Было решено дожидаться утра здесь. Сон склеивал веки. Но спать было не время. Как говорил Кёроглу: первый мой враг — бей из Болу, второй — сон. Недаром разбойники в горах больше всего боятся быть застигнутыми во сне. Одержимый этим страхом, Первый поднял воротник свернулся мокрицей. Второй прислонился к скале. Третий растянулся на земле вниз лицом, положив голову на руки. Но уснуть, как бы они того ни хотели, было не так-то просто. Порывистый ветер свистел и выл в щелях скаты, похожей на пастуший костер. Ах, если б можно было сейчас сложить такой пастуший
костер! Первый мысленно забрался в спичечный коробок, что лежал у него в кармане. И сидел там с полчаса, не меньше.
— Если зажечь огонь...
— Нельзя,— ответил Второй.
Спросили Третьего. Он ничего не ответил. Тогда они прижались спинами друг к другу, подтянули колени к подбородку. Первый ни о чем не думал. Но мысли его сами собой покинули коробок со спичками и забрались теперь по соседству в пачку сигарет. Терпения не было. Сунул руку в карман, и вместе с сигаретой вылетели из пачки все его мысли. Потом достал спички. Чиркнул в ладонях. Затянулся. Ох, блаженство! Дым добрался до самых пяток... Еще разок... Ожил, словно протер глаза холодной водой. Потом через плечо протянул сигарету товарищу. Тот затянулся дна раза и сунул сигарету в землю, погасил. Такая у него была привычка. Бросал, не докурив до половины. Боялся подпалить усы. Не курильщик, а находка для собирателей окурков —разгуливай себе с палочкой, накалывай на гвоздик.
Третий, не поднимая головы, пробормотал:
— Напустили тут сладкого дыму.
— Мы думали, ты уснул.
— Вроде забылся немного. С женой говорил...
— Сказала, возвращайся обратно?
— Нет. Говорит, поняла. Все тебе опротивело, дышать стало нечем. Все тебя угнетало. Ко всему охладел. Натерпелся несправедливости, вот так! За что ни брался, все из рук уплывало. Как ни крути, надо было искать какой-то выход... Надо-то надо, но я-то в чем виновата? Кто заменит отца троим ребятам, которых прицепил ты к моему подолу? И потом, разве нельзя было сказать: я решил так, мол, и так. Неизвестность томит хуже горя. Не умею, мой милый, тебе объяснить...
Он говорил как во сне, невольно подражая голосу и тону своей жены:
— И еще скажи, что мне делать, если наша младшая дочка, увидев в газете чей-нибудь портрет, станет говорить: это мой папа? Мне кажется, не выдержу я, умру...
Первый толкнул товарища в спину:
— Как хорошо, что мы не уснули.
— Я, слава богу, в своем уме! Моя жена не то что его. Стоит ей рот раскрыть, не оставит камня на камне ни от моей совести, ни от любви к родине...
— Видать, боялся ты своей жены.
— Нет, просто относился с уважением к ее придури!
— По мне, бог с ней, с женой, да и с сыном, а вот дочка... Скорей бы рассвело. Поглядел бы на карточку...
Третий сел:
— Когда рассветет, посмотрим прежде всего, где мы находимся. Куда забрели, куда попали?..
— В Болгарию.
— Погодите немного, услышим утренний эзан, тогда узнаем.
Третий мог сомневаться сколько угодно, никого это уже не трогало. Их четвертый спутник—страх—исчез: он отстал у пограничного камня. Он не был так храбр, чтобы вместе с ними, рискуя жизныо, предпочесть родине чужбину.
В этот миг, непонятно откуда, долетел до них звон: бом! Словно капля упала в воду, и волны пошли расширяющимися кругами, ударились о скалу и отозвались эхом.
— Слыхали? Что твой верблюжий колоколец.
— По-моему, это церковный колокол.
— Должно быть, деревня рядом. Тут сверху до них долетел крик:
— Эй мамката...
