На берег никак не взобраться. Сапоги, которые легко было поднимать в воде, вдруг сделались тяжелыми, свинцовыми: доверху налитые водой, они тянули обратно в реку. Цепляясь рукавами за траву, за землю, кое-как выбрался на берег и, повалившись на спину в отаву, чтобы легче вылить воду из. сапог (разуваться не хотелось — потом опять накручивай мокрые портянки), поднял ноги кверху. И почувствовал, как нагретая в сапогах речная вода неприятно полилась по ногам, как от нее похолодела спина, как мокрый ватник вбирал воду, точно губка. В примятой траве собралась порядочная лужица — будто кто только что вылил здесь целое ведро,— и я перекатился на более сухое место.
Дети все еще забавлялись с рыбой. Мы, неудачливые рыбаки, лежали молча.
— Ну что, передохнули? — Андрей легко и быстро вскочил на ноги, словно и не было усталости.— Пошли, может, еще под Мамоны сходим. Там мелиорация была, речка обмелела, и мы твоей, Павел, топтухой, попробуем ловить. Прошлым летом с детьми вот таких щук руками там брали.
Под Мамонами я никогда не был. Но слыхал о них — опять же от матери. Она рассказывала, что в войну, когда еще наши отступали, под Мамонами был большой бой. Несколько дней с той стороны шли раненые солдаты — те, что могли еще идти сами.
— Откуда ты, сынок? — спрашивали женщины.
Да из-под Мамонов, мамаша,— по-русски отвечали солдаты.
— Где же тебя так, сынок? — спрашивали у другого.
— Да под Мамонами, мамаша...
Павел отнекивался, хотел уже идти домой: «Ну ты же сам видишь, какая это рыбалка»,— но Андрей все уговаривал его:
— Давай сходим под Мамоны. Вот увидишь, там наловим рыбы. Руками. А заодно и твою топтуху намочим. А то она рассохлась, на дровянике валяясь. Верно я говорю?
Наконец Павел согласился, и мы отправились под Мамоны.
Сначала шли вдоль Дубовки, сбивая ногами темные переспелые головки клевера, затем резко свернули влево и вышли на веселевскую дорогу. Пересекли ее и по весе-левскому лугу, который весь был в стогах и кустах,— вечером и не разобрал бы, где стог, а где кусты,— подались под Мамоны.
Стога, судя по всему, поставлены недавно, так как на вырубленных тут же в кустах ольховых жердях, которыми огорожено сено, все еще зеленеют обойденные при чистке веточки — они будут жить, пока хватит в жердине влаги и соков.
Некоторые стога немного странноваты на вид: примерно в человеческий рост они широкие и пухлые, а выше — какие-то уж очень тоненькие, словно их кто-то ощипал: кажется, подуй на них — и рухнет сразу весь этот высокий столбунок.
— Вот как бригадира обманывают,— показал на стога Андрей.— Смотрите, там, где обмеряют,— широко кладут, а выше — кое-как. Тут нужно только успеть обмерить стог, пока он не уляжется, пока дыбом стоит.
Возле кустов паслись бурая, как медведь, корова, упитанная телка и бычок-сеголеток. Корова ходила просто, телка — спутанная, а бычок — тот вообще гарцевал на привязи вокруг колышка. Когда приблизились к ним дети, старая корова не обратила на них никакого внимания, телка лишь подняла голову и смотрела в нашу сторону, а бычок бросился ребятам под ноги — ему, видите ли, захотелось с ними поиграть.
— Это, наверное, Сони веселевской скотина,— вслух подумал генерал.
— Наверно,— поддержал его Андрей.— У нее ведь, говорят, всего по три: три коровы, три свиньи, три кота...
— А вон и сама тетка Соня идет,— заметил Тот.
— Видимо, бычка перевязывать,— поддержал его Этот, Начались густые лозняки. То тут, то там попадались
белые, ободранные едва ли не до самых верхушек лозины — они будто светились в кустах.
