Отлично - сайт Wodolei
Житьково стояло на высоком месте, и оттуда, из-под Млынарей, как на ладони видна была даже без бинокля каждая хата, а потому и вся деревня и ее хаты были хорошими ориентирами для артиллеристов: широкая вилка, узкая вилка, прямое попадание...
Житьковские хаты умирали то от бомбы, то от снаряда, то от трассирующей пули, а те, что оставались пока невредимыми, потом все равно разбирали солдаты — на землянки или на накаты. И так вот остались между землянок и воронок от бомб одни фундаменты: Груздов, Дорохвеев, Цыганов... А эти шесть хат, что сегодня стоят в Житькове, построили уже после войны...
Подняла голову, заревела Лысеха. Я глянул туда, куда-смотрела она, и увидел Гапкину корову — спутанная, та потихоньку шла сюда. А у изгороди, в утренней и потому длинной и темной тени от хаты, с прутом в руке стояла Липа, Гапкина дочь, и ждала, туда ли, куда нужно, пойдет Рогуля.
Липа со своей маленькой дочкой возвращалась с юга, где они отдыхали у моря, и выкроила несколько дней, чтоб заехать в Житьково,— мать, как писали ей, уже плоха и очень хочет повидать дочушку с внучкой. Липа пробыла здесь три дня и, убедившись, что мать, еще ходит — она все успокаивала ее: «Нет, дочушка, нет, я еще перелетую.
Долго жить уже не буду, а перелетую еще раз»,— повеселевшая от слов матери, заторопилась в свой Станислав. Она уговорила ехать заодно и Маласая, своего старшего брата, который думал еще немного побыть с матерью: а вдруг что-нибудь... Но потом Маласай согласился с сестрой: вдвоем ведь в большой дороге, конечно, будет легче. И, судя по всему, не сегодня, так завтра они уезжают.
— Куда поглядываешь? — прикрикнула Липа на свою Рогулю: та стояла и смотрела куда-то в сторону — совсем не туда, где собирала траву Лысеха.— Иди к коровам, я тебе говорю.
Липа работала на фабрике и долго не могла выйти замуж: ей уже и три десятка стукнуло, а она все ходила в девках. Гапка, когда была моложе, оправдывала дочь:
— А зачем ей выходить лишь для приличия? Чтоб только считалось, что побывала замужем? И все? Нет, моя Липочка не такая. Нет, моя дочушка за кого зря не пойдет.
И действительно, на четвертом десятке дочушка наконец вышла замуж за скромного и хорошего парня, лет на десять моложе ее. Жили они пока что, как говорят, в согласии и любви. В прошлом году Липа с мужем провели здесь чуть ли не все лето, и житьковцы прямо дивились, как дружно они живут: по грибы — вместе, по воду — вместе, в магазин — тоже вместе.
Липа, закутавшись в фуфайку, которую второпях накинула, видно, на ночную сорочку — та бело и длинно вытекала из-под фуфайки чуть ли не до самой травы,— все еще стояла возле изгороди. Наконец, увидев, что корова подошла к нашей, Липа, прижимая руками фуфайку, чтобы та не распахивалась, повернулась и пошла в хату — высокая, худая. Кстати, все они, за исключением, может, Вольки, такие худые — порода. Вон Маласай тоже — худой-худой, только кожа да кости. Когда в прошлом году у него внезапно случился приступ аппендицита и он попал в азеричинскую больницу, Гук, главный врач больницы, делавший ему операцию, удивился:
— Что это ты такой тощий, как привидение? Хлеба не ешь, что ли?
Но и Гук, и другие знали, что хлеб тут ни при чем,— такого хоть в кубел с салом посади, все равно не. покруглеет: порода!
А Кагадей, которому не нравилось, что Липа уезжает сама, да еще и Маласая тянет за собой, бранил ее:
— И она — точь-в-точь матка. Копия матки. И крошечки
ее подобрала. И ей, как Стахвановне, нигде не стоится, нигде не сидится. И не угодишь ведь никогда. Михалка, бывало, принесет полные ведра воды, так она на него такой крик поднимет. «Клянет: «Во, нечистая сила, принес полные ведра, сейчас тут поналивает, сгноит все полы...» Принесет неполные — опять шумит: «Во, нечистая сила, принес воды, как будто украл. Что ты там, ложкой черпал, что ли? Не мог полные принести? Боишься переутомиться? Принес, как коту,— только на дне».
