А ведь еще молодая, третьим теленком всего, а корова ж до пятого отела молоко прибавляет. Наша вон до шестого прибавляла.
Немного раньше Кагадеи решили было сдать материну корову на приемный пункт. На рассвете в Житькове загудела машина — Тимоха с Волькой по доскам завели корову в кузов и повезли ее в городок. Через некоторое время Тимоха вернулся один — приехал автобусом, сбегал за конем, запряг его и, заглянув на минутку домой, заспешил куда-то опять.
— Куда ты, Тимофей Иванович? — спросил Андрей, когда телега затарахтела возле нашего дома. Но Тимоха ничего не ответил, лишь махнул рукой и нетерпеливо задергал вожжами, подгоняя коня.
Возвратились они только под вечер. И когда Андрей собрался идти к Тимохе клепать косу — у того есть бабка и молоток,— мать не пустила его:
— Тебя еще там не хватало. Катадей и так злой как черт: они же корову из городка обратно привели.
А Тимоха, когда злость немного прошла, сам рассказывал нам, как сдавал корову:
— Привезли мы ее в район, возле приемного пункта свели с кузова по доскам на землю. И машину отпустили — на черта мы ее будем держать при себе целый день. А корова наша, где заметит травинку какую, тянется к ней — просто повод вырывает: будто она до этого и травы не видела. Ну, как рабочий день начался, люди зашевелились, приемщик прибыл. Обошел он сначала всех коров, некоторым из очереди сразу сказал: «Не примем, везите назад». А нам — ни слова, ни полслова... Только глянул на корову и отошел... Ну, стоим мы с мужчинами, шутим. Один маленький такой дядька — вот ваши Петруси и те выше его — стоит впереди нас. Сам маленький, значит, а корову большую-большую, как гора, привел — с твою, Надежа, хату, ей же богу, не вру. Вот мужчины и смеются над ним: «Ну ты же ее, конечно, на всем колхозном выкормил такую. Я, скажем, большой, так меня каждый увидит, когда красть пойду, а тебя — никто: ты в любую щель проскользнешь». Смеялись, смеялись, а дядька как поставил свою корову на весы — стоит, как мамонт. Тысячу двести рублей ему отвалили за нее — вот тут и смейся над ним. А наша на земле еще ничего была, а как поставили на весы, она, быдла, чего-то перепугалась, сгорбилась, мослы свои все выставила, дрожит. Приемщик
как заорет:«Снимайте скорее с весов эту дохлятину, пока она тут не повалилась». Мы с Волькой посудили, да и решили забрать домой. Оно, конечно, можно было, Надежа, сунуть приемщику какую-нибудь десятку, чтоб принял, но за десятку он и делать ничего не станет. Да еще пойдет корова ниже среднего, так что не будет она стоить и той возни — получишь за нее, как за козу. Так мы с Волькой поговорили, посоветовались и решили: «Нет, поведем лучше домой». Тогда Волька повод в руки — и повела корову, и я на автобус и домой: надо же было, понимаешь, коня запрячь — все же сорок километров, так хоть сядет на телегу да немного подъедет женка...
Вот после этого и зачастили к Кагадеям купцы...
Не успели наши женщины перебрать всю малину, как и дед Лерка вышел от Тимохи и тоже по ручью подался на Лахи. Ни по его походке, ни тем более по выражению лица — дед Лерка был далековато от нас — нельзя было догадаться, сторговались они или нет.
Возле самых кустов, у высокого ольшаника, закрывающего Летуны — некогда зеленую деревню, сожженную фашистами дотла,— дед Лерка встретил женщину с ребятишками и, очевидно, поздоровался с нею — нам было видно, как он снял кепку и даже поклонился. Они стояли и разговаривали. Лерка что-то махал руками, показывая в сторону Житькова, а женщина с малышом на руках внимательно слушала его.
— Видно, еще одна покупательница к Тимохе идет,— посмотрев в ту сторону, вслух подумала мать.
И действительно, это был а новая покупательница —доярка из Хвошна. Она пришла сюда с двумя ребятишками: маленький хлопчик был у нее на руках, а старшая дочка держалась за юбку матери, словно боясь потеряться в незнакомой деревне. Доярка сходила к Кагадеям, посидела там, а когда Волька после полудня выгнала в поле коров — была как раз их очередь пасти,— вместе с нею шла за коровами и покупательница. Напротив нас, на Дорохвеевом дворище, они присели. Сидели, как давние знакомые, и доверчиво, громко разговаривали — так, что даже нам все хорошо было слышно.
— По мне, хоть и десять литров дает — ничего. Иногда, сами знаете, и совхозного принесешь. Днем, правда, не принесешь, а вечером можно. Но неудобно как-то. Кто увидит, что дети молочко пьют, так скажет: «Смотри, коровы нет, а молоко откуда-то берется...»
