Очевидно, что-то тут нечисто, и в этом был замешан Майкл Джест. Так же очевидно, что Майкл отсутствовал и что она не знала, где он находится. Однако раз она не ответила на его вопросы, Лоуренсу оставалось лишь излагать свою историю. Окончив ее, он сказал:
- Если «Голубая Вода» не в Брендоне, Патрисия, то я отправлюсь прямо в Зиндернеф, отыщу камень и привезу его вам.
Если камень украден, то она, несомненно сообщит ему все, что знает, чтобы помочь его отыскать. Если нет, то она так и скажет. Но ему хотелось бы, чтобы она была с ним откровеннее. Ведь так просто сказать: «Дорогой Джордж, «Голубая Вода» лежит в сейфе, как всегда, а Майкл чувствует себя превосходно», или: «Голубая Вода» исчезла и Майкл тоже».
Но все, что делает Патрисия Брендон, правильно. У нее, конечно, есть вполне основательные причины не говорить с ним об этом деле, и ему не следует чувствовать себя обиженным. В самом деле: если невозможное произошло, если Майкл Джест действительно стащил сапфир и сбежал, разве не естественно ее желание не выдать его, промолчать, что ее племянник, выросший в ее доме, - вор. Чем меньше говорить о семейном скандале, тем лучше. Но все-таки ему, любившему ее с детства, ему, которого она так часто называла своим лучшим другом, она могла бы сказать. Ведь для него нет большей радости, чем ей служить.
Что ж, воля ее, он будет ей служить.
- Ладно, мой друг, - оживилась леди Брендон. - Мы поговорим подробнее за чаем. Чай будет подан в моем будуаре. Для всех прочих меня не будет дома, и вы поведаете мне все до мельчайших подробностей. Все, что думал Анри де Божоле, и все, что, как вам кажется, он думал.
Они шли к дому под руку. Лоуренс ощущал прилив гордости от сознания того, что эта сильная и прекрасная женщина будет нуждаться в его помощи. Ему так хотелось, чтобы она сказала: «Помогите мне, Джордж! Кроме вас, у меня никого нет!»
- Вы неважно выглядите, дорогой Джордж, - заметила она, когда вошли в лес.
- Лихорадка, - ответил он и прибавил: - Теперь-то я здоров, как шесть человек, - и сжал ее руку.
- Ах, оставьте, и идем домой, Джордж, - смутилась леди Брендон. - Хотите, я найду вам жену? - добавила она. Лоуренс вздохнул и оставил ее предложение без внимания.
- Как поживает Фоллиот? - спросил он, чтобы не отвечать.
- Он чувствует себя превосходно. Почему бы ему не чувствовать себя прекрасно? - ответила она тоном, в котором внимательный слушатель, каким был Лоуренс, легко подметил бы нотку раздражения. Но Лоуренс промолчал.
- А где сэр Гектор Брендон? - спросил он с официальной любезностью.
- В Тибете, в Париже, в Восточной Африке или в Монте-Карло. А может быть, на тихоокеанских островах. Впрочем, кажется, он сейчас в Кашмире, - ответила леди Брендон и добавила: - Привезли вы с собой свои чемоданы, или надо будет телеграфировать, чтобы их прислали?
- Я, собственно говоря, остановился в «Гербе Брендона», там весь мой багаж, - сообщил Лоуренс.
- Как долго вы пробыли в этой знаменитой гостинице? - спросила она.
- Пять минут, - признался Лоуренс.
- Она, несомненно, успела вам надоесть за это время, - решила леди Брендон и добавила: - Я пошлю Роберта за вашим багажом.
В этот вечер Джордж Лоуренс рассказал леди Брендон все, что он узнал от майора де Божоле, и все, что сам думал по поводу событий в Зиндернефе. Он останавливался главным образом на загадочном документе и пытался понять, как тот оказался в руке убитого коменданта в сердце Французской Сахары. Леди Брендон молчала и не отрывала глаз от своего собеседника. Когда он закончил, она задала ему несколько вопросов, но сама не предложила никакого объяснения.
- Об этом мы поговорим после обеда, - сказала она.
Обед был подан на двоих. У достопочтенного Мориса Фоллиота болела голова, и он обедал у себя. После обеда разговор продолжался, но оказалось, что опять говорил один Лоуренс, а леди Брендон только задавала вопросы. Ночью в постели Лоуренс с грустью констатировал, что она ему так ничего и не сказала.
На следующее утро леди Брендон повезла его кататься в коляске по парку. Трагедия Зиндернефа, очевидно, овладела ею так же, как им и Анри де Божоле. Она внезапно и без всякой видимой причины возвращалась к его рассказу. Он сдерживался, чтобы не задать один из тех вопросов, на которые она не давала ответа. Наконец он сказал:
- Дорогая, все уже переговорено, за исключением одного, а именно: ваших инструкций мне. Я хочу, чтобы вы мне точно указали, что мне делать.
- Я скажу это вам перед вашим отъездом, Джордж. Спасибо вам, мой лучший друг, - отвечала леди Брендон.
