Многие в этом возрасте выходят замуж!
— Тебе пока семнадцать, и ты пока недостаточно взрослая, чтобы понимать смысл того, что говоришь.
— Я понимаю! Я хочу принадлежать тебе!
— Ты ошибаешься, — произнес Дэв тоном, не терпящим возражений. — Ты хочешь, чтобы тебя любили, я понимаю, но вот так. — Он ласково обнял ее за плечи, как прежде. Он не сжимал ее могучими руками, как это полагалось в романах. Он обнимал ее не страстно, а заботливо.
— Я знаю, что ты меня любишь, — сказал он мягко. — Но это совсем не то же самое, что «быть влюбленной»…
Я тоже люблю тебя, но я в тебя не «влюблен».
— Нет, я влюблена, влюблена!
Он посмотрел ей в глаза. Она затравленно глядела на него.
— Прекрасно, тогда докажи мне это.
— К-как д-доказать? — запинаясь, произнесла она.
— Очень просто. Поцелуй меня как следует. Как целуют возлюбленных.
— К-как с-следует? — Она растерялась. — Что ты имеешь в виду? Есть только один способ целоваться: ты касаешься губами чьих-то губ.
Ньевес всю жизнь так рьяно опекали и оберегали, что она не имела ни малейшего представления о поцелуях, которые получают и раздают в порыве страсти. Ей было позволено читать романы, не имеющие к реальной жизни никакого отношения. Даже фильмы, которые она смотрела, тщательно отбирались. Она никогда не ходила на свидание с мальчиками. Она брела с завязанными глазами по улицам и переулкам сексуальных приключений Марджери. Матти Арден была для нее Другом Семьи. Монахини не дремали. Мадам Лоран тоже.
Ее воспитанницы покидали пансион девственными в мыслях, словах и поступках. Девственность всегда была в цене, а разве ее подопечные предназначались не для продажи? Родители хотели, чтобы они попали в постель к своим мужьям неискушенными в любви, им предстояло учиться, а не учить. А после того, как они производили на свет наследника — а лучше нескольких, — им позволялось переключиться на любовников.
Но не раньше. Секс не должен был поднимать свою уродливую голову, но даже если бы это произошло, то опасаться было нечего: ни одна из воспитанниц мадам Лоран не знала его в лицо.
Поэтому Ньевес была в полной растерянности. Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорит Дэв.
— А я-то думал, ты меня любишь.
— Люблю… люблю!
— Тогда докажи.
Ньевес была в панике. Что делать? В романах поцелуи назывались сладкими, страстными, тайными, но более подробно не описывались.
Ее замешательство не укрылось от опытных глаз Дэва.
— Ты мог бы научить меня…
— Если ты меня и в самом деле любишь, тебе ни к чему уроки.
Ньевес была на грани слез.
— Ну я тебя прошу… пожалуйста, покажи мне…
Дело в том, что… — она вспыхнула, — я никогда ни с кем не целовалась.
— Я знаю, — Дэв произнес эти слова таким тоном, что у нее из глаз брызнули слезы.
— Так я никогда не научусь, — в отчаянии всхлипывала она.
— Научишься, но не у меня.
— Но я хочу научиться у тебя… пожалуйста, Дэв… пожалуйста!
Лицо у Дэва вдруг стало совершенно чужим. Глаза смотрели на нее совсем не так, как раньше. Сердце Ньевес испуганно забилось.
— Ты в этом уверена? — спросил он.
— Абсолютно! Прошу тебя, Дэв, покажи мне, как целуются влюбленные.
— Что ж, ничего не поделаешь… — вздохнул Дэв. — Ты в самом деле выросла.
И вдруг он крепко обнял ее, и она с ужасом почувствовала его язык у себя во рту, а руку у себя на груди!
Она была в шоке! Стала вырываться, брыкаться и, оттолкнув его, отскочила на другой конец скамейки, с остервенением вытирая губы ладонью.