— Смотри ты, Тимоха и сюда добрался: всю лозу обчистил,— сказал Павел, меняя руку и перекладывая топтуху в другую. Освободившейся рукой он откинул прядь волос, но она, как и до этого, непослушно съехала на лоб.
— А видел бы ты, как он эту лозу драть научился. Подцепит у корня, захватит снизу, дернет вверх — и ло-зина до самой макушки голенькая стоит.
В прозрачных целлофановых мешочках, которые несли мальчишки, плавала рыба — вернее, не плавала, ибо в такой тесноте не поплаваешь, а просто стояла в воде и, видно, смирившись с неволей, лишь устало шевелила хвостами да плавниками.
За кустами кто-то разговаривал — тихо, приглушенно, ласково. Другого голоса не было слышно — казалось, человек разговаривает сам с собой. Слов тоже нельзя было разобрать — они сливались в сплошное голубиное воркование, и, только когда мы подошли ближе, услышали:
— Краля, Краля, нагни головку, ешь травку... И не ищи коровок. Коровки тебя забодают. А я мушек от тебя отгоню...
Вышли из кустов и увидели на поляне Сахвеину Аксюту: она стояла над коровой, а та, должно быть, наевшись уже, подняла голову, отвернулась от хозяйки и смотрела в сторону.
— Опять, видно, Аксюту под Пилипенков хутор корова ведет. Не боится Сахвеишка, что опять заблудится,— и Андрей взял у меня бредень.
— Нет, теперь она уже не заблудится. Эту дорогу Аксюта, наверное, и с закрытыми глазами найдет.— Павел остановился и пропустил Андрея с бреднем вперед.
Чтобы не давать кругаля и поскорее выйти на мамоновскую дорогу, мы пошли тропинкой через бор. Ветви цеплялись за бредень, который нес Андрей на плече, под ногами трещали сучки, а вдоль тропинки то там, то тут в редкой траве крупными яркими гроздьями на широких и длинных листьях клонились к земле ягоды ландышей — там, где весной были цветы, сейчас тяжело свисали крупные и красные бусы.
В бору все еще горбятся опавшие и заросшие травой землянки — тут недалеко Мамоны, где был тот бой. Тут вообще, куда ни пойдешь, всюду встречаешь землянки: идешь по грибы — землянки, по ягоды — землянки, по воду — землянки, на рыбалку — тоже землянки.
Тропа бежит вдоль траншей, и ты невольно замечаешь то гриб, который забавно вылез из-под стены землянки, то целую охапку желтых листьев, которые легкий лесной ветер сгреб в уголок, то кусок давно присыпанного землей железа — то ли осколок, то ли остаток разорванной каски... Идешь, и тебе как-то жутко становится: может быть, вот здесь сидели те, для кого тот день или та ночь были последними в жизни, а те, что остались в живых, даже во сне, а возможно, и наяву будут до самой смерти помнить и вот этот бор, и вот эти землянки, и затянутый дымкой небосклон, что уже просвечивает сквозь деревья — туда через час или через пять минут идти им в атаку... И еще больше не верится, что половина наших людей родилась уже после сорок пятого и совсем не знает, что такое война...
Дети вертятся вокруг генерала, забегают ему наперед, путаются под ногами, мешают идти и, перебивая один другого, говорят:
— Дядька Павел, дядька Павел!
Погоди, о чем это они? Ах, да, рассказывают, как впервые прокатились верхом на коне. На коне, а не на машине. Ты бы, конечно, в своем детстве рассказывал о машине.
— Дядька Павел, дядька Павел, а Кагадей посадил нас вдвоем на коня. И поводья в руки дал,— говорит Тот.
— Дядька Павел, а мы его в Житьково поворачиваем, а он в Курдульки идет,— смеется и Этот — мой Петрусь.
