— неожиданно спросил дед Лерка.— Пить что-то захотелось.
— Есть, есть,— ответила мать и попросила ребят: — Петруси, принесите деду молока.
Хлопцы убежали и вскоре вернулись с большой белой чашкой молока. Дед выпил его, но чашку не поставил на землю — вертел ее в руках.
— Вот видишь,— опять заговорила мать,— начала вспоминать и забыла даже спросить, как ты хоть живешь.
— Как живу? Помаленьку,— сперва нехотя ответил дед Лерка, а потом разговорился.— Мне ж, Надежа, восемьдесят семь годков. Вот поживи с мое, а потом и скажешь, как такие старики живут. Я ж еще в первую империалистическую войну воевал, а на эту уже не взяли. Как живу? Ганна моя четыре зимы как померла, а мы же с ней, дай-тку, пятьдесят восемь лет прожили вместе. Хозяйство какое-никакое осталось. В грядках и то некому покопаться. Дети мои — и дочки, и невестки, тоже уже старые,— сразу немного помогали, а потом и говорят: «Нету у нас, батька, у самих силы, мы тебе работать не будем. Женись, батька». А пришла как-то Христина грядки полоть. Морковь рвет, а сорняки оставляет. Я ей и говорю: «Христина моя дорогая, а что ж это ты делаешь? Ты ж хоть морковь не рви, хоть на развод
оставь». А она мне: «Что я, Лерка, глупая, не понимаю, что ли? Я же моркови не трогаю. А если и выдернется которая, так в грядках реже будет...» И сама так уж смеется — даже рот разинула.
Помню, мать рассказывала про какую-то Христину, которая после войны ходила по хатам, попрошайничала, а жила на ферме в кормокухне, где телятам варили корм,— там ведь и зимой тепло. «Отнесу туда чугунок бульбы, поставлю к огню,— вспоминала мать,— и попрошу ее: «Ты мне, Христина, крикни тогда, как закипит». А у нее голос-голос! Крикнет, так я и в хате услышу»
— Ма, а это не та ли Христина, что на кормокухне жила?— вдруг спросил Андрей — значит, он не спал, а просто так лежал тихо.
— Та, та,— опередив мать, ответил Лерка.
Заревела корова — Лысеха стояла в тени возле тополя и лениво отгоняла хвостом мух.
— Чего ты стонешь?— прикрикнула на нее мать, и та, как будто поняв, что ей говорят, затихла.
Котенок подкрался к хвосту коровы и водил лапкой в воздухе, выбирая момент, чтобы поймать его,— корова помахивала хвостом, а ему, глупому, казалось, что она, как и дети, забавляется с ним. Корове это не понравилось. Она нагнула голову и наставила рога. Петрусь — Тот — подскочил, взял котенка и отнес его подальше от коровы.
Однако малышу все не сидится. Котенок увидел среди травы свою мать, бросился за ней. Кошка, не останавливаясь, завидев столб электролинии, свернула в сторону, а котенок со всего разгону ткнулся в него лбом. И потом долго стоял, встряхивая головой —' так отряхиваются от дождя,— видимо, все хотел понять, что случилось и доколе будут сыпаться из глаз какие-то разноцветные искры.
Не скоро познает мир этот набалованный мальчишками котенок. То он спутает кота Максима с матерью, начнет лезть к нему, отыскивая соски, пока тот, долго и терпеливо снося все это, не разозлится наконец и не сделает свое, как говорят Петруси, «кхи, кхи!». То заберется на дерево, а слезть забоится: будет сидеть там и жалобно мяукать — чтоб сняли...
— А что, может, Христина и сегодня еще по хатам ходит? — Андрей зашумел сеном, перевернулся.
— Нет, теперь боится председателя сельсовета. Тот сказал ей: «Будешь ходить — пенсию отберем, а тебя в дом престарелых отдадим». Так не хочет. У нее теперь свой
двор есть — Авхим, сосед мой, уехал к сыну в Казахстан, а ей свою хату оставил.
— Это ее от нечего делать тянет ходить по хатам. Считай, всю жизнь попрошайничала... Привыкла.
— Потому и гряды полоть не умеет... Тогда я потихоньку да как-то и выманил ее с огорода. А то бы она мне пустыню там устроила. А дети все говорили: женись. Бери вон, говорят, Анюту — она же намного моложе тебя: ей только семьдесят лет. Она баба тихая. Так вот уже три года мы живем с ней. Правда, была в Кошкине еще помоложе вдова, да та не захотела ко мне в Лахи перебираться — жалко было оставлять свой новый дом, что ей дети поставили. Все уговаривала меня в примаки к ней в Кошкино перейти. Но я не решился. Хоть моя хата и не новая, да жаль было ее бросать — сам же делал. В Лахах я весь век свой прожил, в Лахах хочу и помереть — тут мне и земля мякше. А в Кошкино вон к этой бабе Денис ваш варховский пошел в примаки. Живет и не тужит, что свою хату отдал чужим людям.
— А чего ты в такую даль притащился?— спросила мать и крикнула на ребят:— Куда лезете, баловники, там же крапива.
