Голова, стриженная под ежик. Щеки как два яблока. Вот портрет Сюлеимана.
— Прошу тебя, смилуйся, Халил-ходжа! Душу за тебя заложу и тело тоже—выучи меня читать!
Сюлейман не зря так упрашивал отца. За три месяца он выучивал читать по складам газеты даже тех, кто букву «А» от виселицы отличить не умел. Отец не изучал, как я, ни педагогики, ни методики. Не знал ни синтеза, ни анализа. Не учился ни коллективному обучению, ни индивидуальному. Вот вам образчик его уроков:
— Эту штуку называют «А». Ну-ка скажи: «А!» Молодец! Эту штуку зовут «Б»... Скажи-ка теперь: «Б!» Молодец. Приклей «Б» к «А»: «Ба». Еще раз: «Ба-ба». Теперь давай напиши-ка мне к завтрему его раз «Баба»!
Сюлейману немного и надо было: уметь подписываться, немного читать и писать, чтоб не искать каждый раз, кто бы ему прочел письмо и составил ответ, немного считать, чтобы уметь вести долговую книгу и обходиться без счетных палочек. Он хотел продать виноградники жены и открыть свою собственную пекарню. Хотел стать хозяином. А за учебу обещал отцу «безвозмездно» каждый день по французской булке. И молигься всю жизнь за него, что обучил, мол, грамоте такого темного ишака...
Отец слушал его, слушал, потом указал на меня:
— Попроси моего подмастерья. Сюлейман бросился ко мне:
— Ради аллаха, выучи меня. Душу за тебя заложу, весь мой заработок отдам!
В тот же день в пекарне у чана с тестом мы приступили к занятиям. Написали на тесте первую букву алфавита: «две палки углом и перекладина». Но что поделать, рисунки, годящиеся для детей, Сюлеимана сбивали с толку. Увидит нарисованную вверху крысу, и можешь сколько угодно складывать: «к» плюс «р» плюс «ы», чтоб он прочел «кры-са». Обязательно прочтет «мышь». Когда мы с грехом пополам добрались до зета, он спросил:
— И это все?
— Все.
— Вся грамота—и чтение и письмо?
— Вся. Итого двадцать девять букв.
— Значит, я все выучил?
— Как видишь, выучил.
— За месяц?
— Даже меньше.
— Ну, молодец! Скажи теперь, чему же вас в школах столько лет учат?
На этот вопрос я так, сразу, ответить не сумел. Если кто сумеет, поздравляю.
На втором месяц Сюлейман начал по слогам разбирать газету «Кёроглу». Весь белый от муки, с засученными рукавами, закачанными штанами, в деревянных сандалиях на босых огромных, как пекарная лопата, ногах, он усаживался перед печыо и громко, чтоб все слышали, принимался читать «политику»:
— Шведский король разгневался! Я возьму флот и потоплю всю Европу! — сказал он. Аллах! Аллах! Разве можно так гневаться? А-а-а?
Он долго тянул это свое «а». Потом спрашивал:
— Где же это Швеция, милок?
— В гявурских землях. Рай-страна!
— Чем знаменита?
— Часами, лезвиями для бритв и коровами.
— А хлеб там какой, милок? — Как хлопок.
— Аллах, аллах! Значит, и там есть, хорошие месильщики теста, вроде меня.
— Нет, они тесто замешивают машинами.
— Гявурское дело! Тесто, милок, оно кулака требует, пятки здоровой! Пот должен капать с носа в тесто, когда его месишь, иначе не взойдет. И толку в нем будет мало — хлеб будет не сытный. Не наестся человек досыта, вот и глядит тогда, на кого бы ему кинуться, не хуже этого шведского короля. Выходит, без хлеба политики не бывает. Заруби это у себя на носу...
Я зарубал. И мы переходили к другим сообщениям. Так с комментариями дочитывали газету до объявлений. Но Сюлейману было мало. Он задирал голову и принимался читать вывески в ряду напротив:
Чайхана «Солнце» — Халид Балабан... Торговая контора «Благополучие»... Аптека «Первая помощь». Верно я читаю, милок?