— А мы, знаете, не за тот повод тянули.
— Думали, что если левый потянем, то правый ослабнет и конь вправо пойдет — в Житьково,— мальчишки хохочут. Вместе с ними смеется и дядька Павел.
— А потом коню надоело кружиться, он остановился, фыркнул, нагнул голову к траве...
— И повод у меня из рук вырвал.
— Мы сидим на коне без управления и не знаем, что делать.
— Конь же из Мартининок. Кагадей говорил, как-то он распрягся и без телеги в Мартининки со всей сбруей на себе убежал.
—Нам страшно — он же без управления.
— Тогда я соскочил на землю...
— Соскочил! Ты по ноге сполз!
— А ты и сползти побоялся: сидел на коне и не дышал. А я взял повод в руки — куда ни тяну, конь не идет.
— Ра, а помнишь, как потом ты разбежишься с поводом да как дернешь с разбегу коня, а он только голову вскинет и стоит на месте.
— А ты сидишь на нем, за гриву уцепился и кричишь: «Ра, не разгоняй коня на всю скорость, а то я упаду!»
Мальчишки хохочут.
— Дядька Павел, дядька Павел,— вновь начинает Этот,— рассказать вам, как я двух воронят поймал?
— Ну, расскажи, расскажи,— усмехается генерал и пропускает его вперед.
Петрусь идет, мешая Павлу, и, то и дело оборачиваясь к нему, рассказывает:
— Около нашей изгороди, у самого Моха, вижу, вороны что-то летают. Прибежал, а они меня дальше в Мох увести хотят. Я — обратно. Рядом с изгородью увидел двух воронят. Клювы у них длинные-длинные. Крыльями себе идти помогают. Я двух и поймал. Один уцепился клювом за мой палец и обрадовался, кричит: «Мама, я поймал его!» Он думает, что меня поймал. А старые вороны надо мной летают, кружат, кричат. И малые им отзываются. Когда пришел домой, бабуля спросила: «Чего это там вороны так громко галдели? Может, и ты уже, как Кагадей, научился дразнить их?»
— Да они же могли тебя заклевать.
— Не заклевали. Я потом дальше в Мох отнес воронят. А тот самый вороненок — видно, задиристый — опять меня за палец схватил и кричит: «Тата, лети сюда, я держу его!»
Мальчишки смеются — весело и беззаботно, как могут смеяться только дети.
Боже мой, как все же здесь, между политых солдатской кровью землянок, траншей, ходов сообщения, радостно слышать этот светлый детский смех, который, кажется, так и множится, перекликается в пугливых вершинах осинника!...
Отсюда до реки — рукой подать. Вон она видна за кустами — ровная, прямая: реку когда-то выпрямляли мелиораторы, и потому она не делает теперь тех излучин, которыми славилась прежде: иногда даже, обежав, окружив большую часть луга, она возвращалась почти на то же самое место.
Речка пересохла — лето было жаркое, дождей мало, и потому воды в ней не хватило до осени.
Мы шли по сухому дну, под ногами — только пыль летела в стороны — трещали засохшие водоросли, речная трава:
слипшись в речном иле, они затянули не только самое дно, но и коряги, камни. Мы искали речные ямы, бывшие омуты, где должна быть еще вода, а в ней —рыба: река пересыхала, а рыба все время ведь искала, где глубже.
— Вода! — вдруг в один голос закричали дети и, высоко поднимая ноги, будто они бежали по волнам, кинулись вперед.
Подошли и мы. Вблизи оглядели чистую воду— ничего как будто не видно.
— Смотрите, смотрите, а вон!..— показали дети.
Под самым берегом действительно, как темные, тени, пугливо стояли две щуки. Андрей помутил сапогом воду и сказал детям:
— Ловите их руками,
По энергичному всплеску то в одной, то в другой стороне ямы было видно, как, испуганные внезапной мутью, встре-воженно мечутся в воде щуки.
