Осмотрев меня с ног до головы, он спросил, говорю ли я по-французски. Потом спросил мое имя и национальность и потребовал мои бумаги.
- Опять англичанин, - заметил он. Узнав, что я один, он велел мне идти за ним.
Дигби и Майкл, очевидно, здесь. Сейчас я их увижу. Я был весел, как птица. Молчаливый сержант вел меня по шумным улицам сверкавшего на солнце Марселя, и мне не терпелось спросить его про «других англичан».
Однако его манеры не указывали на желание вступить в любезный разговор. Кроме того, у меня было другое, еще более сильное желание. Мне совершено необходимо было поесть. Я пустился в дипломатию.
- Я полагаю, что сержанты не пьют в компании с рекрутами, мосье? - спросил я, когда мы проходили мимо привлекательного кафе с полосатым тентом и мраморными столиками.
- Конечно, нет, желторотый, - ответил он. - Не только из вполне естественного чувства превосходства, но также и потому, что это запрещено уставом. Кроме того, сержантов не называют «мосье». У сержанта есть чин, и те, кто к нему обращается, отдают ему честь… Впрочем, иные сержанты, если к ним правильно подойти, соглашаются освежиться вином, в то время как достойный желторотый проделывает то же самое, но в другом месте…
Я остановился и отдал ему честь, как офицеру (впоследствии я узнал, что во французской армии так и следует делать).
- Господин сержант, - сказал я. - Может быть, вы окажете мне честь выпить стакан вина в этом ресторане, пока я сбегаю закусить? Я очень голоден. - И я протянул ему пятифранковик.
- Будь здесь же через четверть часа, желторотый, - сказал сержант и, взяв монету, исчез в ресторане напротив.
Я быстро нырнул под тент кафе и съел мой последний не казенный завтрак. Он был великолепен во всех отношениях. Вплоть до отличного кофе, свежих хрустящих булочек и чудесного масла.
Я встал из-за стола более мудрым и добрым человеком, чем сел. Выйдя из кафе, я стал искать сержанта. Его не было. Тогда я набил трубку и закурил - я отнюдь не чувствовал себя несчастным.
Не успел я насладиться зрелищем людной улицы, как из двери ресторана вышел сержант. Я быстро встал, отдал ему часть и пошел за ним.
Он посмотрел на мой костюм.
- Есть у тебя еще деньги, желторотый? - спросил он.
- Есть, сержант, - отвечал я, чувствуя некоторое разочарование в нем.
- Если нет, я отдам тебе твои три франка, - заявил он.
Я успокоил его, что этого вовсе не требуется, поблагодарил за доброту и про себя пожалел, что заподозрил его в низменных побуждениях.
- Ладно, - сказал достойный сержант. - Тогда я дам тебе взамен добрый совет.
Я искренне поблагодарил его.
- Избегай алжирского вина, - начал он. - Это проклятие всей нашей африканской армии. Я сам только что выпил две бутылки этого вина. Оно великолепно… Избегай женщин - это проклятие всего человеческого рода. Я сам был женат на трех. Это ужасно…
Я обещал избегать того и другого, быть осторожным, не пить и не жениться слишком часто.
- Во-вторых, желторотый, - продолжал он. - Когда твои дела будут плохи, не старайся сделать их еще хуже. Они и без этого будут плохи.
Этот совет показался мне хорошим. Я так и сказал.
- И, в-третьих, помни, что ты можешь противиться воле небес, но отнюдь не воле своего капрала… Никто, конечно, не подумает противиться воле сержанта.
Я согласился с тем, что ни один нормальный человек не подумает делать этого.
- Верно… Но ты, главное, берегись, когда будешь ненормальным, - предупредил мой учитель.
- Ненормальным? - удивился я.
- Да, желторотый, - серьезно ответил он. - Все порядочные легионеры сходят с ума время от времени. Тогда они способны на три ужасные вещи: покончить с собой, убить кого-нибудь из своих товарищей или ослушаться своего сержанта. Последняя самая ужасная.
- Зачем же им сходить с ума? - спросил я, несколько напуганный.
- Незачем. Совершенно незачем, - сказал мой учитель. - И все-таки они сходят с ума. Мы называем это кафар - таракан. Этот таракан ползает под черепной коробкой по самому мозгу. Чем больше жара, чем хуже однообразие, чем длиннее марш и чем сильнее усталость, тем быстрее он ползает и тем это более щекотно… Тогда солдат говорит: у меня кафар, и срывается с цепи. Он совершает самоубийство, дезертирует, а иногда доходит до того, что не слушается сержанта… Ужасно… Знаешь ли ты, как в человека, попадают зародыши этих самых тараканов? Абсент… Он прямой предок кафара… Я сам знаю, я воспитан на абсенте… Ужасно… Только что выпил этого зелья после вина.
Я обещал никогда не смотреть на зеленый и какой угодно другой абсент.
- Тогда у тебя не будет настоящего кафара, - продолжал мой уважаемый друг, - ты не убьешь никого из товарищей и не дойдешь до того, чтобы ослушаться своего сержанта. Ты только кончишь самоубийством или дезертируешь и умрешь в пустыне от жажды.