- Сядем на минутку на этот сундук, Патрисия, - сказал он, уезжая на следующий день. - Вы отдадите мне свои приказания, и я буду счастлив вам служить!
- Слушайте, друг, - сказала она ему, когда они сели и он взял ее руку. - Вот что я хочу. Я хочу, чтобы вы ровно ничего для меня не делали. «Голубая Вода» не в Зиндернефе. Где Майкл, я сама не знаю. Что значит это письмо, я тоже не знаю. Спасибо вам за то, что вы хотели мне помочь, и спасибо за то, что вы не задавали мне вопросов. А теперь до свидания, мой друг.
- До свидания, дорогая, - сказал Лоуренс и ушел более печальным, чем пришел.
Когда автомобиль уезжал, леди Брендон стояла в глубокой задумчивости и кусала губы.
- Подумать только… - сказала она, - как тесен мир… - и пошла отыскивать достопочтенного Мориса Фоллиота.
К этому джентльмену Джордж Лоуренс относился со смешанными чувствами. Он не мог не признавать, что достопочтенный Фоллиот очень воспитанный, образованный и милый человек, никогда и никому не причинивший вреда. Но как пожизненный обожатель леди Брендон, он знал, что ему противен не столько Морис Фоллиот, сколько сам факт его существования.
Он знал, что леди Брендон переживет известного своим легкомыслием мужа, и ему казалось, что тогда неизменная преданность Фоллиота будет вознаграждена. Он не только с точки зрения собственного эгоизма считал, что смог бы быть леди Брендон лучшей опорой и поддержкой, лучшим мужем и другом, чем этот бедняга священник.
О прошлом Фоллиота Лоуренс знал, что он был из хорошей семьи и беден, что с юных лет он был влюблен в Патрисию Риверс, которая его не столько любила, сколько жалела.
Отец после нескольких отказов заставил Патрисию принять предложение богатого сэра Гектора Брендона. Она слишком поздно поняла огромную разницу между жизнью с бессердечным и самовлюбленным животным, каким оказался ее муж, и той жизнью, которую мог бы ей создать умный и чуткий друг ее детства.
Лоуренс знал, что Леди Брендон считала себя виновной в той страшной перемене, которая сломила Фоллиота вскоре после ее свадьбы. Она привезла его из дома, где он лежал, почти лишившийся рассудка и умирающий, в Брендон-Аббас. Больше он никогда не покидал ее дома.
Когда Фоллиот поправился, он занял место капеллана замка. С неприязнью Джордж Лоуренс должен был признать, что все, что было хорошего, простого и радостного в этом доме, исходило от него.
Гуляя по маленькой железнодорожной платформе, Лоуренс думал о том, что ему, может быть, удалось бы гораздо больше сообщить своему другу Анри де Божоле, если бы он встретился с достопочтенным Морисом Фоллиотом.
Шайка Майкла Джеста
- Я думаю, что если Самому Маленькому Джесту будет позволено жить, он сможет исправиться, - сказал Лейтенант.
- Пожалуйста, позвольте ему жить, - сказала Верная Собачья Душа… он иногда бывает полезен. На нем можно пробовать всякие штуки.
Я был очень благодарен Верной Собачьей Душе за то, что она посмела за меня заступиться, хотя чувствовал, что она несколько низко расценивает мою полезность.
- Ладно, - сказал Капитан, - мы посадим его на хлеб и на воду, попробуем также исправить его розгой. - И добавил, увидев, что мое лицо прояснилось: - А также применением в отношении его имени «Немощный Джест». Уведите его.
Сомнительный Огастес и Лейтенант увели меня, чтобы закон был исполнен в присутствии королевы Клодии.
Я ненавидел неизбежные хлеб и воду горше порки, которую больше с грустью, чем с гневом, производил сам Капитан. Но хуже всего было это имя, хотя оно применялось лишь в день наложения наказания. Это имя заставляло резко ощущать весь позор моего положения. Нельзя было как-либо протестовать против его применения. Надо было быстро на него откликаться.
Таков был закон, установленный Капитаном. Под властью этого закона мы жили, и подчинялись ему не потому, что боялись наказания, а потому, что старались всеми силами заслужить похвалу Капитана.
Капитаном был мой брат Майкл Джест. Это был необыкновенный человек, необычайной физической красоты и блестящего ума. Для меня его очарование усиливалось внезапностью и силой его решений. Он был неисправимым романтиком и, совершенно неожиданно для романтика, обладал упорством бульдога. Если он внезапно решал сделать какую-нибудь до смешного романтичную штуку, он делал ее основательно и до конца.
Тетя Патрисия всегда говорила, что в нем сочетался романтизм и бесшабашность молодого д'Артаньяна с упрямством старого шотландца. Неудивительно, что он правил нами как хотел.
Лейтенант, мой брат Дигби, был младше Майкла на четверть часа. Они были близнецами. Он был преданной тенью Майкла. В нем все качества Майкла были выражены в меньшей степени. Он любил веселье и смех, но больше всего на свете он любил делать то, что делал Майкл.