Сын, которого мать уже спустила с рук, освоился и, не боясь, ходил возле коров, грыз антоновку. Подойдя совсем близко к рогуле, которую покупала мать, он боязливо выставил вперед руку с яблоком, а когда корова подняла голову и, вытянув шею, сделала, спутанная, несколько небольших шагов, чтобы достать яблоко, мальчик, видно, испугался, хотел спрятать руку и пуститься наутек, но, подбодренный матерью, остался на месте: ему и самому было интересно увидеть, что ж будет дальше. Корова подошла ближе, как-то очень осторожно языком подобрала с его ладошки яблоко, стояла и, глядя то ли на мальчишку, то ли мимо него, задумчиво похрупывала яблоком.
Доярке это очень понравилось. Улыбаясь, она ласково посмотрела на сына и на корову—между ними, казалось, уже возникло некое взаимопонимание, некая дружба — и говорила мальчику:
— Вовка, да ты не бойся ее, подойди и погладь... Вовка несмело подошел и ладонью провел по шерстке — от рта до глаза. Корова даже не моргнула — она стояла, как и до этого, и задумчиво жевала яблоко.
— Ай, какая смирненькая коровка,— радовалась доярка.— Вот хорошо, и дети ее не будут бояться, и она их — также.
Потом встала, подошла к корове, попробовала доить:
— И доится во как легко.
Она опять взялась за соски, цикнула несколько раз в траву:
— Ее ж и дочка подоит, если где задержусь, Нинка, где ты, иди попробуй доить нашу коровку.
Девочка подошла и несмело, непривычными к этой работе руками тоже потянула за сосок — на траву брызнула белая струйка, хотя и не такая тугая, как из-под мамкиных пальцев.
Корова стояла тихо, спокойно — будто ее и не трогали.
— А теперь пошли в хату, поговорим,— предложила доярка.
Волька тоже поднялась:
— Надежа, присмотри тут за коровами.— И они, разговаривая, пошли в хату.
А под вечер доярка приехала на лошади: значит, сторговались.
На телеге теперь сидело уже трое ребятишек — те двое, что приходили с матерью, и третий, постарше,— он совсем по-взрослому свесил через грядку ноги и, пошевеливая вожжами, нокал на коня.
Корову за рога привязали к телеге. Мальчишка все понукал коня, направляя его по дороге, а доярка шла позади, за коровой, и подгоняла ее хворостиной.
Корова упиралась, ревела, мотала головой, словно пытаясь сбросить веревку, намотанную на рога, но все же шла за телегой. Жалостно ревела она сама, перестали щипать траву и все остальные коровы — они подняли головы, стояли и тоже тревожно ревели.
— Ничего, привыкнет,—ласково подгоняя хворостиной теперь уже свою корову, успокаивала себя доярка.
Стадо долго и беспокойно смотрело им вслед, пока не скрылись за высоким ольшаником и телега, и женщина, и корова.
— Сколько же она тебе дала?— поинтересовалась мать, когда Волька вернулась к коровам.
— Я просила семьсот, а она отжалела шестьсот семьдесят пять.
— А сколько дед Лерка давал?
— Он выше шестисот пятидесяти не поднимался... В Житькове как-то стало тихо-тихо.
— Ну вот, теперь еще чаще будет подходить очередь,— заговорила мать.— Это же кабы вон те,— она показала в сторону Вархов,— были люди как люди, так легче было бы немного. А то ж один как человека увидит, так в кусты прячется, а другая десять лет одну корову изо дня в день пасет.
Мы знали: она говорит о Козлятнике и Аксюте. Ну что же — у каждого своя забота.
5. РАЗГОВОРЫ,
из которых мы узнаем еще кое-что о наших героях,
а также задумываемся над вопросом,
а с одних ли цветов собраны мы сами...
Фыр-фыр-фыр-фыр!
И слабенький, трепетный ветерок быстро пробежал по босым ногам, по голым рукам, подрожал немного над самым лицом и, пошевелив волосы, тотчас повернул обратно — опять по лицу, по рукам, по ногам: фыр-фыр-фыр-фыр!
Я открыл глаза и лежал тихо, стараясь понять, что же это меня так ласково разбудило.
Чердак был заложен сеном едва ли не под самую крышу. Я лежал в ямке — сено свежее, не успело еще слежаться и умялось лишь подо мной.
Через выхваченную ветром дырку в стрехе упруго било солнечное утро — в ярком столбике света, что падал сверху, как комары перед дождем, толклись пылинки. Было тихо-тихо. И лишь где-то во дворе спокойно и приглушенно кудахтала курица.
Фыр-фыр-фыр-фыр!
Опять тот же ветерок повторил прежний путь.
Ах, вот оно что! Это же ластовенята по привычке ныряют со двора в темноватый лаз, к которому приставлена лестница, и настойчиво порхают у того места, где еще недавно
на латвине было их гнездо.
Гнездо это все мы берегли. Петруси и те особенно не надоедали ласточкам: поднимутся, посмотрят и назад. Даже мать не давала нам залеживаться на чердаке. «Вставайте,— звала она,— а то ласточкам птенцов кормить надо». Когда складывали сено на чердак, хлопцы точно на посту стояли у гнезда, чтобы мы случайно не задели его вилами.
Наши ласточки почему-то запоздали сделать себе гнездо, и потому птенцы вывелись у них не вовремя. Иные давно уже на своих крыльях облетали Житьково, а наши птенцы по-прежнему сидели в гнезде и, как дети, просили у родителей корм.