- Приходилось ли вам, господин сержант, делать какую-нибудь из этих ужасных вещей? - спросил я.
- Нет, желторотый, - ответил он. - Я даже не покончил с собой. Я только обрил голову и выкрасил ее в наши национальные цвета: синий, белый и красный. Этим я заслужил репутацию истинного патриота.
Я побоялся, что две бутылки вина и некоторое не указанное количество абсента обострили воображение сержанта.
Но я ошибся. Впоследствии я узнал, что его рассказ был правдив. Его однажды назначили красить будку часового. Это было в каком-то затерянном форту или на каком-то посту. Он выкрасил одну сторону своей головы красным, другую - синим, а посредине провел широкую белую полосу. Это обратило на него внимание, и он смог отвлечь это внимание только беззаветной храбростью в бою у Пяти Пальм.
- Как же избежать кафара? - спросил я.
- Никак, - спокойно ответил он. - Хорошо иметь умственную работу. Еще лучше продвижение по службе. Но в пустыне араб видит две вещи, а европеец три. Их три, а поэтому они…
Я постарался придать моему лицу понимающее выражение.
- Араб видит солнце и песок. Слишком много песку. Европеец видит солнце, песок и безумие. Слишком много того, другого и третьего, - продолжал он. - Я полагаю, что безумие там в воздухе или в солнечных лучах. Даже я не знаю точно, где оно, а я знаю очень много… Но мне кажется, что ты слишком много разговариваешь, а это неприлично… Молчать, желторотый…
И я молчал. Пользование моим языком было мне запрещено, но глазами пользоваться разрешалось. Я наслаждался великолепной панорамой марсельского порта. Арабов, негров, китайцев, левантинцев, мавров, аннамитов, индусов и моряков всех наций здесь было больше, чем французов.
Пробираясь между ящиков, тюков, мешков, бочек, тачек, трамваев и фургонов, сквозь кипящую и жестикулирующую многоязычную толпу, я невольно вспомнил легенду о Вавилонской башне.
Среди океанских парусников, фелюг, грузовых пароходов, яхт, шхун, бригов и огромных пассажирских пароходов, стоявших у стенки и на бочках, я инстинктивно искал английский флаг. И часто его встречал.
От несмолкаемого грохота, слепящего света и мелькающего движения у меня заболела голова. Наконец мы прибыли к месту нашего назначения. Это был средневековый форт у самого моря, старинный и полуразрушенный, с высокой маячной башней и подъемным мостом через широкий ров. Казалось, что из него сейчас выйдет караул в латах и с алебардами.
- Мы дошли, - сказал мой сержант. - Это значит… что мы пошли… Прощай, желторотый, пусть дьявол о тебе заботится.
- Желаю вам того же самого, господин сержант, и приношу вам мою искреннюю благодарность, - ответил я.
- Эй ты, - крикнул мне стоявший в воротах сержант депо. - Иди сюда.
Он повел меня по выложенным плитами коридорам тюремного типа - сырым, звонким и угнетающим. Остановившись у двери, он открыл ее, показал на нее большим пальцем и захлопнул ее за мной, когда я вошел.
Это была моя первая французская казарма.
Вдоль стен стояло несколько коек и скамей. Кроме печки и стола, в комнате никакой мебели не было. У печки, за столом и на скамьях и койках сидел самый разнообразный подбор людей в штатском платье. Здесь были хорошие пиджачные костюмы, кожаные брюки и просто лохмотья.
Майкла и Дигби среди этих людей не было, и от этого я испытал острое разочарование.
Все окна были плотно закрыты. Все люди дымили. (Печка тоже). Вероятно, они курили табак, но этот сорт табака был мне неизвестен. Его дым напоминал дым от горящего мусора. Совершенно инстинктивно я подошел к ближайшему окну и после краткой борьбы с засовами распахнул его.
Я не могу утверждать, что это был первый случай открывания окна в истории форта Сен-Жан, однако подобная гипотеза могла показаться правильной, особенно если судить по тому интересу, который был вызван моим поступком.
Четыре человека, игравшие в карты за столом, искренно возмутились моим поведением. Их восклицания выражали удивление, смешанное с неодобрением. Один из них встал и направился ко мне.
- Вам, может быть, не нравится атмосфера нашего гнездышка! - сказал он грубо и угрожающе.
- Совершенно верно, - ответил я и, внимательно осмотрев его, добавил: - Вы мне тоже не нравитесь, что вы мне на это скажете?
Я допускаю, что это было проявлением дурных манер с моей стороны. Я опустился до уровня этого сомнительного субъекта. Однако у меня не было другого выхода. Я никогда в жизни не был задирой и не собирался стать таковым, но еще меньше собирался стать человеком, который позволяет, чтобы его задирали. Христианское смирение отнюдь не относится к числу моих достоинств.
- Ого, значит, я вам не нравлюсь, - сказал он, наступая.
