Она была совсем как живая. Она дышала, эта поразительно красивая женщина. При взгляде на нее у людей перехватывало дыхание. Ее прекрасное сильное тело горделиво двигалось.
Ее походка разила наповал. И она стала думать, что может переступить через любого. Но от всех этих мыслей вокруг башни только нарастал слой льда. И наконец прекрасная башня из слоновой кости стала ледяной.
Превратилась в великолепный белый сталагмит, необычайно гладкий, шелковистый на ощупь, но такой холодный, что всякий, кто дотрагивался до него, рисковал отморозить руку.
Но ей и дела не было до этих бедолаг. Поделом им, думала она. Ведь ей хотелось убить в себе все чувства: не тревожиться, не терзаться, не иметь желаний — вот что ее занимало. И еще вещи. Мертвые вещи. Картины, книги, мебель. А также изображение людей на экране, ведь там, как вам известно, все происходит не на самом деле и не может задеть. И музыку она любила. Музыка хотя и причиняла ей боль, но эта боль была сладкой… не в пример горькой острой боли, которую причиняют люди. Музыка волновала ее, но не мучила. Она воспринимала ее умом, а не сердцем.
Лицо Элизабет стало белым как мел, тени от ресниц казались царапинами на бледных щеках.
— Она ходила, говорила, дышала, но не жила. Она была мертва. В ней не было жизни. Она стала тем, чем и хотела стать из страха: ничем. Без чувств, без эмоций.
Она почему-то никогда не сомневалась в советах собственного разума. Он внушил ей, что чувства смертельно опасны, и все, что с ними связано, запрещено. Что чувства принесут ей горе. Что любовь равносильна смерти.
Привязанность к другому человеку чревата болью и страданием. Чувства опасны, им не следует доверять.
Вот она и не давала им воли.
Но вот как-то раз один человек увидел эту великолепную, но лишенную сердца башню и подумал: «Как она прекрасна!» В глубоком волнении он подошел поближе. И тут случилось чудо. Холодное силовое поле не превратило его в ледяную статую, что-то внутри его этому воспротивилось, и вот тогда он подошел совсем близко и заглянул внутрь, в самую глубину. И ужаснулся. Это же мертвая пустыня, подумал он. Страшная и трагическая. Тогда он решил хоть чем-нибудь помочь.
И ворвался внутрь. Но едва он туда проник, как все заточенные в склепе чувства стали рваться на волю с такой силой, что он был потрясен. Он ничего подобного в жизни не испытывал. Но он был рад, ибо это означало, что чувства еще живы. Он подбил их на бунт и помог вырваться из тюрьмы, но когда он вернулся к башне, то обнаружил, что двери крепко заперты.
Элизабет по-прежнему молчала.
— Моя история на этом обрывается, — сказал он. — Осталось придумать конец. Есть предложения?
— Полагаю, здесь не обойтись без доктора Фрейда? — спросила она язвительно, но голос ее дрожал.
— Оставим предположения, — сухо заметил он. — Ты уже предполагала, что напрочь лишена эмоций, но жестоко ошиблась. Впрочем, я забыл сказать, — продолжал он безжалостно, — что эта женщина скряга, она неусыпно печется о том, чтоб ни одна частичка ее драгоценного «я» не вырвалась наружу. Она себе не доверяет, а значит, себя не любит. Самоуничижение произрастает из ненависти. Да как ты можешь любить других, если не способна любить себя?
Она усмехнулась, но ее тихий голос дрожал от еле сдерживаемой ярости.
— Психоанализ вкупе с сексуальной терапией! Будь добр, избавь меня от своих скоропалительных диагнозов!
— В сексе я разбираюсь лучше, чем в психоанализе.
Больше практиковался. Но я много читал. А с тех пор, как встретил тебя, прочел еще больше… Ты просто подавляешь себя. И не ополчайся так на сексуальную терапию. Прошлой ночью она сделала с тобой чудеса.
Ее щеки и шея снова залились краской стыда.
— А сегодня ты опять только и думаешь, что о своем дурацком самоконтроле. Бьюсь об заклад, что вчерашний эпизод кажется тебе отвратительным развратом.
— Ты забыл прибавить — «и совершенно ненужным».
— Ну что ж, такова твоя точка зрения.
— Теперь мне ясно, кто ты такой! Просто распущенный тип!
— Да как ты можешь знать, кто я такой, если ты даже не в состоянии уяснить себе, что я тебе предлагаю?
Послушай. Я хочу помочь тебе трезво на себя взглянуть.
Не волнуйся, на самом деле для тебя не существует никаких запретов. Именно этого ты смертельно боишься.
На ее лице проступило мучительное осознание того, что он прав. Элизабет была уязвлена, беспомощна, загнана в угол. Однако она сама должна была докопаться до истины. Только так она могла ее принять. Чтобы расшевелить ее, он продолжал:
— Ты была бесподобна. Твои чувства только и ждали освобождения. И я благодарен тебе, что ты выпустила их на волю для меня.
При этих словах она сжалась. Откуда он это знает?
Жизненный опыт, ответила она про себя. Много женщин.