Они взглянули на Третьего. Круглые голубые глаза его сверкнули. Он бросился их обнимать:
— Не бойтесь, мы в Болгарии. — А что значит «мамката»?
— «Мать» значит. Ругается пастух.
— А после мамкаты, что он там промычал?
— Этого я не понял.
— Так-то ты знаешь по-болгарски!
— Мало вам? Я ведь сказал только, что родился в Делиормане, а не вырос там.
— А мы-то надеялись на твой болгарский язык.
— И надейтесь.
— Послушай, неужели делиорманские турки, кроме ругани, по-болгарски ничего не понимают?
— Хватит и лого. Делиорманские болгары по-турецки тоже только ругаться умеют да еще знают: «Селям!»
— Короче, сколько времени?
— Скоро пять. Второй поднялся.
— Ты куда собрался? В церковь?
— В церковь не в церковь, а вот поглядите: слева вроде что-то вырисовывается, похоже на двор. Пойду погляжу. Плетень или изгородь там, что ли...
— Браво. Вижу, ты теперь расхрабрился, без всякого страха можешь сходить по нужде.
— Могу и тебя захватить...
Второй удалился, что-то бормоча себе под нос. Его товарищи, сосчитав до ста, последовали за ним.
Заря осветила его лицо прежде, чем горизонт. Радостная весть заключалась в одном слове:
— Кладбище!
Потом он скрестил перед их носом два толстых, здоровых указательных пальца:
— И камни на нем вот такие... с крестами!
Еще до первых петухов они дошли до болгарской деревни и зашагали по главной улице между редкими одинокими домами. В некоторых окнах горел свет. Мамки и детки уже проснулись. Мужики, собираясь в поле, верно, начали подвязывать постолы. Но во дворах еще никто не показывался. В одном дворе встрепенулся на плетне петух, вытянул шею и хотел было закукарекать, но услышал шаги и повернул голову. Кукарекнул лишь разок-другой: «Чего, мол, этим троим не терпится—не успел я зорю сыграть, а они выскочили на улицу».
Троица шагала по-солдатски в ряд, плечом к плечу, уставя взгляд на показавшуюся церковь—крест на ней уже начал рдеть—и думая о том, кого они первым встретят, что ему скажут. Они не сразу услышали топот, приближавшийся к ним со спины. Вдруг Первый, он был крайний справа, словно овца, на которую вот-вот бросится волк, забился в середку между товарищами. Лицо у него покраснело, как вишня.
— Ради бога, что это?
Впервые за целую ночь они рассмеялись во весь голос. Еще бы — один родился на Дунае, другой — в Делиормане. Обоим эта четырехногая тварь, подбежавшая, как собачка, потереться об их ноги, была не в диковинку. А тварь, не обращая на их смех никакого внимания, покручивая хвостиком-запятой на пухлом заде и шевеля тяжелыми ушами, побежала себе дальше, довольно похрюкивая.
— Да перестаньте вы смеяться! Ей-богу, я не на шутку испугался. Что это такое?
— Свинья!
— Она не кусается?
Оба схватились за животы.
— Что это она с утра разгуливает по улицам без привязи?
— Проводник! Показывает тебе дорогу!
— Теперь-то и моя бабушка нашла бы дорогу. Вот если б она провела нас сюда от границы, я бы тогда ее расцеловал...
Вслед за свиньей они вышли на деревенскую площадь.
— Теперь куда?
— Посидим, подождем вот тут под деревом. Покурим вместо завтрака. Наверняка сейчас кто-нибудь явится.
— Может быть, звонарь.
— Он давно в церкви. Первый удар мы слышали еще под скалой.
— Если так, то первый, кого мы встретим, будет самым набожным человеком в деревне или же...
— Или же пастухом. Да вот и он сам.