— Верно.
— Конечно, раз ты мой учитель. Давай я тебе эти вот деньги почитаю?
Скажешь, не надо, смотришь, а он уже вытащил из кармана зеленую бумажку и читает:
— Одна турецкая лира. Министерство финансов. Дата. Седьмого дня девятого месяца тысяча девятьсот тридцать третьего года. И... И.... А эту цифру прочти-ка ты — большая она и нулей столько...
— Шестьсот тысяч двенадцать.
— Ой, мама! Шестьсот тысяч считанных! — удивлялся Сюлейман и складывал по слогам дальше.— Министр Финансов Абдульхакй Ренде. Тьфу — Ренда... Генеральный директор центрального банка. Подпись. Не читается.
И правда, все, что читалось, Сюлейман мог теперь прочесть. Целыми днями он бродил взад и вперед по рынку. Увидит дощечку на углу, читает: «Улица Освобождения». Увидит приклеенное к фонтану объявление, читает: «Ипотеки, секвестры, ведение аукционов».
На кинорекламе прочел: «Жить—наше право».
Как-то раз вышли мы вот так же «почитать белый свет». На площади перед управой Сюлейман прочел: «Общественная уборная». Зашел в отделение «Для мужчин». И пропал. Целый час его ждал.
— Что случилось, Сюлейман?
— Да что ж еще, милок,— там на всех четырех стенах бесплатная газета. Читал, читал, так и не дочитал!
— Нечего было и читать.
— Потом и я пожалел. Но слово за слово тянет, милок. На одного я рассердился даже!
— На кого?
— Написал, понимаешь: «Кто здесь пишет, тот ишак!»
— Верно.
— Выходит, и сам он ишак?
— Ишак.
— Я ему это прямо в лицо и сказал. Поплевал на карандаш и внизу приписал: Эй, ты, ишак, если так, чего ж ты сам здесь пишешь?
— И расписался?
— Конечно. Как на султанской печатке.
— Молодец, Сюлейман.
Газету «Кёроглу» Сюлейман вскоре забросил. Чего зря деньги переводить? Захочется ему почитать, отправляется на площадь читать объявления на доске в управе. По воскресеньям ходил на кладбище «читать могилы». Собирал на улицах пачки из-под сигарет. Пачку сигарет «Крестьянин» прочесть было легко: «Двадцать сигарет. Управление монополий Турецкой республики. Цена шесть курушей, включая налог национальной обороны». Но «Серкль д'ориент»' поставил его в тупик. Попробовал разобрать по складам. Не вышло. Я прочел, объяснил. Не
понял. Ни название, ни сами сигареты были ему не по зубам.
Сюлейман вскоре стал мишенью для насмешек. Весь рынок — мастера, подмастерья, ученики—над ним потешался. Прежде чем купить, например, мясо у мясника, он торговался—требовал, чтобы ему завернули непременно в газетную бумагу. Кто смеялся за глаза, кто говорил прямо в лицо: «Совсем рехнулся простофиля!»
Однажды мы возвращались с ним домой после очередного «чтения белого света». Навстречу нам, тяжело прихрамывая, выбежал юродивый Бахри. Глаза его были устремлены в одну точку, словно читали надпись, видимую только ему. «Сгорел!» — прокричал Бахри.
Сюлейман долго глядел ему вслед. Вздохнул:
— Аллах, аллах! — сказал он наконец.—Совсем плох, бедняга!
Наступил конец каникул. Я вручил Сюлейману его диплом и уехал.
На следующее лето я вернулся домой уже выпускником школы. Я думал, что займу наконец в отцовском сердце место Ферида, что отец похвалит меня, поцелует в лоб. И снова ошибся. Он не похвалил меня, не приласкал.
Поздоровался, словно спросил: «Зачем пожаловал?»