Она вглядывалась в его лицо в надежде найти там ответ, хотя понимала: Дэв хочет, чтоб она сама его нашла. Кто он такой? Она перебирала в уме все, что ей было о нем известно. Тридцать девять лет. Известный сценарист, испытывающий финансовые трудности.
Мужчина такой сексуальной притягательности, что с первого же взгляда на него она почувствовала себя поверженной, связанной по рукам и ногам, закованной в кандалы. И все же на девять десятых он оставался для нее загадкой. Она знала кое-что о нем, но не его самого.
Ей и в голову не приходило, что он способен так ее ошеломить, заставить разглядывать себя в увеличительном зеркале его проницательных глаз, сумевших проникнуть в святая святых той башни из слоновой кости, которой, по его словам, она стала. Она сразу поняла, что он говорит правду. И снова вернулась к вопросу: «Откуда он это знает?»
Ей следовало внимательней отнестись к словам Касс. По тому, что о нем говорили, как ждали его приезда, ей нужно было догадаться, что он не такой, как все.
Она никогда не встречала подобных людей. Даже не знала, что такие бывают. Он проникает взглядом так глубоко, видит так отчетливо. Он может научить видеть и ее. И чувствовать. И думать. Теперь ей придется думать о многом.
— Ты мне позволишь тебе помочь?
— Помогая самому себе? — Она пользовалась единственным имевшимся в ее распоряжении оружием.
— Разумеется! — Удар пришелся мимо цели. — Ничто человеческое мне не чуждо. Когда я вижу такую ошеломительно-красивую женщину, мной овладевает вульгарное старомодное желание ею обладать. Только в следующий раз мне бы хотелось, чтоб и ты и я понимали, что делаем, и делали это по доброй воле и обоюдному согласию.
При одном воспоминании о случившемся по телу Элизабет прошла горячая волна.
— Какое благородство! Ты затаскиваешь меня в постель, обрабатываешь и тут же описываешь мой случай по Мастере и Джонсон! А сам совершаешь невозможное, подтверждая свою легендарную репутацию!
— Все, чего я хочу, это сделать из тебя ту женщину, какой ты на самом деле являешься.
— Я уже стала той женщиной, какой хочу и всегда хотела быть!
— Лжешь. Ты лишь притворяешься ею… Чтобы быть настоящей женщиной, нужна смелость.
— Для тебя настоящая женщина — та, что скажет тебе «да»?
— Не только мне. Жизни.
Она лишь плотно сжала губы.
— Тебе необходимо, — продолжал он беспощадно, — освободиться от того, что тебя терзает, дать волю чувствам и страсти, которые я видел прошлой ночью. Тобой руководил голый инстинкт, остальному ты научилась по ходу дела. И то, как быстро и легко ты этому научилась, доказывает, что ты этого хочешь!
Он всегда был тут как тут, подстерегал ее за каждым углом.
— Нужно понять, отчего ты стала такой, отчего боишься раскрыться. Почему чувства тебя пугают, почему ты, намеренно или нет, отпугиваешь мужчин. Отчаянная самозащита всегда имеет под собой причину, в твоем случае — это страх душевной травмы. Нам нужно разобраться в том, что причинило тебе столь жестокую боль, что ты трепещешь до сих пор. Согласно моей теории, разгадку следует искать в тех пяти годах твоей жизни, о которых ты ничего не помнишь.
— Кто тебе об этом сказал?
— Харви… и что ты не помнишь своей матери… где-то там и лежит ключ к разгадке. Обычно мы пытаемся забыть то, о чем нам слишком больно помнить.
Побледнев, она вскочила с дивана и кинулась прочь.
Его жестокость, его непреклонность, само его присутствие были невыносимы. Она чувствовала, что не может здесь больше находиться: ее спокойствие, сама ее личность рушились под градом беспощадных слов.
— Я не нуждаюсь в лечении по Сэмюэлу Смайлзу.
Не твое дело, как я живу!
Она сгребла свою одежду с каминной полки, а вместе с ней и часы, которые ей пришлось с грохотом водрузить обратно. Затем метнулась на кухню. Оттуда она вышла полностью одетая, швырнула в него халат и крикнула:
— Пришли мне счет за консультацию! Но повторного визита не будет!
И хлопнула дверью.
Когда Касс, беспокойно метавшаяся из угла в угол, сказала: «Что-то мне не спится. Пойду немного прогуляюсь», — то Матти, мгновенно сообразившая, почему Касс вернулась без Дэва и Элизабет, произнесла:
— Я подарю тебе на Рождество ошейник с надписью: «Меня зовут Касс ван Доорен, я верная собака Элизабет Шеридан».
Лицо Касс болезненно вспыхнуло.
— Я вижу всех вас насквозь, — Матти театрально рассмеялась, — ты изнываешь от страсти к этой надменной суке, она сходит с ума по Дэву, а Дэв — по ней! Я видела, как они вели свою молчаливую игру прошлой ночью.
Касс бросилась прочь. Бегом. «Служи ей верой и правдой! — язвительно подумала Матти. — Посмотрим, как ты обломаешь зубы об эту зазнайку». Матти была уязвлена. Элизабет Шеридан постоянно вставала на ее пути. Теперь она расстроила ее планы касательно Дэва.