В самом деле, из-за угла показался коренастый паренек. В постолах. В обмотках. В ватных штанах. Перепоясанный кушаком. В папахе. Подтянутый, острый как штык: стукнешь — войдет в землю. Быстрым, как у хищной птицы, взглядом он окинул площадь и увидел под деревом пришельцев. И парень и пришельцы оцепенели. Третьему никак не удавалось изобразить на лице улыбку. А паренек, вместо того чтобы подойти к ним поближе, даже отступил на шаг.
Третий поманил его рукой и неуверенным дрожащим голосом проговорил:
— Эй, мбмче!
Парень двинулся к ним. Они поднялись навстречу. Третий, вместо того чтобы говорить с парнем, обратился к товарищам:
— Тьфу, черт! Не могу вспомнить, как по-болгарски староста. Здесь наверняка старосту не старостой зовут.
Те переглянулись.
— Не говорил ли я тебе? Если он, кроме мамкаты, знает по-болгарски еще хоть одно слово, готов отрезать себе ус!
— Не срами нас, говори же, ты, полиглот! Третий, краснея и запинаясь, пробормотал:
— Обштина... Са-вет.
Паренек, успевший рассмотреть всех троих, кажется, понял, в чем депо. Махнул рукой: мол, ступайте за мной.
— Айда!
— Мы Турция... Турки.
— Давай!
Они пересекли две улицы и вошли в какой-то двор. Паренек усадил их на еловую колоду. Поднял руку, обвел ею вокруг двора: отсюда, мол, не выходить.
— Хорошо.
Пригрозил кулаком ворчавшей собаке и в несколько шагов подскочил к двери в избу. Но тут дверь открылась и на пороге показался мужчина в белье. Они обменялись несколькими словами. Мужчина исчез в доме. И вскоре появился уже одетый, в резиновых постолах. Трое путни-
ков вскочили как по команде. Мужчина показал им рукой: «Сидите! Сидите!» — и отослал пастуха. Потом, чтобы как-то сгладить с каждым мигом возраставшую неловкость, стал что-то говорить. Третий, знаменитый переводчик и полиглот, снова покраснел до ушей, но не вымолвил ни полслова. Хозяин угостил каждого сигаретой. Зажег в огромных мозолистых ладонях спичку, дал прикурить. Не успели они докурить сигарету до половины, как в воротах снова появился пастух, на этот раз в сопровождении еще одного, с винтовкой.
Первый переглянулся с товарищем: «Наверное, жандарм!»
Тот также взглядом ответил: «Нет, охранник».
Третий молча поправил: «Не жандарм и не охранник. Но как они здесь называются, я тоже не знаю».
«Ты, кроме мамкаты, ничего не знаешь».
Снова жест рукой: ступайте вперед! Пошли. Встречные останавливаются на дороге. Что, мол, за люди, растрепанные, в запачканной одежде? Глядят, что иглой прошивают. Какая-то девушка в фартуке, с белокурыми косами застыла посреди дороги с коромыслом на плече и, не удержавшись, рассмеялась, прикрыв рот рукой.
Через пять минут они уже были в комнате сельского Совета. Здесь их первым делом обыскали. Единственное найденное при них оружие, огнестрельное и холодное, оказалось карандашом. Потом предложили сесть. Сели. Сопровождавший с винтовкой встал в дверях. Заработал телефон.
— Староста, что ли, этот в резиновых постолах? — прошептал Первый.
— Председатель. Всем старостам да беям вон тот — видишь портрет на стене — показал, где раки зимуют.
— Димитров! — откликнулся Второй.
— А этот?
— Левски. Вождь повстанцев. Говорил: «Я враг не туркам, а падишаху».
— Глаза у него не злые.
Портреты на стене глядели приветливо, но человек с винтовкой в дверях — холодно. Глаза у него молчали. Не говорили ни да ни нет. Человек у телефона куда-то звонил, о чем-то говорил, глубоко затягиваясь сигаретой И сквозь дым поглядывая на пришельцев. Кто их знает, говорил этот взгляд, не дыня ведь: по запаху не определишь.
