Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть...
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
Отец налил себе еще рюмку водки. Опрокинул, одним глотком проглотил, покривился. Больше для вида, чем от горечи. Вытер рукой короткие жесткие усы. Засунул руку под рубаху, почесал волосатую грудь. И уставился в одну точку. Глаза у него были кошачьи—один серый, другой карий. Лицо веснушчатое. Потом так же задумчиво потянулся к бутылке.
Нам он этого не говорил, но я слышал, как он сказал приятелю: «Поливаю корень бедности. Может, водка даст ему силу!»
Отец проговорился. Выдал свой страх. Он боялся, что его уволят из школы. Но экзамен, который должен был это решить, откладывался с года на год. Страх у отца, однако, не проходил.
Вторым его страхом стал табак. Что, если рынок опять не откроется?
Но в тот год цену объявили быстро. Рынок открылся, однако табак есть табак. Это сильный борец — у него про запас много хитростей заготовлено. В этот раз он сыграл такую штуку, что все табаководы опять оказались на лопатках. Ударила засуха. Листья табака склеились, высохли и свернулись. Даже самые лихие табаководы вынуждены были списать больше половины товара в брак, пустить его по цене салата-латука!
На третий год отец к накопленному трудом добавил кое-что, сэкономленное животом, залез в долги и купил дом. Такую же развалюху, как та, что мы снимали. С выпиравшими на улицу стенами и осевшей крышей, в той же части города и, судя по всему, тоже брошенную греками. Хоть и достался нам этот дом, можно сказать, задарма, единственная радость была, что свой. В две недели отец выправил на него все бумаги. Мачеха, хоть и была на сносях, вовсю постаралась. «Волосами своими полы вымела», ногтей не пожалела, побелила, выскобли-
ла. Все, что у нас было, перенесли, разместили. Словом, переехали. Хоть ноги наши, по ее словам, и торчали наружу, головы наши мы все же могли преклонить под своей крышей. Наконец-то отец мог перевести дух, а мачеха родить третьего ребенка в собственном доме.
Не прошло, однако, и пяти месяцев, из управы пришел приказ: «Дом подлежит сносу, через десять дней вы обязаны выехать!»
Отец помчался в управу. Ворвался в кабинет Али Ризы-бея.
— Побойтесь бога! Не доводите до греха!
— В чем дело, ходжа? — со спокойствием человека, арендовавшего дом в раю, поинтересовался председатель.— Бога, говорят, ты сам давно уже не боишься. А что тебя теперь вводит в грех?
— Только что дом купили, Риза-бей. На купчей еще чернила не высохли. Пожалейте труд многолетний моих детишек. Ради верной службы моей, ради прошлых
заслуг...
— Что отец твой был знаменосцем, это ты расскажи
кому-нибудь другому.
— Отец мой был не знаменосцем, а погонщиком верблюдов. Но я дом свой ломать не дам!
— На два тона ниже, ходжа! Опомнись. Это план благоустройства! Из самой Анкары спущен. Дом должен быть снесен и построена дорога.
— Пожалей, защиты твоей прошу!
— Хоть в ногах валяйся, ходжа, ничего не выйдет. Ты человек грамотный, пойми, что тебе говорят. Если же хочешь пойти против Анкары и попасть под военный суд, тогда дело другое. И потом, не одного тебя сносят— восьмедесят домом. Пока есть время, собирайте пожитки и всем миром, бодро весело, по-хорошему валяйте переез-
жайте
Куда? Разве вы мне указали другой дом? Я б не стал oткaзываться...
— Это не в нашей власти, ходжа. Мы послали оценщика...
— По его оценке денег не хватит, бей, даже заплатить долги, в которые я влез, чтоб купить этот дом.
— Когда в долги влезал, ты ведь меня не спрашивал,ходжа?
И так и сяк пробовал отец уломать его, видит, без толку. Да и председатель управы не стал рассусоливать:
— Будь любезен, милейший, не в службу, а в дружбу, закрой-ка дверь с той стороны!