Вероятно, Кагадей никак не мог простить Стахвановне свою «подпольную женитьбу» — та не хотела отдавать за него Вольку, и ему, как в давние времена, пришлось ее выкрадывать.
Впрочем, и сам я, пожив немного в Житькове, убедился: Гапка — человек своеобразный. Когда, к примеру, очередь пасти скот подходила к ее хате, так она не спешила выгонять в поле, а когда пас кто-нибудь другой, Стахвановна сразу, как только подоит, выпроваживала корову со двора, подгоняла ее под самые окна того, кто в тот день должен был пасти, и «пастуху» ничего другого не оставалось, как выгонять раньше времени.
Из-за берез, из-за прутневских кустов, ломая ветви головой — те, что не ломались, скользили по рогам,— вышла Мотина корова, постояла немного, потом повернула голову назад, заревела, будто бы сообщая Моте, что нашла наконец стадо. Сама Мотя не шла за ней — она знала, что ее Вя-лушка в чужой огород не полезет, никуда не забредет. Это ведь не прежняя ее неспокойная корова, от которой Мотя и наплакалась, за которой и набегалась и по Веселевкам, и по Млынарям, и по Грукову. Без хлеба ее невозможно было заманить во двор. Тимоха даже шутил: дескать, Мотя хлеб маслом намазывает, чтобы уговорить ее идти домой...
Заскрипели Тимохины ворота, и, вижу, из них кто-то выгоняет корову. Но кто же это? Далековато, не разобрать. Тимоха? Раник? Нет. Да это ведь Славка, средний сын Тимохи, тот, что крановщиком в Ленинграде работает. Когда же это он приехал? Вчера еще не видно было. Должно быть, вечерним...
Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что все наши деревни ощущают притяжение больших городов. Оно распространяется на сотни километров, и люди из окрестных деревень и небольших райцентров, словно потревоженные магнитом, едут туда и на заработки, и в гости, и на праздники. Там собралось уже много односельчан, много родствен-
ников — они работают и на заводах, и в магазинах, и в милиции,— там неожиданно можно встретить на улице знакомого человека и не удивиться этому. С увеличением расстояния притяжение ослабевает, и где-то дальше, за невидимой межою, уже побеждает притяжение другого города. Оттуда люди едут в новый город — совсем в противоположную сторону.
Житьково, хотя оно и находится далеко от Ленинграда, крепко держится ленинградского притяжения. Там собралось уже много житьковцев, они принимают каждого нового односельчанина, как родственника, помогают найти ему работу, дают хоть временный, но все же приют в своих не очень просторных квартирах и комнатках.
Кое-кто, правда, едет в Витебск, в Минск, а то, как Андрей, и в Таллин, однако самый житьковский город — все же Ленинград.
Вот и Слава вчера был в Ленинграде, а сегодня уже в Житькове...
Слава быстро идет за коровой. Когда он миновал Шибекову хату, распахнулись ворота и из них вышел сначала Павел, а за ним — и корова. Генерал был босиком, в клетчатой сорочке — как будто и не раздевался еще. Он шел впереди, держал прутик назад, и корова, будто за веревкой, шла за этим прутиком. Потом Павел пропустил корову вперед, легонько стал стегать ее по круглым бокам, и та неохотно, но все же побежала. Они догнали Славу, и генерал, поздоровавшись с ним за руку, наверное, попросил: «Гони и мою», а сам остановился, поднял руку и помахал мне, здороваясь,— думал, видимо, что слов не услышу.
Славка, не догнав коров с десяток каких-то метров, оставил их возле Дорохвеева фундамента (потом они сами собьются в стадо), подошел ко мне и как-то порывисто подал руку — даже не подал, а всунул ее в мою:
— Здоров, старик!
— Здоров, молодой!
— А где же твой кнут?
Я показал длинный лозовый прут.
— Нет, это не поможет. Это тебе не студенты — разбегутся. Их экзаменом не запугаешь. Сходи у моего отца возьми кнут. На завалинке лежит.
— Хорошо, хорошо, возьму. А когда это ты появился?
— Да вечерним приехал. И вечерним уезжаю. Сегодня же заберу Зойку с малышом и — ту-ту! Будь здорово, Житьково! Ну ладно. Я побежал — досыпать свое. А то, пони-
маешь, поздно приехал, пока с отцом поговорил, пока с Сыном выпил... Что?.. Тьфу ты черт! Вот видишь, уже и заговариваюсь от недосыпания — пока с сыном поговорил, пока с отцом выпил... Да ты и сам, видно, понял.