Я был на год младше их обоих и был их покорным слугой. В приготовительной школе нас звали: Джест, Маленький Джест и Самый Маленький Джест.
Целью моей жизни было нравиться моим братьям. Вероятно, я перенес на них любовь и послушание, которые в семье отдавал бы родителям. У нас не было ни отца, ни матери, и мы их не помнили. Мы жили в Брендон-Аббасе, и наша тетка со стороны матери, леди Брендон, заменяла нам мать. Она прекрасно исполняла свой долг в отношении нас, но, кажется, не любила никого, кроме Майкла.
У нее детей не было, и всю свою неистраченную материнскую любовь она отдавала Майклу и Клодии, необыкновенно хорошенькой девочке, происхождение которой нам было неизвестно и которую туманно называли нашей кузиной. Она и племянница леди Брендон, Изабель Риверс, тоже росли в Брендон-Аббасе. Я думаю, что Изабель была привезена специально, чтобы быть подругой для Клодии. Она была прекрасным товарищем для всех нас и получила почетный титул Верной Собачьей Души.
К нам часто приезжал Огастес Брендон, племянник сэра Гектора. Он приезжал, несмотря на то, что ему приходилось носить имя Сомнительного Огастеса и терпеть наше откровенное неодобрение.
Трудно было любить Огастеса: во-первых, он слишком был похож на дядю Гектора, а во-вторых, он слишком был уверен в том, что он наследник Брендон-Аббаса. Впрочем, Майкл поступал с ним как следовало: не жалел розги, жалея ребенка.
Я не помню, за какое преступление меня было наказано, но я помню этот случай по двум причинам:
Во-первых, в этот самый день моей немилости я совершил подвиг, за который получил почетное звание Молодчаги, а во-вторых, в этот вечер мы имели редкое счастье видеть и трогать «Голубую Воду», огромный сапфир, свадебный дар дяди Гектора тете Патрисии. Кажется, его дед, Злой Брендон, в свое время, сражаясь против Дюплекса в Индии, «приобрел» этот камень.
Это самая удивительная и прекрасная вещь, которую я когда-либо видел. Она странно на меня действовала. Я мог смотреть на нее часами и часами ощущать непреодолимое желание положить этот камень в рот, прижать к груди, нюхать, как цветок, или тереться об него ухом. Смотреть на него было наслаждением и искушением. Он был прекрасен. Казалось, для того, чтобы познать всю его красоту, необходимы все пять чувств.
Я помню, как кто-то сказал: «Сэр Гектор купил Патрисию Риверс «Голубой Водой» и теперь владеет обеими».
Свое почетное звание Молодчаги я заслужил следующим образом. Одной из любимых игр Майкла был морской бой. Этот увлекательный бой устраивался между двумя стройными кораблями с укрепленными рулями и всеми парусами на мачтах. Капитан и Лейтенант одновременно спускали эти корабли с разных концов цементного бассейна в саду.
Палубы были уставлены оловянными солдатиками, и на каждом корабле были укреплены три медных пушки, заряженных порохом. По знаку Капитана фитили зажигались и корабли толкали навстречу друг другу.
Капитан командовал судами, носившими английский флаг, а Лейтенант судами под трехцветным французским флагом. В этом бою была прелесть неизвестности. Каждый корабль рисковал получить всю тяжесть залпа противника. Но, с другой стороны, один из кораблей, а иногда и оба, могли промахнуться. После залпов мы сидели и наслаждались зрелищем судов, скользящих в пороховом дыму.
Потом моим неотъемлемым правом и неизбежной обязанностью было лезть в воду и вести корабли к берегу. Майкл и Дигби перезаряжали их орудия, и бой начинался сызнова.
Первая схватка в этот день была идеальна. Корабли дали свои залпы одновременно, полетели щепки, а солдатики и корабли, качаясь от толчка, сцепились. «На абордаж! К отражению абордажа!» - кричали Капитан и Лейтенант.
- Приведи их, Немощный Джест, - сказал Майкл, насытив свое воображение, и, закатав штаны, я полез в воду.
Вторая схватка была неудачной. На французском корабле выстрелила только одна пушка. Самая большая, в которую вкладывалась картечина или дюжина дроби шестого номера, из-за плохого фитиля не стреляла. Я опять влез в воду, повернул французский корабль. Вдруг загремело большое орудие, и я получил весь заряд в ногу. К счастью для меня, это была одна картечина. Я чуть не сел.
- Я подстрелен! - крикнул я.
- Повешение было бы более уместно, - сказал Капитан. - Иди сюда!
Кровь лила из круглой синей дырки. Верная Собачья Душа издала настоящий собачий вопль ужаса и сочувствия, а Клодия спросила меня, что я чувствую. Капитан вынул перочинный нож и спички.
- Собираешься сделать вивисекцию раны для антисептики? - спросил Лейтенант.
- Нет, - ответил Капитан. - Морская хирургия, извлечение пушечного ядра без анестезирующих средств. - Ну, - сказал он, повернувшись ко мне, - хочешь закусить зубами пулю или хочешь, чтобы мы тебе кляп в рот вставили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40