Хлопцы метнулись откуда-то из-под изгороди, заросшей крапивой, а дед Лерка ответил матери:
— Корову, Надежа, надо. Анюта из хаты прогоняет — иди и иди покупай. Вот я и прослышал, что Тимоха ваш маткину корову продает. А Тимоху я знаю немного — он же у нас на разъезде работал. Бывало, сядет и целый день вот так вот молчком просидеть может. Разговорился ли он хоть на старости?
— Теперь немного говорит,— ответила мать.
— Кажется, тогда он Михалкову дочку увел — Вольку вот эту. Ну я и пришел в Житьково. Думаю, пускай себе, знакомый человек не так обманет, как чужой. Не знаю, как на жисть, а на встречу так он человек хороший. Правда, говорили, что и у Витьки Прутня в Азеричине есть корова на продажу. Мальцы там были, говорят, корова справная, молока дает много, да его же не поймаешь — Прутень же директора возит, а пора теперь горячая: жниво. Придешь, поцелуешь пробой, да и назад...
— Надежа, не писемко ли мое это у вас?— вдруг послышался издали женский голос.
Мотя спешила к нам, вытирая руки о фартук — она, вероятно, вытирает их даже сухие.
— Откуда это ты взяла, что у нас твое писемко?
— А вот у этого деда в руках что-то беленькое издали видно.
Мать улыбнулась, засмеялся и дед Лерка, поднял выше белую чашку и повертел ее перед глазами.
— А чтоб тебе, чтоб! Это ж чашка, а я уже думала — писемко мне несут,— разочарованно замялась Прутниха и повернула обратно.
— Посиди вот с нами,— пригласила ее мать.
— Некогда,— Мотя, не оглядываясь, махнула рукой. Дед Лерка тоже заторопился:
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках. Корову она, правда, в свой хлев не переводила, но выгоняла ее к пастуху и встречала вечером, отпасывала вторую очередь, доила и ведрами таскала молоко домой: мать не особенно гонялась за молоком, а когда и просила — так много ли ей надо!
Имея теперь двух коров, Волька налила молоком все котлы, чугунки, миски и, как шутил Кагадей, даже корыто.
— У нас уже свиньи и те этого молока не едят,— улыбался он в свои усы, хитровато поглядывая, как Волька пытается припутить молоко.
А та, управляясь с этой молочной рекой, таскала и таскала из Грукова, а то и из самого Азеричина большие чугуны.
— Она думает, если у нее котлов много будет, так и молока меньше станет,— посмеивался на деревне Тимоха.
И действительно, Волька уставила посудой с молоком обе хаты, сени, оставив лишь узкий, в пару половиц, проход — чтобы только пройти,— но молоко все прибывало и прибывало.
— Ты вот был бы хорошим хозяином, так не смеялся бы над женой, а нашел бы поскорее купца.
Покупателей, сказать по правде, приходило много, чаще всего незнакомых,— этим летом они очень зачастили в Жить-ково. Как и ягодники, они сперва спрашивали, Житьково ли это, а затем просили показать им, где живет Кагадей —
тот, что продает корову. Большинство из них осматривали и ощупывали корову, однако покупать почему-то не спешили.
Вчера под вечер к нам подошел один из таких придирчивых покупателей — вместе со своей женой. Он шагал впереди — высокий, жилистый, в соломенной шляпе с обвисшими полями, без сорочки, в одной голубой майке — казалось, он только что работал по двору, а потом надел шляпу и подался на люди. За ним послушно, скромно прячась за спину мужа, шла небольшая ростом, кругленькая, как бочечка, жена. Она, видно, очень добрая у него — все как-то доверчиво улыбалась, поджимая, словно Тимоха, губы: наверное, не хотела показывать, что при чистых и красивых передних зубах у нее совсем нет коренных.
Поздоровавшись, мужчина сперва расспросил, чьи это дети бегают здесь, но ответ матери: «Этот — дочкин, а тот — сынов»— его не удовлетворил, и он долго еще допытывался, какой же это Тот, а какой Этот, словно для него это было очень важно.
Мальчишки, набегавшись, присели невдалеке и стали слушать, как про них подробно расспрашивает незнакомый человек, шептались между собой и хихикали.
— Замолчите, неслухи!— не слишком строго успокаивала их бабуся, но Петруси видели, что она не злится, и смеялись по-прежнему.
Мальчишки не любили, когда кто-нибудь расспрашивал о них так вот подробно. Однажды они даже вернулись из Грукова, куда ходили за хлебом,— вернулись с пустыми руками.
— Неужели магазин закрыт?— спросила бабуся.
— Нет, открыт.
— Так почему же вы ничего не купили?
— А нас как окружили груковские бабы, как начали расспрашивать: «А не Надежины ли вы внуки будете?»— так мы ходу...
— Вот дикари,— только и сказала мать.
Сейчас мальчишки все еще сидели невдалеке и, не слушаясь бабусю, продолжали хихикать.