— А чего тебя так рано вспороли?
— Я сам встал. Не подумай, что мои старики не дают гостю поспать — корову выгонять подняли...
И побежал обратно. Я только успел заметить, что Славка отпустил белые, пшеничные усы.
Когда Слава впервые привез в Житьково свою небольшую ростом, кругленькую, пухленькую и смелую на язык жену, Тимохе она не понравилась. Если мать спрашивала его про невестку, морщился и только махал рукой:
— Ай, Надежа, какие они теперь невестки! Она только и делает, что руки моет. Хлеба отрежет — руки моет, ложку подаст — руки моет, молока из крынки нальет — опять руки моет. А руки такие тонюсенькие. Возьмется выкручивать какую-нибудь тряпку, так страшно делается — вот-вот переломятся.
Но это было только поначалу, теперь же он, кажется, смирился с невесткой и так привык к ней и к внуку, что даже уговаривал Зойку пожить хотя бы еще неделю в Житькове. Теперь он перед всеми нахваливает свою невестку: «О, она, брат, у моего хозяйка. Уж так любит вязать. Пока ждала ребенка, чего только не понавязала для него — и шапочек, и шмапочек».
У Тимохи всегда вот так — как и с тем же Раником.
Тимоха уговаривал невестку побыть еще немного, а Воль-ка молчала. Она и за своими детьми не очень-то присматривала, потому и с внуками не хотела нянчиться. И раньше, когда бабы говорили ей в поле: «Погоди, погоди, напекла детей, вот навезут они внуков тебе, и никуда не денешься — будешь с ними сидеть, как на пенсию пойдешь»,— она даже злилась: «Нет уж, не дождутся. Может, я погулять хочу на пенсии. Наряжусь, губы накрашу и — на танцы. Или хоть просто на лавочке в шелках посижу. Может, своего Тимоху из кустов выманю. А может, и чужого кого».
Женщины не удивлялись этому. Они — правда, когда Кагадеихи не было — только плечами пожимали:
— А что ей, Вольке, доставалось? Она только и знала, что рожать детей. А сама ни пеленок, ни зыбок, ни сосок — ничего не знала. Все Проскутка, Тимохина мать, пока жива была, по дому делала. Совсем сгорбилась, таская воду, а они хоть бы ведро когда поднесли...
В Тимохином дворе забренчали ведра — тетка Волька пошла к кринице за водой: как умерла Проскутка, эту работу приходится делать ей самой.
Я не понимал, почему тетке Вольке так не нравилось растить детей. Ведь работала она всегда трудно и по-мужски споро — будто за троих. «Огонь ее знает, эту Вольку,— как-то утром, подавая завтрак на стол, говорила мать.— Вот уж здоровая так здоровая. Она вон сразу и печь топит, и отаву косит, и коров пасет». И действительно, только что, кажется, она в огороде была, а уже, смотришь, из Азери-чина едет; только что гостила у Славы в Ленинграде, а уже, смотришь, из Грукова вино несет.
За моей спиной послышался шорох. Его ни с чем не спутаешь — так шуршит шершавый, будто наждак, коровий язык по росистой траве, срываемой у самого корня. Оглянулся. В табун идет Галашкина рябая, как военная плащ-палатка, корова. А около угла изгороди у самого Моха — лощины, заросшей кустами ольшаника,— стоит Миколай, Галашкин сын. Засунув руки глубоко в карманы штанов, он из-под кепки, надвинутой почти на самые глаза, щурясь, смотрит в мою сторону и курит — папироска, видимо, приклеилась к губе и дымит ему прямо в нос.
Наверно, смотреть ему против солнца плохо, однако руки из карманов, чтобы заслониться, он не вынимает — лень. Миколай перегнал корову через Мох, пугнул ее, и она сама побежала в стадо.