Услыхав, что Дэв возвращается на остров, Матти решила, что это очень кстати. Бог свидетель, она всегда его хотела, но с самого начала поняла, что, пока она любовница Ричарда Темпеста, она не может себе это позволить. Ричард простил бы ей других мужчин, как она ему прощала, но не Дэва Локлина. Она нутром это почувствовала, как только Ричард произнес его имя. Она одна не удивилась, когда произошел Великий Раскол. Но Матти твердо знала, что связь с Дэвом — вопрос времени. И ревности Ричарда.
Но Ричард мертв. А она вернулась к жизни, в которой секс занимал весьма почетное место. Но пока никакого секса не было. А Дэв прекрасно подходил на роль любовника. Так эта стерва прикарманила его! Матти почувствовала, что ее сталкивают со сцены. А она привыкла быть в самом центре. Но это слишком! Она опять почувствовала, что ее надули. Как он польстился на эту замороженную куклу, было выше ее понимания. Ведь это то же, что ложиться в постель с куском льда. Но Дэв не из тех, кто тратит время понапрасну. Значит, он что-то разглядел. Его проницательным голубым глазам всегда удавалось проникнуть за обманчивый фасад. Он и Ричарда видел насквозь. Но ей от этого не легче. А теперь и Касс бесится от ревности! Все посходили с ума…
Она почувствовала себя забытой, отвергнутой, брошенной. Касс ее предупреждала, но терпеть это нет сил!
Нужно что-то делать.
На полпути к пляжу в ярком свете луны Касс заметила мчавшуюся к дому Элизабет.
— Привет. А я как раз пошла взглянуть, как ты там.
Элизабет метнула в нее такой свирепый взгляд, что Касс отшатнулась.
— Отвяжись, Касс!
— Погоди, Элизабет. Говорю тебе, погоди минутку!
Она бросилась вдогонку за быстро удалявшейся Элизабет.
— Что за дьявол в тебя вселился? — Касс не решилась спросить «кто».
— Не суй нос в чужие дела! — Элизабет остановилась, трясясь от ярости. — Не смей ходить за мной по пятам! Я не желаю, чтоб меня преследовали! Не желаю, чтоб за мной шпионили! Поняла? Никто не имеет права мною распоряжаться! Никто! — Она кинулась бежать, а за спиной у ней таяли слова:
— Оставь — меня — в покое!
— Ну, хорошо, — прошептала Касс. — Хорошо.
Глава 10
Дэвлин Алехандро О'Локлин Руис и Аларкон был рожден тридцать девять лет назад от неудержимо говорливого, неизлечимо романтичного и безнадежно непрактичного ирландца-отца и пылкой, страстной и немилосердно практичной испанки-матери. Отправившись на прием в испанское посольство, Патрик О'Локлин повстречал там старшую дочь посла Кончиту и с первого же взгляда безнадежно в нее влюбился. После полугода упорных домогательств он вернулся со своей Кончей в огромный, насквозь продуваемый сквозняками замок Галуэй, возвышавшийся над конюшней, где вместе с лошадьми разводили чистокровных ирландских волкодавов. Там он одну за другой произвел на свет трех дочерей. А девять лет спустя по случаю рождения долгожданного сына он с пьяных глаз загнал своего норовистого серого жеребца на каменную гряду, известную в тех краях как горы Скорби, и свалился оттуда на камни, успев, однако, торжествующе воскликнуть:
«Дело кончено!» — что было чистой правдой. К тому же кончено без посторонней помощи. Все графство, да что там, вся страна погрузилась в траур. Патрик О'Локлин был лучшим наездником своего времени, особенно когда выпьет. Жаль, что на этот раз он выпил слишком много.
И вышло так, что Дэв Локлин провел свое детство среди женщин и лошадей, ибо его матери удалось сделать то, чего никогда не удавалось отцу: завести первоклассный конный завод. Так Дэв с младых ногтей узнал, что делало их такими резвыми, такими своенравными, такими упорными. И постепенно перенимал богатые знания и сноровку у одних и глубокую любовь и понимание у других.
Его первые воспоминания связаны с огромной материнской кроватью под пологом. Он сидит за спиной у матери и смотрит, как она пьет горячий, черный, как грех, кофе с теплыми круассанами, а после курит длинную и тонкую испанскую сигару. Он помнит ароматы этой спальни: теплый, волнующий запах матери в просторной батистовой рубашке, благоухание ее черных, распущенных по плечам волос. Большая, мягкая, как подушка, грудь пахнет одеколоном и женским телом, а над всем этим витает аромат кофе и черного испанского табака.
Затем, сидя в огромной кровати, он наблюдал за тем, как мать одевается. Всегда на один манер, так как первая половина дня отводилась лошадям. Он с изумлением наблюдал, как с помощью тугого корсета мягкое большое тело матери становится телом амазонки с осиной талией в платье из черной саржи и башмаках со шпорами, как пышные черные волосы закручиваются в пучок и прячутся под плотным черным котелком, а вырез на белоснежной шее закалывается изумрудным трилистником, свадебным подарком мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62