— Вот суетятся,—- словно сочувствуя им, сказал генерал.— -Язь- тот похитрее. Самая хитрая рыба, Кагадей говорит. Идешь по реке, а он ляжет на дно, втиснется в ил и лежит. А то и наступишь на него, бывает, голой ступней — эх, как сиганет из-под ноги — точно пуля. Щуки, словно подслушав Павла, тоже притихли и где-то затаились. Мы все, засучив рукава, щупали воду вокруг скользких камней; И когда случайно все же дотрагивались пальцами до щук, они, шлепнув хвостом, Стремглав уходили на другую сторону ямы.
Одну поймал Андрей. Вторая, когда дети уж слишком шумно начали мутить воду, шлепать по ней. ладонями, бушевать ногами, сама выскочила на камни.
Следующая колдобина была пошире — через всю реку — и намного длиннее. Словом, настоящая заводь. Тут, мы и замочили генералову тодтуху. Андрей с Павлом брали топтуху с двух сторон, осторожно подводили ее под куст, опускали на дно и начинали загребать ногами воду, затем, протащив топтуху по дну вперед, быстро выхватывали ее. Из этой ямы вытащили двух плоских и скользких налимов, еще одну настороженную остроносую и стремительную, как молния, щуку да пару небольших, плотвичек.
Дальше колдобина была поменьше — такая же, как и первая. И пустая. Возле нее валялась алюминиевая вилка: когда воды было больше, кто-то, вероятно, ловил,ею щук — до тех пор, пока не упустил в воду дто. свое рыбацкое приспособление.
Дети попробовали руками выливать из колдобинь воду, но увидев, что вместе с ней выплескиваются и крохотные мальки, побросали их обратно в яму, стояли и вытирали руки о штаны. ..,
— Жаль стало мальков? — спросил у них Павел.— Но они ведь все равно не выживут. Вот если еще с неделю не будет дождя, так и эта лужа высохнет начисто.
Дети ничего не ответили — они только смотрели на лужу, на камни рядом с нею; облитые водой, камни были черные и пятнистые.
— Ну, хватит,— наконец решился Андрей и начал разуваться.— Пошли домой. На уху наловили, а больше нам и не нужно: в Хвошно мы ведь не понесем продавать. Верно я говорю?
Разулись и мы, но когда выходили на дорогу в Житьково напрямик, через пересохшее глинистое поле, на котором прямо-таки выворачивали ноги и обдирали ступни, то пожалели, что поспешили снять сапоги: в них на этих комьях было бы удобнее.
Шли молча — особого удовлетворения, видно, никто из нас не испытывал: рыбы было мало, да и ту, можно сказать, беззащитную и беспомощную, мы побрали руками. Какая же тут может быть рыбацкая радость!.. Шли и все время отдувались от белого пуха — легких, почти невесомых пара-шютиков осота, что созрел вдоль кустов: пух прилипал к лицу, к губам, приклеивался к мокрой одежде.
Рано, будто готовясь к ночи, закрывались цветы, аккуратно складывая лепестки,— словно перед сном смежая глаза. Цветы, должно быть, чувствовали приближение грозы: то, что нам представляется как их какая-то прихоть, на самом деле работа — цветы прятали от близкого дождя свои оплодотворенные семена.
Дома, пообедав, мы с Андреем отправились спать на сено, и неизвестно, сколько бы проспали там, если бы не разбудила мать:
— Не знаете, где это дети? Как ушли с обеда, так и нет. Уже вечерело. Солнце садилось за тучу — к дождю.
Далекий поезд, шедший где-то под Мамонами, постукивал очень гулко — будто бежал вот здесь, за кустами. Это тоже к дождю. Ибо к хорошей погоде тот же поезд идет тихо-тихо, почти не. слышно.
— От эти дети,—слезая с сена, ворчал Андрей.— Вечно что-нибудь натворит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23