На следующий вечер к нам собрались соседи, чьи дома, а вернее, судьбы были предназначены на слом:
старьевщик Исмаил, извозчик Юсуф и часовщик Али-эфенди. Мачеха моя, как только они явились, удалилась. В то время так было положено. Отец взглядом указал мне на дверь. Я вышел на кухню и затаился.
Старьевщик Исмаил с почтением опустился на циновку, выпил, как лекарство, водку, поднесенную отцом, и быстро-быстро заморгал глазами. Исмаил страдал тиком. Но когда он что-нибудь собирался сказать, веки у него начинали дергаться с немыслимой быстротой. Всегда веселое лицо его было мрачно.
Отец с комментариями и отступлениями принялся рассказывать о том, как его отбрил Али Риза-бей. Старьевщик Исмаил едва дотерпел до конца.
— Послушай лучше, что я скажу, ходжа! План, приказ —вес это ерунда. Сносят нас не поэтому. Знаешь Нури-бея?
— Купца Нури-бея,— вставил извозчик Юсуф.
— Что живет в двухэтажном доме возле фонтана Харлак,— уточнил часовщик.
— Ага, знаю.
— Вы меня не сбивайте,— продолжал Исмаил.—Так вот, жена его, подлюка, все и придумала. От нее это пошло.
Остальные так и раскрыли рты.
— Не удивляйтесь! —продолжал Исмаил.— Я услыхал об этом сегодня утром в кофейне Чарши-баши. У этой, мол, распутницы целый день сердце колет. Как посмотрит из окна в нашу сторону, так-де нехорошо ей делается: пусть, говорит, снесут развалюхи, чтоб мне из окна зелень видна была. А этот скотина, ее муж, ослушаться не смеет. Пошел нашептал Али Ризе-бею. Ну, а тот, ясно, из уважения к его просьбе решил порушить наши дома...
— Погоди, погоди, Исмаил...
Но Исмаила, когда он разойдется, не так-то просто было остановить.
— Ах ты, потаскуха бесплодная, погань, подлая баба!
— Постой, Исмаил, постой, не выходи из себя!
— Да как тут не выходить! Гявуром буду, ходжа, если дом мой снесут, я погиб. Не приведи господь, побегу за ними, как дурачок Бахри: снесли, мол, снесли!
Исмаил еще долго поносил на чем свет стоит сердцебиение и капризы жены Нури-бея. У Исмаила долго не было детей. Быть-то были, но не выживали. То рождались мертвыми, то недоношенными, то умирали, не дожив до года. Мой отец ему и посоветовал: «Как родится ребенок, неси ко мне, продай, назови моим именем, увидишь— выживет!» Исмаил так и сделал. Принес новорожденного
сына, взял у отца пять курушей, якобы продал его, назвал Яшаром1 (моего отца звали Халил Яшар).
Яшар выжил. И принес в дом удачу. После него родилась двойня. Затем еще трое детей подряд. Стало у Исмаила больше детей, чем у нас. По вечерам, вывалив перед женой хлеб, мясо, овощи—Исмаил приносил их домой в кожаном фартуке, прижав руками к груди,— старьевщик сажал на спину одного ребенка, на плечи другого, двух брал под мышки и, взяв за руку Яшара, как увешанное плодами дерево, проходил, напевая песенку, перед нашим домом к саду. Пока его жена Айше готовила ужин, он играл с ребятишками. Когда его спрашивали, как он умудряется всех их прокормить, Исмаил улыбался и повторял присловье отца:
— Аллах дал, аллах и прокормит! Хоть и вырывают они кусок хлеба друг у друга изо рта, а все не голодные живут. Пока мир честной будет трепать ботинки, старьевщику дела хватит. Я не я буду, а пошлю моего Яшара в Измир, выучу в промышленной школе! Помяните мои
слова!
Все было бы хорошо, да только в один прекрасный день в хибарку «счастливого» старьевщика явился Нури-бей.