— Какая мерзость! Так люди не целуются!
— Так целуются любовники, — ответил Дэв, и она внезапно поняла, что он говорит правду. — Взрослые люди, которые понимают, что такое любовь и что такое быть любовниками. Ты отдаешь мужчине не только душу, но и тело.
Ньевес судорожно вздохнула.
— Если бы я попросил тебя об этом, смогла бы ты заниматься со мной любовью? Раздеться? Лежать обнаженной в моих объятиях?
Испуганно вскрикнув, Ньевес вскочила со скамьи.
Это не Дэв! Милый, доброжелательный, заботливый Дав никогда не произнес бы таких ужасных слов!
— Любовь не похожа на роман, моя радость. Любовь — это множество вещей, одна из которых секс!
Ньевес молчала.
— Мы говорим о любви, — продолжал он мягко, — но секс — это то, что мы делаем, когда любим и любимы… мужчины и женщины. Ты любишь меня именно так? Ты готова заняться со мной любовью?
Ньевес заткнула уши руками.
— Ты ведешь себя отвратительно! Ты не должен говорить таких вещей!
— Но ты же сказала, что любишь меня, — Дэв был мягок, но неумолим. — По-настоящему меня любишь.
Ньевес залилась слезами. Затем она почувствовала, что сидит на знакомых коленях, знакомые руки обнимают ее по-старому, в его прикосновениях уже не было ничего отвратительного. Он дал ей платок.
— Я в самом деле люблю тебя, — всхлипнула она. Но по-другому…
— Знаю, моя радость. И мне пришлось тебе это продемонстрировать.
Она подняла на него заплаканные глаза.
— Поэтому ты так себя вел?
— Да. Потому что, когда ты созреешь для такой любви, когда встретишь мужчину, в которого будешь «влюблена», тогда все будет по-другому… это будет просто изумительно.
Широко раскрыв глаза, еще с сомнением, но уже с надеждой, она спросила:
— Правда?
Она ничего об этом не знала. В романах никогда не говорилось о физической стороне любви. О том, как это страшно. Но глаза, которые глядели на нее, уже не пугали ее, его руки не сжимали ее, словно тиски, сидеть у него на коленях было удобно и спокойно, и сам он пах знакомым испанским одеколоном. Она с облегчением вздохнула. Он снова был ее милым, надежным, заботливым Дэвом.
— Ты разыграл меня, — сказала она с довольной улыбкой.
— Нет, — ответил он, и его голос звучал серьезно. — Если бы ты любила меня так, как говоришь, ты бы сама этого хотела… и ждала этого от меня.
Она встревоженно посмотрела в его уверенные голубые глаза.
— Ты не шутишь?
— Нет. Так будет.
Она слишком поздно поняла, что зашла на чужую территорию. Слишком поздно догадалась, что романы — это одно, а любовь — совсем другое.
— Но ведь ты не ждешь этого от меня, верно?
Она молча покачала головой.
— Ты ждешь от меня вот этого. — Он усадил ее поудобней у себя на коленях и ласково, как в детстве, обнял ее.
— Ты ищешь ласки и утешения, моя радость, потому что вдруг ни у кого не оказалось для тебя времени. И это очень грустно. Но тебя все любят: я, тетя Хелен, Касс и твой отец.
— Нет, он меня не любит!
— Да, и он тоже.
— Мне нужно, чтоб ты меня любил, — Ньевес прижалась к Дэву.
— Я и люблю, и всегда буду любить. Этого ничто не изменит. — Он снова улыбнулся. — Так значит, друзья?
Ньевес порывисто обняла его.
— Да, да… самые близкие, любящие друзья.
— Вот кто мы такие, ты и я. Любящие друзья. — Он бережно отвел прядь волос с ее лица. — В этом доме и так не хватало любви. И ты почувствовала, что теряешь последнее. — Он широко улыбнулся. — Но это не так.
Ничего не изменилось, моя радость.
