающая способность смотреть на всё происходящее со стороны, она была бы совершенно счастлива.
В соседней комнате послышалось звяканье стекла, серебра и кусочков льда – дворецкий ставил на поднос коктейли. Марго, ступая по мягким шкурам, устилавшим пол, прошла через комнату и зажгла свет, чтобы дворецкий не споткнулся в темноте. Раньше дворецкие всегда казались ей смешной нелепостью, глупой выдумкой легендарных богачей. Она не решилась бы сказать Кену и Дэви, что у Волрата есть настоящий, взаправдашний дворецкий, – братьям показалось бы странным, что она не смеется над этим. А между тем Артур вовсе не вызывал желания смеяться. В такие минуты, как сейчас, он подавлял Марго своей бесшумной ловкостью и молчаливостью. Она украдкой взглядывала на его грубоватое, непроницаемое лицо и ждала, что он вот-вот скажет ей вполголоса: «На вас грошовое, совсем не подходящее к случаю платьишко, ваша пудра и губная помада – просто смех, да и только, но мы же знаем, вы никогда не жили в Нью-Йорке или в Голливуде, а чудес на свете не бывает. Поглядели б вы, что вы собой представляете по сравнению с настоящими леди, – и самой стало бы смешно».
В спальне Дуга висели голливудские фотографии, но не те глянцевитые открытки с портретами кинозвезд, которые может получить каждый, послав в киностудию десять центов и почтовую марку. Нет, это были обыкновенные любительские снимки – Дуг и Норма Ширер возле живой изгороди, Дуг и Род Ла-Рок, прищурившиеся от солнца. Или фотография, снятая во время пикника на приморской даче Алисы Терри: пятнадцать молодых мужчин и женщин стоят в ряд, и вид у них чуть смущенный, как у самых обыкновенных людей, но все лица на фотографии настолько знамениты, что неофициальная обстановка в тысячу раз усиливает их обаяние. Крайний справа был Джон Гилберт, а с левого края, рядом с Вильмой Бэнки, стоял Дуг Волрат, юный, худощавый, выглядевший совсем мальчиком, потому что он, единственный среди присутствующих, нахмурил брови.
– Ты с ней приехал на пикник? – спросила как-то Марго, указывая на Бэнки; она старалась говорить как можно равнодушнее, и от этого голос её стал совсем тоненьким. Дуг приподнялся на локте и ткнул пальцем в другое, не менее красивое лицо на фотографии.
– Нет, вот с этой. Она тогда снималась у меня в «Венецианском принце».
– У тебя? – изумленно уставилась на него Марго. – Разве эту картину делал ты?
– Я сделал две картины. – Волрат откинулся на подушку, устремив глаза в потолок. – Как только я познакомился с Томми Уинфилдом, я в ту же минуту решил, что мы с ним выстроим киностудию. Ни я, ни он никогда в жизни не ставили картин, но это оказалось не таким уж сложным делом. С «Принцем» мы сели в лужу, зато «Карнавал» побил все рекорды.
– «Карнавал» тоже твоя картина?!
– О господи, мое имя было написано на ней большущими буквами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86