Я с почтением поцеловал ему руку:
— Я кончил училище, отец.
— И хорошо сделал. Погляди, подумай о будущем!
С высоты своих девятнадцати лет я глянул в будущее— зеленым-зелено, как цветущий луг. С горьким отцовским хлебом, с горьким училищным пайком покончено.
— А чего мне думать о будущем, отец? Дорога передо мной ровная. Подъем я уже одолел...
— Подъем только теперь начинается, сынок. И путь перед тобой тот же, что был у меня. Погляди на меня хорошенько! Посмотри, чего я стою, и увидишь, каким ты будешь сам.
Я поглядел на отца. Хорошенько. Он стал меньше ростом, высох, сморщился. Глаза мои наполнились слезами. Он посмотрел мне в лицо. И сказал мягко, от души:
— Не будь мальчишкой!
Я удержал слезы. Вскоре мы вышли с ним на улицу. С мотыгами под мышкой, с цветочными семенами в кармане. И пошли к кладбищу.
— Что ты намерен делать этим летом?—спросил он.
— Найду кого-нибудь вроде Сюлеймана, буду учить, отец.
— Сюлейман за тебя все богу молится!
— Как его дела?
— Стал хозяином.
— Еще бы! Кто ему диплом-то выдал?
— Ты мне не сказал — сам-то получил диплом?
— Я сказал, что кончил учиться. Диплом в конце лета должно прислать министерство. А пока нам роздали справки с отметками.
— Хорошие у тебя отметки?
— Не то чтобы блестящие. Только вот по поведению снизили.
— За что это?
— За сыр. Забастовку устроили.
— Я ведь и тогда тебе говорил: уши выше лба не растут!
— Ну, а что нам молчать было, отец? Не искать правды?
— Эх, мальчишки! Вам, что ли, исправлять кривизну мира?
— Если каждый станет говорить: «Не мое дело», да молчать, что из этого выйдет?
— Что было, то и выйдет.— Он снова споткнулся о камень.— Вот, сорок раз говорили, а этот мерзавец, что зовется председателем управы, все равно дороги не ремонтирует. Зря ты стал учителем, тебе бы председателем управы надо.
— Наше дело, отец, всему голова. Если бы ты хорошо учил детей, которые стали председателями...
— Попробуй теперь сам их выучи!
— Разве не радостно увидеть, что ребенок, которого ты выучил, стал хорошим человеком? Правда ведь хорошо, отец?
— Большинство меня не радовало. Из моих учеников кто стал мясником, кто прасолом, кто батраком, кто пастухом...
— Были бы они хорошими гражданами...
— Один-единственный был у меня ученик, на которого я очень надеялся. А он уехал да выбрал себе самую поганую из всех профессий...
— Это кто, отец?
— Ты.
— Ну зачем ты, отец?! Я выбрал самое хорошее, на что способен.
Отец посмотрел мне в лицо, словно говоря: «Подумаешь, выбрал!»
— Я добыл себе то, что ты потерял,— привез диплом,
которого не смог получить брат! Он снова махнул рукой:
— Можешь его теперь жать и соком питаться!
Дни проходили в ожидании диплома и приказа из министерства о назначении на работу. Я чувствовал себя так, словно должен был получить награду за шесть лет испытаний. И награда не замедлила. Вот как это произошло.
Я сидел в кофейне. Ко мне подошел один из мальчишек. Подмастерье, весь в муке. Не успел я сообразить, кто он такой, как он протянул мне письмо, сложенное наподобие амулета.
— От мастера.
— Кто такой мастер?
— Булочник Сюлейман.
Я развернул письмо. Сюлейман писал:
«Прошу срочно пернуть долг вашего отца за семьдесят два каравая хлеба в сумме восемнадцать лир шестьдесят курушей».