— Это мне и хотелось знать, — сказала робко Ньевес. — Что… — она осторожно подбирала слова, — что ей не удалось все изменить.
— Больше всего изменилась она сама, — ответил Дав спокойно. — Вот почему я ее искал. Ты говоришь, что тебе одиноко. А каково ей сейчас? Предположим, не она, а ты узнала, что все, что ты думала о себе до этих пор, оказалось не правдой… что твой отец вовсе не твой отец и кто твоя мать — непонятно…
Ньевес зябко повела плечами. Она не подумала об этом.
— Ты нуждаешься в утешении, а тебе не приходило в голову, что Элизабет тоже в нем нуждается? Вот почему я хочу ей помочь.
Ньевес молча кивнула, ее отзывчивое сердце сжалось от сострадания. Теперь она еще лучше поняла, какой Дэв добрый.
— Тогда давай поищем ее. Пройдемся вниз по дороге.
И не успела Ньевес открыть рот, чтобы сказать:
«Я только что видела ее», как тут же в испуге закрыла.
Если она все расскажет, то Дэв ужасно на нее рассердится. Ее сердце затрепетало от страха. Она этого не выдержит, только не сейчас, когда им так хорошо вдвоем.
О Господи, подумала она, что я наделала! Она понимала, что должна во всем признаться, но одна мысль об этом приводила ее в ужас. Она скажет позже… Объяснит Элизабет, что все это глупая шалость. Но едва представив себе взгляд этих холодных зеленых глаз, она перепугалась еще больше. Лицо, глядевшее на них с дороги, ничего не выражало. Оно было каменным. Элизабет просто повернулась и ушла. Если б она любила Дэва, она наверняка так этого бы не оставила. Она потребовала бы объяснений. Но тут Ньевес вспомнила, что в романах героине нередко приходилось видеть, как герой целует другую женщину, и она делала из этого совершенно не правильные выводы. Но разве Дэв не сказал, что настоящая любовь не имеет с романами ничего общего? Она окончательно запуталась. Не знала, что думать, как поступить…
Она украдкой взглянула на Дэва. Тот хмурился. Конечно, он ужасно на нее рассердится…
И вдруг они заметили далеко внизу огни машины.
— Наверное, это она, — сказал Дэв.
Он ее любит, подумала Ньевес, не в силах подавить пронзившую ее острую боль.
И вот уже яркий свет фар ударил им в лицо. Дэв стоял посреди дороги, раскинув руки. Но это была не Элизабет. Это был Дан Годфри за рулем своего «астона мартина».
— Что вам от меня нужно? — крикнул он весело. — Жизнь или кошелек?
— Я думал, это Элизабет. Ты не видел ее?
— Нет, не видел. А почему вы ее ищете? Она что, исчезла? Или что-нибудь случилось? — спросил он с надеждой.
— Нет, но она пошла к Луису Бастедо. Поговорить о Хелен.
— А… — Дан улыбнулся. — Надеюсь, ты не вообразил, что она собралась покончить с собой решив, что с нее довольно… — проворчал он.
От этих слов Ньевес стало еще хуже, но она ничего не могла сказать в присутствии Дана Годфри.
— Возможно, она решила пройтись пешком, — заметил Дан. — Вы же знаете, какой она ходок. Влезайте, я отвезу вас домой. Наверное, она уже там. Тебе придется сесть к Дэву на колени, — предупредил он Ньевес, открывая дверцу. — Но ты ведь не против, верно? Стараясь не глядеть на Дана, она забралась в машину и замерла. Она чувствовала себя предательницей, безмозглой дурой, и — что хуже всего — ее терзало чувство вины. Что я наделала? — повторяла она в отчаянии.
Что я наделала?