- Ни капельки, - сказал я, продолжая на него смотреть.
Я не мог точно определить, что он за тип. Он, конечно, не был рабочим и не мог быть загримированным принцем. Конторщик или приказчик, - решил я. Впоследствии я узнал, что он был мелким французским чиновником. Его фамилия была Вогэ, он сделал какое-то мошенничество, потерял права гражданства и пошел на пять лет в легион, чтобы «восстановить свою честь».
- Значит, вы хотите, чтобы окно было открыто? - спросил он, меняя тему разговора.
- Вы угадали, - ответил я.
- А если я хочу, чтобы оно было закрыто? - спросил он дерзко.
- Тогда придите сюда и закройте его, - ответил я самым не любезным голосом.
- А если мы все хотим, чтобы оно было закрыто?
- Тогда делать нечего. Если большинство хочет добровольно задохнуться в вашей вони, оно имеет на это полное право.
- Брось, носатый. Иди сюда, - крикнул один из игроков. Мой противник, ворча, удалился.
Я сел на ближайшую у окна койку. Потом положил голову на подушку, набитую соломой. Что будет дальше?
- Подымем потолок малость? - по-английски предложил мне сзади протяжный голос.
- Нет - сказал я. - Не стоит.
Мой собеседник лежал на соседней койке. Это был очень маленький, чисто выбритый человек с большим носом, выдающимся подбородком, ртом, похожим на капкан, и решительными серыми глазами.
- Как вы узнали, что я англичанин? - спросил я.
- Кто же еще? - медленно отвечал он. - Кровь с молоком… Франт… Я владею всем миром, откройте окна, раз я вошел… конечно, англичанин.
Я рассмеялся.
- Вы американец? - спросил я.
- Почему?
- Кто же еще? - протянул я, подражая его голосу. - Определенно… плевать на тех, кто владеет миром… презрение к немощным англичанам. Звезды и полосы… Смола и перья… Полнота чувств… конечно, американец.
Американец улыбнулся. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся.
- Хэнк, - сказал он, повернувшись к следующей койке. - Рядом со мной лежит англичанин, он поносит нашу бедную страну. Какая жестокость!
Огромный человек медленно оторвался от созерцания потолка, приостановил жевательные движения и торжественно взглянул на меня. Затем с глухим стоном упал на подушку.
- Убили моего партнера. Вот что вы сделали. У него слабое сердце… Впрочем, голова у тебя еще слабее, правда, Хэнк? - добавил он, повернувшись к своему приятелю, уже оправившемуся от потрясения и продолжавшему терпеливо жевать свою жвачку.
Хэнк, лежа на койке, выглядел семи футов длины, четырех - ширины и двух - глубины. Лицом он напоминал своего товарища, у него такая же дубленая кожа и такой же выдающийся подбородок. Но глаза его были более темного серого цвета, и волосы были черными, а не льняными. Они мне понравились, эти американцы.
- Он говорит, что ты страдаешь от полноты, Хэнк, - продолжал маленький американец.
- Нет, Бедди, я сегодня совсем пустой, - нежным голосом ответил великан. - Совсем. Я слегка страдаю, чужестранец, но не от полноты. Совсем нет. Наоборот.
- Не смей противоречить англичанину, - наставительно сказал маленький Бедди. - Это ему не нравится… мы тоже ему не нравимся. Умирай молча. Он не хотел вас обидеть, - добавил он, обращаясь ко мне. - Он три дня питается окурками и разучился говорить.
Я вытаращил на них глаза. Может ли это быть, чтобы они голодали? Лица у них были действительно истощенные. Необходимо их накормить, но как предложить, чтобы они не обиделись?
- Может быть, джентльмены позавтракают со мной? - почтительно спросил я. - Братство по оружию и так далее.
Два торжественных лица повернулись ко мне.
- Он назвал тебя джентльменом, Хэнк, - сказал наконец маленький. - Это не ругательство, он просто говорит с тобой по-английски… Ты слушай внимательно и старайся усовершенствовать свое мышление.
Тогда я напряг все мои лингвистические способности и произнес:
- Хэлло, слушайте, я решил наполнить вас, бродяг, доверху. Я могу вложить в это дело капитал, если вы снизойдете до принятия в свою компанию презренного британца.
- Ха, - сказал Хэнк, и оба сразу встали.
- Клади руку сюда, сынок, - сказал великан, протягивая самую огромную ладонь, которую я когда-либо видел.
Я взял его руку и попробовал ответить на его рукопожатие. Это было трудно. Когда я вслед за тем взял жесткую руку Бедди, я уже не был способен ее пожать.
- Где можно достать чего-нибудь? - спросил я. Бедди не сомневался в существовании полковой лавочки. Он не мог допустить, чтобы солдатам не помогали избавиться от лишних денег. Должна быть лавочка, и в ней всякая выпивка.
- Не могу пить на пустой желудок, - грустно заявил Хэнк. - Я становлюсь мрачным, если пью без закуски. А если лью в себя напитки после еды, то делаюсь добрым и хорошим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40