Галашка со своим сыном появилась в Вархах, деревне, что стоит впритык к Житькову, не так давно. Сначала, правда, она приехала одна. Прослышала, что старый одноногий Денис, несмотря на свои семьдесят лет, пошел в примаки, продает хату, и приехала торговаться. Торговаться особенно не пришлось, так как Денис уже несколько лет жил у новой жены в Лахах, а хата стояла пустая. Правда, Денисов огород пока что засевал сын Сашка. «А что ему, твоему Сашке,— говорили о нем житьковские женщины.— Он же здоров как бык — может не то что два, а и пять огородов обрабатывать. Только дай. Он и после войны бегал словно ужаленный по бабам да по вдовам. Так уж волочился — всюду его хватало: и в Веселевках, и в Грукове». Сашка косил также и пожню, но в хату почти не заходил — не было нужды, и замок все больше ржавел и ржавел. На изгороди висела старенькая верша — она, казалось, уже не нужна была никому, но когда наши ребятишки сняли ее, затащили в ручей и пробовали ею ловить рыбу — верша расползалась не толь-
ко от коряг, но даже и от травы,— Сашка, обнаружив пропажу, не поленился прийти к нам и пригрозил Петрусям:
— Мальцы, отнесите вершу обратно. А то плохо будет. Не вы ее положили, не вам и снимать.
— А самому ведь, как только выпьет, обязательно надо что-то украсть,— когда он ушел, ворчала мать.— Бидон на изгороди висел, и тот снял.
Хлопцы отнесли вершу обратно и повесили на старое место. Вон она и сегодня висит там — рваная, никому не нужная,— однако Сашка, видимо, и Галашонкам не позволяет снимать ее: она, верша эта, как будто еще соединяет его с проданной отцом хатой, с прежним отцовским наследием...
На следующий год к матери, в Денисову хату, приехал и сам Галашонок. Сначала житьковцы, а также и варховцы удивились и даже растерялись — они глазам своим не верили:
— Как? Он, полицай этот, не побоялся приехать к нам? Как он в глаза нам будет смотреть?
И Галашонок действительно несколько недель ходил, глядя в землю, а потом ничего — поднял голову, хотя и сдержанно и настороженно, но все же стал здороваться.
Галашке одной давали молоко в Вархах, не отказывали, когда приходила с бидончиком, и в нашем Житькове. А как приехал сын и сам стал ходить — все, точно сговорившись, искали причину, чтобы отказать: то коровы стали меньше давать молока, то свои гости выпивают все подчистую.
Походил, походил Галашонок с бидончиком, да и перестал. А потом они с матерью, видно, поняли, в чем дело, и сами купили корову — вот эту, пеструю, как военная плащ-палатка, огромную, как стодола, и уже немолодую — не десятым ли теленком — ведерницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Житьковские хаты умирали то от бомбы, то от снаряда, то от трассирующей пули, а те, что оставались пока невредимыми, потом все равно разбирали солдаты — на землянки или на накаты. И так вот остались между землянок и воронок от бомб одни фундаменты: Груздов, Дорохвеев, Цыганов... А эти шесть хат, что сегодня стоят в Житькове, построили уже после войны...
Подняла голову, заревела Лысеха. Я глянул туда, куда-смотрела она, и увидел Гапкину корову — спутанная, та потихоньку шла сюда. А у изгороди, в утренней и потому длинной и темной тени от хаты, с прутом в руке стояла Липа, Гапкина дочь, и ждала, туда ли, куда нужно, пойдет Рогуля.
Липа со своей маленькой дочкой возвращалась с юга, где они отдыхали у моря, и выкроила несколько дней, чтоб заехать в Житьково,— мать, как писали ей, уже плоха и очень хочет повидать дочушку с внучкой. Липа пробыла здесь три дня и, убедившись, что мать, еще ходит — она все успокаивала ее: «Нет, дочушка, нет, я еще перелетую.
Долго жить уже не буду, а перелетую еще раз»,— повеселевшая от слов матери, заторопилась в свой Станислав. Она уговорила ехать заодно и Маласая, своего старшего брата, который думал еще немного побыть с матерью: а вдруг что-нибудь... Но потом Маласай согласился с сестрой: вдвоем ведь в большой дороге, конечно, будет легче. И, судя по всему, не сегодня, так завтра они уезжают.
— Куда поглядываешь? — прикрикнула Липа на свою Рогулю: та стояла и смотрела куда-то в сторону — совсем не туда, где собирала траву Лысеха.— Иди к коровам, я тебе говорю.
Липа работала на фабрике и долго не могла выйти замуж: ей уже и три десятка стукнуло, а она все ходила в девках. Гапка, когда была моложе, оправдывала дочь:
— А зачем ей выходить лишь для приличия? Чтоб только считалось, что побывала замужем? И все? Нет, моя Липочка не такая. Нет, моя дочушка за кого зря не пойдет.