— Послушай-ка, Исмаил, у тебя детей много. Небось и не помнишь, как младшую дочку по имени кличут...
— Как не помнить, мою младшую дочку зовут Инджй!
— Вот и прелестно. А у меня ни одного дитяти нет. Не дает аллах. Мы думали, гадали с моей ханым. Давай, говорит, попросим Инджи в дочки. И ты от лишнего рта избавишься, и мы...
Исмаил не дал ему договорить. Взял и выгнал вон. Они перестали здороваться. С тех пор Исмаил каждый день рассказывал эту историю всем своим знакомым.
В тот вечер он хотел было снова рассказать ее отцу. Но, к счастью, вмешались часовщик с извозчиком и вернули разговор к планам опустошительного благоустройства.
— Как ты думаешь, ходжа, могут они по плану из Анкары да по капризу этой барыни разрушить наши дома или нет?
Отец глубоко вздохнул:
— Ну, а что мы можем поделать, в конце концов? А, дядя Юсуф?
— Ежели ты и теперь не напишешь его превосходительству Гази-паше, нечего тебе больше носиться по
городу: «Я, мол, грамотный, могу писать и читать!» — заключил старьевщик.
Десять дней отец носился по городу в поисках квартиры. Но и в этот раз ничего не написал Гази.
Не прошло и двух недель, как из управы явились могильщики с лопатами. И огромный дорожный каток раздавил не только нашу хибарку, но и все бессонные ночи, что мы провели на табачном поле. Он расплющил в лепешку так и не купленную швейную машину «Зингер», и куклу Эмине, и мой шестизарядный пугач и штаны на подтяжках.
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Беда не приходи! одна. На следующее лето объявили экзамен для помощников учителей.
— Послушай, сынок,— сказал мне отец,— говорят, экзамен будет письменный. Что бы меня ни спросили по воспитанию, обучению или грамматике, кажется мне, с божьей помощью как-нибудь справлюсь. Но вот в счете да в геометрии я до тонкостей, пожалуй, не доберусь. Как нам быть, сынок, а? Ежели вызвать сейчас твоего брата из Балыкесира, не с руки это будет?
Что я мог ему на это ответить? Я действительно хотел помочь отцу. Впервые в жизни он усадил меня против себя и разговаривал как с человеком. Но чем я мог ему помочь? Я только что кончил начальную школу. Решив, что двух учителей к одной семье за глаза достаточно, меня отдали в подмастерья к жестянщику Яссфу. К тому же арифметика и геометрия не были моими любимыми предметами—я не был в них силен. Да будь я хоть первым учеником, разве мог бы я справиться с задачами для учителей? Многое я к тому же успел позабыть.
— Вспомнишь! — сказал отец.— На экзамен я возьму тебя с собой.
— Пустят ли, отец?
— Стоит мне шепнуть на ухо инспектору Джемилю-бею, и все будет в порядке. Завтра же начнешь. Возьми книги, освежи в памяти, что успел позабыть. Выдержу экзамен, даю слово, куплю тебе длинные брюки!
Инспектор Джемиль был отцовским собутыльником. До экзаменов отец лишних два раза пригласил его на выпивку и договорился, что возьмет меня на экзамен, чтоб я, мол, не озорничал на улице, пока матери нет дома.
Так и сделали. Мы явились вместе с отцом. В комнате было еще несколько деревенских учителей. Завидев меня, они обрадовались—похоже, у всех у них дела были плохи.
Уселись. Распечатали конверт, присланный из министерства. Как ответил отец на вопросы по методике, языку и грамматике, я понятия не имею. По арифметике достались сложные проценты. Я глядел на билет как баран на новые ворота. Отец тоже глянул и обмер:
— Кроме ростовщика Хаджи Османа, этой задачи никто не решит!
Посоветовавшись, пошептавшись, всем скопом кой-как решили.
Дошла очередь до геометрии. Развернули билет— теорема. «Пифагоровы штаны на все стороны равны». Не по моим зубам. Отец всего меня исщипал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29