Я отослал мальчишку. Мне показалось, что скамейка выскользнула из-под меня и с огромной высоты, с минарета или прямо с небес, я свалился на землю. «Да, Сюлейман,— подумал я,—для того чтобы написать такое письмо о взыскании долга, достаточно выучить за три месяца двадцать девять букв. Но, чтобы получить такое письмо, нам нужно годами протирать локти за партой».
Кажется, я произнес это вслух, потому что сидевшие рядом игроки оставили кости и уставились на меня: «Что-де с ним стряслось? Не свихнулся ли часом?» Ничего другого мне действительно не оставалось.
Вечером я показал письмо отцу. У него не было с собой очков, и он попросил прочесть меня. И я снова прочел его, как свой смертный приговор.
— Вот и хорошо! — сказал отец.— Нечего тебе ждать диплома. Возьми это письмо и повесь у себя в рамке над кроватью.
Восемнадцать лир для нас были не шуткой! Почти половина отцовской пенсии. Младшие дети уже подросли. Сестра кончала начальную школу. Брату в этом году надо было начинать учение. Мачеха, чтобы хоть чем-то подкрепить отцовскую пенсию, стала делать дома «модные прически», стригла женщин за пятнадцать курушей. И потихоньку врачевала — ставила банки по пять курушей за штуку. Во время ярмарки наш дом превращался в настоящий «Банк кровооттягивания». Посмотреть да послушать, как юрюкские женщины торговались с мачехой— умереть можно было со смеху. Кто за два куриных яйца просил оттянуть кровь от головы, кто за три банки на спине оставлял горшок кислого молока. Все они уходили, творя молитву за «облегчение». Наша мачеха, оказывается, была мастерицей на все руки, а мы и не знали. Ради
приличия отец вынужден был из года в год выписывать учительскую газету и журнал министерства просвещения. Каждый раз, когда подписку вычитали из жалованья, он ругался на чем свет стоит и так и не прочел ни одного экземпляра. Этими изданиями был забит весь чердак, все сундуки и полки. Мачеха брала кипу старых газет и как сядет вместе с детьми, так за день сделает триста кульков. Не помню, какой мудрец сказал: «В природе ничто не возникает из ничего и ничто окончательно не пропадает». И правда, из учительской газеты возникают бумажные кульки. Их используют, бросают. Потом собирают, отправляют на фабрику, и снова выходят газеты, книги, журналы и бумажные кульки. Вы скажете, подумаешь— кульки! Нет, если их хорошенько промазать клейстером, пятьдесят штук будут весить целый килограмм. А килограмм бумажных кульков—двадцать курушей. Покупателей—навалом. Деньги на бочку...
Все это, конечно, было неплохо. Но плодов от всех трудов не хватало на шесть ртов. Зато долгов было выше головы. Что нам оставалось? Решили уплатить булочнику Сюлейману из первого же моего жалованья.
Почему-то мы очень надеялись на это жалованье. Кроме надгробной плиты для брага, в список были занесены: пальто — отцу, спиртовка для банок—мачехе, сестрам — по платью, брату — велосипед. Обещаниям не было конца.
ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Я был направлен в распоряжение округа Афьён. Получил подорожные. Выправил доверенность, чтоб отец мог получить полагающиеся мне деньги на «экипировку», что-то около ста лир. И за двадцать дней до начала учебного года уехал из родного города.
Когда отец на станции увидел, что я купил билет до Измира, он спросил:
— Почему ты не взял прямо до Афьена через Манису?
— Потом возьму, отец. Прежде я хочу заехать в Урла, навестить мать.
Он замолк. Покраснел. Проглотил слюну. Я как можно мягче спросил его:
— Ты не можешь сказать, где находится могила матери?
— На кладбище!
— Это известно, но...
— Дядья тебе покажут.
— Я не знаю города и с ними не знаком. Живы ли они?
— Хоть один, да жив, наверное. Там у тебя дядюшек и тетушек много.
— Адрес?
— Спроси сыновей ножовщика Мустафы. Любой покажет.
— Неужели мой дед был таким известным человеком?
— Еще бы! Садовые ножи делал что бритвы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29