И действительно, на четвертом десятке дочушка наконец вышла замуж за скромного и хорошего парня, лет на десять моложе ее. Жили они пока что, как говорят, в согласии и любви. В прошлом году Липа с мужем провели здесь чуть ли не все лето, и житьковцы прямо дивились, как дружно они живут: по грибы — вместе, по воду — вместе, в магазин — тоже вместе.
Липа, закутавшись в фуфайку, которую второпях накинула, видно, на ночную сорочку — та бело и длинно вытекала из-под фуфайки чуть ли не до самой травы,— все еще стояла возле изгороди. Наконец, увидев, что корова подошла к нашей, Липа, прижимая руками фуфайку, чтобы та не распахивалась, повернулась и пошла в хату — высокая, худая. Кстати, все они, за исключением, может, Вольки, такие худые — порода. Вон Маласай тоже — худой-худой, только кожа да кости. Когда в прошлом году у него внезапно случился приступ аппендицита и он попал в азеричинскую больницу, Гук, главный врач больницы, делавший ему операцию, удивился:
— Что это ты такой тощий, как привидение? Хлеба не ешь, что ли?
Но и Гук, и другие знали, что хлеб тут ни при чем,— такого хоть в кубел с салом посади, все равно не. покруглеет: порода!
А Кагадей, которому не нравилось, что Липа уезжает сама, да еще и Маласая тянет за собой, бранил ее:
— И она — точь-в-точь матка. Копия матки. И крошечки
ее подобрала. И ей, как Стахвановне, нигде не стоится, нигде не сидится. И не угодишь ведь никогда. Михалка, бывало, принесет полные ведра воды, так она на него такой крик поднимет. «Клянет: «Во, нечистая сила, принес полные ведра, сейчас тут поналивает, сгноит все полы...» Принесет неполные — опять шумит: «Во, нечистая сила, принес воды, как будто украл. Что ты там, ложкой черпал, что ли? Не мог полные принести? Боишься переутомиться? Принес, как коту,— только на дне».
Вероятно, Кагадей никак не мог простить Стахвановне свою «подпольную женитьбу» — та не хотела отдавать за него Вольку, и ему, как в давние времена, пришлось ее выкрадывать.
Впрочем, и сам я, пожив немного в Житькове, убедился: Гапка — человек своеобразный. Когда, к примеру, очередь пасти скот подходила к ее хате, так она не спешила выгонять в поле, а когда пас кто-нибудь другой, Стахвановна сразу, как только подоит, выпроваживала корову со двора, подгоняла ее под самые окна того, кто в тот день должен был пасти, и «пастуху» ничего другого не оставалось, как выгонять раньше времени.
Из-за берез, из-за прутневских кустов, ломая ветви головой — те, что не ломались, скользили по рогам,— вышла Мотина корова, постояла немного, потом повернула голову назад, заревела, будто бы сообщая Моте, что нашла наконец стадо. Сама Мотя не шла за ней — она знала, что ее Вя-лушка в чужой огород не полезет, никуда не забредет. Это ведь не прежняя ее неспокойная корова, от которой Мотя и наплакалась, за которой и набегалась и по Веселевкам, и по Млынарям, и по Грукову. Без хлеба ее невозможно было заманить во двор. Тимоха даже шутил: дескать, Мотя хлеб маслом намазывает, чтобы уговорить ее идти домой...
Заскрипели Тимохины ворота, и, вижу, из них кто-то выгоняет корову. Но кто же это? Далековато, не разобрать. Тимоха? Раник? Нет. Да это ведь Славка, средний сын Тимохи, тот, что крановщиком в Ленинграде работает. Когда же это он приехал? Вчера еще не видно было. Должно быть, вечерним...
Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что все наши деревни ощущают притяжение больших городов. Оно распространяется на сотни километров, и люди из окрестных деревень и небольших райцентров, словно потревоженные магнитом, едут туда и на заработки, и в гости, и на праздники. Там собралось уже много односельчан, много родствен-
ников — они работают и на заводах, и в магазинах, и в милиции,— там неожиданно можно встретить на улице знакомого человека и не удивиться этому. С увеличением расстояния притяжение ослабевает, и где-то дальше, за невидимой межою, уже побеждает притяжение другого города. Оттуда люди едут в новый город — совсем в противоположную сторону.