Подсев к нам, гость придирчиво расспрашивал про Кага-дея, про его семью, интересовался, как ходит корова в стаде, какую траву ест, какие у нее рога, какой хвост, словно, в глаза не видя ни Кагадея, ни корову его, заранее был уверен, что его собираются провести, всучить вместо коровы никуда не годный товар. Ответы матери также слушал с недоверием — дескать, нахваливайте, нахваливайте — сосед
соседу, я понимаю, не станет обедню портить. Поэтому мать в разговор особенно не вмешивалась — только отвечала на его вопросы.
Человек из Мамонов — а это был начальник тамошней небольшой железнодорожной станции — сидел на месте бывшей траншеи, опустив ладони до самой травы. Большие жилистые руки, сухощавая фигура — все выдавало в нем крестьянина, труженика, который знает, что такое трудная работа земледельца. Из-за его спины стыдливо выглядывала жена,— она и здесь, подобрав босые ноги под платье, села позади мужа.
Он, подозрительно присматриваясь к нам с Андреем, к Вере — мол, нет ли здесь Кагадеевых,— продолжал расспрашивать про корову:
— Слушайте, а ноги у нее тоненькие или нет?
— А кто их знает, тоненькие они или толстые,—ответила мать.— Как-то не присматривалась. А разве это надо знать?
— Э-э, не говорите! Надо, да еще как надо. Если ножки тоненькие — корова молочная, хорошая.
За его спиной смущенно улыбалась одними губами жена.
— А хвост, не заметили, у нее выше колен или ниже?
— И это важно?
— А как же! Ниже — корова молочная; и надо еще чтобы пуп видно было,— и купец показал пальцами, словно приставляя себе тот пуп.— Не помните, видно у нее или нет?
— Кто его знает,— пожала плечами мать.
— Да как же вы так — не знаете? Как себе корову выбирали — так небось все высмотрели.
— Айё! Да как я ее себе выбирала?— мать уже начинала злиться.— Я пошла вот к деду в Авдейково, тот мне кружку молока налил, я выпила, отдала деньги, повод в руки — и повела домой.
— Э-э, нет, я так с бухты-барахты корову покупать не буду! Шах-мах — и повел. Придешь домой, а она, к примеру, одну водичку дает. Жиденькую такую, синенькую. А мне ж вода не нужна. Я воды вон и из своего колодца могу достать. Мне молоко надо.
Жена, по-прежнему не раскрывая рта, улыбалась. Муж будто и не замечал ее.
— Э-э, нет, так корову никто не покупает,— не унимался он, настороженно посматривая на нас.— Я вот пойду сейчас туда, пускай хозяйка при мне подоит ее, я сам молоко попробую, а потом еще и в бутылочку налью,— он достал из кармана пустую четвертушку из-под «Экстры» и вынул
затычку — то ли хотел показать нам, то ли надо было убедиться самому, что она не потерялась,— налью и с собою отнесу домой: пусть отстоится. А тогда мы и решим — покупать ее или нет.
Потом заткнул четвертушку, спрятал ее в карман и снова пристально посмотрел на мать:
— А вы не знаете, три пальца меж ребер ее не ляжет?
— Смотря чьих,— усмехнулась мать.— Если вон детских, так и все пять лягут.
— Нет, мне надо, чтобы моих три пальца легло,— мужчина поднял с колен свою тяжелую руку и посмотрел на толстые, рабочие пальцы.— А вихор у нее на крестце есть?
— Вихор, кажется, есть,— неуверенно ответила мать.
— Тогда хорошо. Вихор — это примета хорошей коровы. Посидел еще немного, расспросил про наше хозяйство,
пожурил мать, что не держит поросенка:
— Оно если есть корова, так и поросенок нужен. А то ж пропадает столько—что недопито, что недоедено. А куда ты лишнее молоко деваешь?
— Корове обратно выливаю.
— Вот видишь, какая ты небережливая. А был бы поросенок — он бы все за вами подобрал, а к зиме, смотришь, и сало есть...
Он похлопал по карманам — наверное, чтобы убедиться, положил ли на место бутылочку,— и сказал, даже не обернувшись к жене:
— Ну что, пойдем?
Та послушно поднялась, вновь смущенно улыбнулась, молча кивнула нам головою и поспешила за размашистой поступью мужа — все так же позади него, все так же покорно.
Когда они отошли, мать дала себе волю:
— Вот уж мозоль так мозоль. Черт ему нужен, а не корова.
«Мозоль» пробыл у Кагадеев долго. Пошел домой поздно, когда начало темнеть. В одной голубой майке, хотя к вечеру и похолодало, своим размашистым шагом он шел в сторону ручья, на ходу старательно затыкая пробкой четвертушку с молоком. За ним, выглядывая из-за плеча, поспешала жена.
На второй день Волька говорила женщинам на улице:
— Э, нет, это не купец для моей коровы. Такому корову вообще не купить: он хочет, чтобы и молока было много, чтоб оно было жирное и чтоб дешево взять. А кому нужна корова, тот не смотрит, что дорого,— покупает. У нашей
же коровы никаких недостатков нет. Она же, шутка сказать, пятнадцать литров молока дает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23