Глава 15
Марджери казалось, что она погребена под множеством слоев черного бархата. Она барахталась под ними, задыхаясь, пытаясь освободиться, и когда наконец сквозь сомкнутые веки забрезжил свет, открыла глаза и тут же снова закрыла, ослепленная сиянием люстры у себя над головой. Она застонала, и звук ее собственного голоса тупо ударил в виски. Она чувствовала себя отвратительно. Все тело болело. Осторожно приоткрыв глаза, она медленно повернула голову. Напротив кровати висело большое зеркало, которого она прежде никогда не видела. В нем отражалась смятая постель, зеркальный потолок, разбросанные по белому ковру одежда, пустые бутылки и стаканы, окурки сигарет с марихуаной… В воздухе стоял приторный залах неубранной посуды.
Наверное, она на вечеринке… Но где? Марджери осторожно приподнялась на локте. На столике у кровати стояли электронные часы из цельного куска горного хрусталя. Они показывали 2.35, и дату — 5 мая. Из памяти у нее выпало целых три дня. Это означало, что она беспробудно пила и была на наркотиках. Но где она?
В ее памяти всплыл водоворот тел, рук, языков и пенисов всех цветов и размеров. Она смутно припомнила, как переходила из рук в руки, сливаясь с извивающимся от похоти клубком тел, мужчины стискивали ее с двух сторон, уступая место женщинам… Она со стоном откинулась на подушку. Ее закрутил бешеный калейдоскоп ощущений и воспоминании. Похоже, ее истязали.
Малейшее движение причиняло боль. Ее тошнило от шампанского — да, было и шампанское — и от наркотиков: от кокаина, который она нюхала, и от марихуаны, которую курила. Но где она? И как сюда попала? Она напрягла память. Все началось в ее собственной спальне в Венеции. Тихонько заглянув в полуоткрытую дверь, чтобы преподнести сюрприз Андреа, она преподнесла сюрприз самой себе, да еще какой…
Она все вспомнила… Она заглянула в просторную, облицованную зеркалами комнату, тускло освещенную всего одной лампой. Но света было достаточно, чтобы разглядеть: на ее кровати страстно прильнули друг к другу два обнаженных тела. Андреа. И — она сразу узнала эти рыжие волосы — эта богатая сука Барбара Диллон, парфюмерная королева. Не зря она несколько месяцев увивалась вокруг. Марджери застыла на месте, боясь пошевелиться, от напряжения свело мышцы. Она слушала, смотрела… Ее затопила удушливая волна отчаяния, страха и утраты, кровь стучала в висках. Она слышала их тяжелое дыхание, стоны, сдавленные крики, видела, как бьются их тела — все это ясно отпечаталось в ее памяти, — наконец она услышала хрип, затем пронзительные вопли, Барбара принялась выкрикивать непристойности, прижалась исступленно к Андреа, ее длинные острые ногти вонзились ему в спину…
Марджери стало дурно. Почувствовав, что сейчас ее вырвет, она с трудом встала с кровати и, споткнувшись о пустые бутылки, упала на колени, но все-таки ей удалось проползти по ковру к полуоткрытой двери, и она с облегчением увидела, что это ванная. Она тяжело задышала, и ее стало выворачивать, липкое холодное тело освобождалось от скверны. Потом она в изнеможении опустилась на кафельный пол и долго лежала без движения, наконец, покачиваясь, поднялась на ноги и, увидев свое многократно повторенное отражение в зеркалах, застонала: рубцы от плети, багровые синяки, красные полосы на груди, животе, бедрах. Лицо опухло, глаза заплыли, волосы спутаны, рот пересох. Она с трудом открыла душ, подождала, пока вода станет почти нестерпимо горячей, и встала под него, опираясь руками на края ванны. Вода стекала с ее тела, притупляя боль, облегчая страдания, смывая грязь снаружи и внутри. Туман в голове рассеялся, и ожившие в памяти сцены заставили ее вздрогнуть и застонать.
Это было ужасно. Она принялась швырять в них все, что попадалось под руку. Зеркальные стены покрылись трещинами, на пол посыпались осколки. В воздухе смешался аромат пролившихся духов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62