Житьково, хотя оно и находится далеко от Ленинграда, крепко держится ленинградского притяжения. Там собралось уже много житьковцев, они принимают каждого нового односельчанина, как родственника, помогают найти ему работу, дают хоть временный, но все же приют в своих не очень просторных квартирах и комнатках.
Кое-кто, правда, едет в Витебск, в Минск, а то, как Андрей, и в Таллин, однако самый житьковский город — все же Ленинград.
Вот и Слава вчера был в Ленинграде, а сегодня уже в Житькове...
Слава быстро идет за коровой. Когда он миновал Шибекову хату, распахнулись ворота и из них вышел сначала Павел, а за ним — и корова. Генерал был босиком, в клетчатой сорочке — как будто и не раздевался еще. Он шел впереди, держал прутик назад, и корова, будто за веревкой, шла за этим прутиком. Потом Павел пропустил корову вперед, легонько стал стегать ее по круглым бокам, и та неохотно, но все же побежала. Они догнали Славу, и генерал, поздоровавшись с ним за руку, наверное, попросил: «Гони и мою», а сам остановился, поднял руку и помахал мне, здороваясь,— думал, видимо, что слов не услышу.
Славка, не догнав коров с десяток каких-то метров, оставил их возле Дорохвеева фундамента (потом они сами собьются в стадо), подошел ко мне и как-то порывисто подал руку — даже не подал, а всунул ее в мою:
— Здоров, старик!
— Здоров, молодой!
— А где же твой кнут?
Я показал длинный лозовый прут.
— Нет, это не поможет. Это тебе не студенты — разбегутся. Их экзаменом не запугаешь. Сходи у моего отца возьми кнут. На завалинке лежит.
— Хорошо, хорошо, возьму. А когда это ты появился?
— Да вечерним приехал. И вечерним уезжаю. Сегодня же заберу Зойку с малышом и — ту-ту! Будь здорово, Житьково! Ну ладно. Я побежал — досыпать свое. А то, пони-
маешь, поздно приехал, пока с отцом поговорил, пока с Сыном выпил... Что?.. Тьфу ты черт! Вот видишь, уже и заговариваюсь от недосыпания — пока с сыном поговорил, пока с отцом выпил... Да ты и сам, видно, понял.
— А чего тебя так рано вспороли?
— Я сам встал. Не подумай, что мои старики не дают гостю поспать — корову выгонять подняли...
И побежал обратно. Я только успел заметить, что Славка отпустил белые, пшеничные усы.
Когда Слава впервые привез в Житьково свою небольшую ростом, кругленькую, пухленькую и смелую на язык жену, Тимохе она не понравилась. Если мать спрашивала его про невестку, морщился и только махал рукой:
— Ай, Надежа, какие они теперь невестки! Она только и делает, что руки моет. Хлеба отрежет — руки моет, ложку подаст — руки моет, молока из крынки нальет — опять руки моет. А руки такие тонюсенькие. Возьмется выкручивать какую-нибудь тряпку, так страшно делается — вот-вот переломятся.
Но это было только поначалу, теперь же он, кажется, смирился с невесткой и так привык к ней и к внуку, что даже уговаривал Зойку пожить хотя бы еще неделю в Житькове. Теперь он перед всеми нахваливает свою невестку: «О, она, брат, у моего хозяйка. Уж так любит вязать. Пока ждала ребенка, чего только не понавязала для него — и шапочек, и шмапочек».
У Тимохи всегда вот так — как и с тем же Раником.
Тимоха уговаривал невестку побыть еще немного, а Воль-ка молчала. Она и за своими детьми не очень-то присматривала, потому и с внуками не хотела нянчиться. И раньше, когда бабы говорили ей в поле: «Погоди, погоди, напекла детей, вот навезут они внуков тебе, и никуда не денешься — будешь с ними сидеть, как на пенсию пойдешь»,— она даже злилась: «Нет уж, не дождутся. Может, я погулять хочу на пенсии. Наряжусь, губы накрашу и — на танцы. Или хоть просто на лавочке в шелках посижу. Может, своего Тимоху из кустов выманю. А может, и чужого кого».
Женщины не удивлялись этому. Они — правда, когда Кагадеихи не было — только плечами пожимали:
— А что ей, Вольке, доставалось? Она только и знала, что рожать детей. А сама ни пеленок, ни зыбок, ни сосок — ничего не знала. Все Проскутка, Тимохина мать, пока жива была, по дому делала. Совсем сгорбилась, таская воду, а они хоть бы ведро когда поднесли...