Время было собираться в теплые края, а они никак не могли встать на крыло. В Житькове на проводах сидело уже несколько ласточкиных семей, в которых молодежь летала, как взрослые.
Мы видели, что наших птенцов кормят не только их родители. Временами около гнезда кружилось по пять, а то и по шесть ласточек, и все они в клювах приносили что-нибудь птенцам: соседи, наверное, злились, но тем не менее не бросали наших и, подкармливая, терпеливо ждали, когда встанут на крыло малыши.
Как-то среди дня, забравшись на сено, Чтобы спрятаться от жары, я не увидел гнезда на привычном месте. На латвине сиротливо серели только остатки сухой земли, а на сене под латвиной валялись большие и маленькие комки, перья, пух — все, что осталось от недавнего гнезда, а может быть, и от самих птенцов. Разозлившись, я чуть ли не за уши затащил ребят на сено — кто же, кроме них, мог разрушить? Но Петруси, как увидели, что нет гнезда, которое они так берегли, тотчас расплакались сами. Дети плакали так искренне, что я, не сомневаясь, поверил: это сделали не они.
Потом вместе мы пошли искать кота Максима. Тот лежал в борозде, хлопал хвостом по картофельной ботве и
сосредоточенно следил, как гребутся куры. Его мы осмотрели внимательно, но никаких следов разбоя не обнаружили: ни на когтях, ни в зубах не было ни пушинки, ни перышка. Кот Максим, словно усмехаясь, смотрел на нас — мол, ищите, ищите, я ничего не делал — и почти не сопротивлялся, когда мы доставали у него когти и старательно их осматривали. Поняли мы все, лишь когда увидели птенцов, которые, крепко уцепившись лапками за раскачиваемый ветром провод, сидели рядом со взрослыми: казалось, они вот-вот свалятся — птенцы никак не могли попасть в ритм пока-
ивания: проволока — вперед, они — назад, проволока —назад, они — вперед.
Ласточки сами разрушили гнездо, чтобы птенцы не боялись вылетать на ветер, чтобы поскорее опробовали свои
рылья: когда не будет у них гнезда, где так хорошо, спокойно и не страшно сидеть в ожидании родителей с кормом, то хочешь не хочешь, а придется больше доверять
олько собственным молодым рукам — крыльям...
Проснувшись, я, не подымаясь, тихо лежал на сене: хотя и знал, что вновь уже не усну, но вставать как-то не хотелось.
Почувствовал, как по моим ногам кто-то осторожно и молча ходит,— было бы ночью, ей-богу, наверное, испугался бы. Поднял голову и вижу: черная курица — не та ли, что только вот кокотала во дворе? — ищет гнездо. Я взял ее
а крылья —- а наши куры не боятся людей: ребята их приучили к этому — и посадил в гнездо, что находилось как
аз у меня в изголовье. Она сидела и тихонько кокотала,
ак тогда во дворе,— ко-о-о-ко, ко-о-о-ко-ко...
Где-то на улице заурчала машина. Она подъехала чуть ли не к самой нашей хате. Захлопали борта, застучали сапоги, загомонили женщины. Должно быть, они слезали с машины, весело шумели, смеялись. Женщины, видимо, приехали брать поздний лен, который начинался сразу за нашей хатой. Их говор был хорошо слышен.
— Его-то, льна этого, один только клинышек — брать нечего. Больше слов, чем работы. Только и слышно было: житьковский лен да житьковский лен.
— Его бы могли выбрать и сами житьковцы.
— Что ты, Лена, смеешься, что ли? Кто тебе тут, в Житькове, лен будет брать? Тут же одни пенсионеры остались. Это ж вон только Волька Кагадеева на работу пока ходит. Да и то потому, что после войны подмолодилась, во всех документах моложе записалась. Теперь по годам ей
давно на пенсию пора, а по документам — рано. Вот ей сейчас и обидно — хоть ты за локоть себя укуси: и плачет, и злится, а на работу ходит.
— Так ей же, говорили, Витька Прутень взялся помочь.
— Этот может. Ему ничего не стоит замолвить слово за Вольку перед Коренькевичем.
— А Коренькевич послушается. Председатель у нас добрый.
— Слишком уж добрый. И мягкий какой-то...
— Что это ты, Соня,— по старому соскучилась? Опять Вободова вспомнила? Тот, бывало...
— А что тебе Вободов? По крайней мере председатель был. Хоть боялись все.
— Бывало, как только услышат — машина его гудит, кто куда по кустам прячется. Даже по звуку узнавали его «козла»— он и урчал как-то не так. Машины еще не видно, а все уже знают: Вободов едет.
— Даже пьяные трезвели. Иной оглянется — да как даст, как даст деру в кусты... «Прячьтесь,— кричали,— Вободов едет!»
— А тот и сам иногда говорил: «Я только один раз по колхозу проеду и уже себе на зарплату соберу».
— Да, штрафовал он много.
— А помните, как Аксюту, Сахвеину сестру, с мешком сена поймал? «Куда ты, старая, траву несешь?— спрашивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23