Дали по стакану парного молока. Подождали. Но недолго — через полчаса, а то и меньше, показали на дверь.
Ой, мама, целое отделение солдат!
— Приготовься, сейчас тебя расстреляют на площади,— шепнул Второй «переводчику» из Делиормана.
А солдаты были такие веселые, бравые ребята— заулыбаешься! В коричневой форме. В коротких гетрах. Фуражки набекрень. С симпатичной звездочкой посредине. И винтовки у них не похожи на наши. Ни на гладкоствольные, модели 88-го года, доставшиеся от греков, ни на маузеры марки «Анкара». Дула короткие, откидной приклад. Словом, автоматы.
Молчание. Показывают, куда идти. Отделение окружило их полукольцом. Пошли.
При выходе из деревни солнце ударило им в лицо. Вчера вечером оно село в Румелии и, обойдя Землю, сегодня снова явилось со стороны Истранджи, как бы говоря: «А вы все еще в пути?» Четырнадцать теней, одна рядом с другой, отбросило солнце на землю. Скольких под они коснулись — не вымокли. На сколько деревьев натыкались—не разбились. Сколько камней и комьев обласкали, сколько кустов прошли — нигде не зацепились. It это сентябрьское утро, пахнувшее айвой, они долго бежали по все еще зеленой траве, окаймлявшей тропинку, пока не остановились.
Круг солдат замкнулся. Один вытащил из кармана (»слую повязку, завязал глаза Первому. Другой— Второму. Третий и так ничего не видел с тех пор, как потерял очки, но откуда было знать об этом солдатам? Злимчали глаза и ему.
Второй не утерпел и толкнул его в бок:
- Хочешь сказать последнее слово?
- К чему попусту молоть языком? Ты ведь тоже последуешь за мной?
- Что бы там ни было, мы, скоро придем, куда шли.
Солдаты повели их, придерживая за руку. Скоро тропинка кончилась. Ноги застучали по камням. Откуда-to доносилось журчанье воды... Издали долетела музыка — зурна и волынка... Потом марш по радио... Осторожно—тут несколько ступеней... Порог... Потом запах казенного дома, кожи и мужского пота. Им развяза-ли глаза в просторной комнате. Перед ними несколько молодых офицеров. Один, улыбаясь, подал им руку:
- Здравствуйте, ба! Если б не это «ба»,— настоящий турецкий язык.
- Здравствуйте!
Первый обмен приветствиями.
— Вы устали?
— Сами видите.
— Сперва умойтесь.
Пока они по очереди мылись в душе, брюки Третьего вычистили, привели в порядок.
— Теперь поешьте!
В бачке была каша со свининой. Первому (он впервые пробовал свинину) каждый глоток стоил немалого труда. Его испуг порядком позабавил офицера, понимавшего по-турецки.
— Теперь ступайте спать, отдохните!
Это кстати, а то недолго было уснуть и стоя, как лошади. В офицерской комнате были приготовлены три походные кровати. По три одеяла вниз, по два—наверх. На окнах задернули занавески—от солнца.
— Я вас разбужу вечером,— сказал офицер.— Приятного сна.
Постели пришлись им по вкусу.
...Когда Первый открыл глаза, был уже поздний вечер. Он уснул на правом боку, на правом и проснулся. Перевернулся на спину, потянулся. Свет лампочки на потолке ослепил его. «Где я?»
Его мысли с мгновенной быстротой проделали вчерашний путь до границы, потом от границы до этой кровати и постепенно пришли в порядок. На душе у него было так легко, так пусто, что казалось, поставь его сейчас против ветра, он заиграет как рожок. Он и в самом деле принялся насвистывать сквозь зубы. Присел на кровать.
Странное дело! В комнате никого не было. «Интересно, почему меня не разбудили?» Не успел он об этом подумать, как в комнату тихо вошел молодой офицер.
— Давайте! Теперь ваша очередь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29