В Тимохином дворе забренчали ведра — тетка Волька пошла к кринице за водой: как умерла Проскутка, эту работу приходится делать ей самой.
Я не понимал, почему тетке Вольке так не нравилось растить детей. Ведь работала она всегда трудно и по-мужски споро — будто за троих. «Огонь ее знает, эту Вольку,— как-то утром, подавая завтрак на стол, говорила мать.— Вот уж здоровая так здоровая. Она вон сразу и печь топит, и отаву косит, и коров пасет». И действительно, только что, кажется, она в огороде была, а уже, смотришь, из Азери-чина едет; только что гостила у Славы в Ленинграде, а уже, смотришь, из Грукова вино несет.
За моей спиной послышался шорох. Его ни с чем не спутаешь — так шуршит шершавый, будто наждак, коровий язык по росистой траве, срываемой у самого корня. Оглянулся. В табун идет Галашкина рябая, как военная плащ-палатка, корова. А около угла изгороди у самого Моха — лощины, заросшей кустами ольшаника,— стоит Миколай, Галашкин сын. Засунув руки глубоко в карманы штанов, он из-под кепки, надвинутой почти на самые глаза, щурясь, смотрит в мою сторону и курит — папироска, видимо, приклеилась к губе и дымит ему прямо в нос.
Наверно, смотреть ему против солнца плохо, однако руки из карманов, чтобы заслониться, он не вынимает — лень. Миколай перегнал корову через Мох, пугнул ее, и она сама побежала в стадо.
Галашка со своим сыном появилась в Вархах, деревне, что стоит впритык к Житькову, не так давно. Сначала, правда, она приехала одна. Прослышала, что старый одноногий Денис, несмотря на свои семьдесят лет, пошел в примаки, продает хату, и приехала торговаться. Торговаться особенно не пришлось, так как Денис уже несколько лет жил у новой жены в Лахах, а хата стояла пустая. Правда, Денисов огород пока что засевал сын Сашка. «А что ему, твоему Сашке,— говорили о нем житьковские женщины.— Он же здоров как бык — может не то что два, а и пять огородов обрабатывать. Только дай. Он и после войны бегал словно ужаленный по бабам да по вдовам. Так уж волочился — всюду его хватало: и в Веселевках, и в Грукове». Сашка косил также и пожню, но в хату почти не заходил — не было нужды, и замок все больше ржавел и ржавел. На изгороди висела старенькая верша — она, казалось, уже не нужна была никому, но когда наши ребятишки сняли ее, затащили в ручей и пробовали ею ловить рыбу — верша расползалась не толь-
ко от коряг, но даже и от травы,— Сашка, обнаружив пропажу, не поленился прийти к нам и пригрозил Петрусям:
— Мальцы, отнесите вершу обратно. А то плохо будет. Не вы ее положили, не вам и снимать.
— А самому ведь, как только выпьет, обязательно надо что-то украсть,— когда он ушел, ворчала мать.— Бидон на изгороди висел, и тот снял.
Хлопцы отнесли вершу обратно и повесили на старое место. Вон она и сегодня висит там — рваная, никому не нужная,— однако Сашка, видимо, и Галашонкам не позволяет снимать ее: она, верша эта, как будто еще соединяет его с проданной отцом хатой, с прежним отцовским наследием...
На следующий год к матери, в Денисову хату, приехал и сам Галашонок. Сначала житьковцы, а также и варховцы удивились и даже растерялись — они глазам своим не верили:
— Как? Он, полицай этот, не побоялся приехать к нам? Как он в глаза нам будет смотреть?
И Галашонок действительно несколько недель ходил, глядя в землю, а потом ничего — поднял голову, хотя и сдержанно и настороженно, но все же стал здороваться.
Галашке одной давали молоко в Вархах, не отказывали, когда приходила с бидончиком, и в нашем Житькове. А как приехал сын и сам стал ходить — все, точно сговорившись, искали причину, чтобы отказать: то коровы стали меньше давать молока, то свои гости выпивают все подчистую.
Походил, походил Галашонок с бидончиком, да и перестал. А потом они с матерью, видно, поняли, в чем дело, и сами купили корову — вот эту, пеструю, как военная плащ-палатка, огромную, как стодола, и уже немолодую — не десятым ли теленком — ведерницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23