установка ванн
Прощай, брат мой Ферид!
Возвращаясь с кладбища, я свернул на дорогу к Фиренкли. Не знаю, долго ли я шел среди виноградников, подставив лицо лучам вечернего солнца. Обдав облаком пыли, меня с ревом обогнал открытый джип. Один из офицеров в машине встал и приветствовал идущих навстречу женщин: «О'кей!»
Женщин было трое. И все беременные. Когда я заметил это, ухмылка техасского медведя показалась мне еще оскорбительней. Но я ошибся. Навстречу мне шли не беременные женщины, а три девушки-переселенки. Тонкие, как подсолнухи. С лицами, как подсолнухи. Босые. И несли они не детей во чреве, а траву в передниках. Поймите, в праздник курбан-байрама они ходили собирать мальву, цикорий и конский щавель...
Дойдя до источника «Стамбульская Чинара», я решил напиться воды из колодца. Пустил веревку по самому глубокому желобу мраморной плиты. Деревянное ведро, кувыркнувшись, ушло в воду. Я дернул веревку, наполнилось ли. Стал вытягивать. Одна сажень, другая. На
третьей кто-то схватился за веревку помогать. Будь вы на моем месте, вы б его испугались: в белой рубахе, руки-ноги—что корни сухого дерева. То ли из колодца выскочил, то ли из дупла огромной чинары. Но я сразу его узнал — юродивый Бахри. Не говоря ни слова, он вытянул ведро. Поставил его на мраморную плиту. Окунув усы, припал к воде и, хлюпая, стал пить. Вода текла у него по бороде, заливала амулет на шее, капала на землю. Напившись, он оставил ведро и пошел прочь. Я поглядел, как он проковылял, прихрамывая, шагов десять. И крикнул ему вслед:
— Постой. Закури сигарету, Бахри!
Он обернулся. Вытащив из кармана пачку, я подошел к нему. Дал сигарету и стал шарить по карманам, словно ища спички.
— Куда это ты собрался, Бахри?
Он показал рукой в сторону Фиренкли.
— Что там? — спросил я.
Он нетерпеливо махнул: не тяни, мол, давай огня. Я чиркнул спичкой. Только пламя коснулось сигареты, он зашагал дальше.
— Постой, не горит!
— Горит,— тихонько ответил Бахри. И вдруг швырнул сигарету оземь и диким голосом прокричал:—Сгорел!
И бросился бежать по пыльной дороге между змеиных следов от колес джипа. Но бег у него уже был не тот. Он споткнулся, грохнулся в пыль. Встал. Снова бросился бежать. И снова споткнулся. Безумец Бахри, умнейший из моих земляков, похваляющихся своим здравым смыслом, преподал мне последний урок. Вог так, сынок, преследуют врага!
Вой пополам со змеиным свистом разорвал воздух. Я поднял голову. Из-за гор Караюнта лез ели друг за другом дна реактивных самолета.
Когда наутро я стал прощаться, больше всех расстроилась Эмине:
— Поживи, поживи с нами, братец, чтобы дети мои научились говорить: «дядя».
— Милая ты моя, мы с тобой так и не научились говорить «папа» да «мама», пусть хоть наши дети...
— Неужели никогда это не кончится, тебе ни покоя, ни отдыха не будет?
— Говорят, не бойся дороги, пока целы ноги. А дома сидеть—ничего не высидеть.
— Куда же ты теперь?
— Туда, где можно дышать полной грудью.
— Снова в Анкару?
— Поищу местечко, где меня не оседлает жандарм, где кроме пиджака, на спину мне не взвалят никакого груза.
— Что делать-то будешь, скажи?
— Не знаю, сестричка. Может быть, с товарищами бродячий театр устроим, поедем по Анатолии.
— Трудное дело...
— Легкое дело всякий сделает. А может, кто его знает, поступлю куда-нибудь в газету.
— Вот это лучше бы.
— Есть и еще кой-что. А не найду, на худой конец возьму да открою мастерскую, стану жестянщиком работать.
— Ах, скажешь тоже!
— Я только одно хочу тебе сказан., сестра: мне уже за тридцать. Первые двадцать был я зеленый, прожил без смысла. Половина второй двадцатки тоже прошла. Хоть теперь чем-нибудь стать да что-нибудь написать надо.
Эмине припала к моей груди:
— Бедный ты мой братец, и сам-то ты не знаешь, чего ищешь, чего ты хочешь.
— Знаю, сестра. Хочу узнать, чего я стою. Говорят, я река, не нашедшая русла. Русла своего ищу. И найду! Найду!
С отцом я так и не попрощался. Когда я уходил, он спал. Горькое совпадение! И в Анкаре гак было. Когда я в последний раз уходил из дома, мой сын тоже спал.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
В самом деле, за что я ни хватался, все ломалось под руками. Верно, чем больше я барахтался, тем глубже меня затягивало. Верно, однако, и то, что если сам в бегах, то не много и поймаешь. Но во время всех этих бегов ни разу мне еще не приходило в голову пересечь границу. Это пламя занялось в моей душе позднее. А точнее, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года. И зажгла его горькая весть о смерти. Весть эта была такой тяжкой, что и выговорить трудно: мы потеряли Сабахат-тина Али. Представьте себе, что значит потерять человека, который был нашим Горьким, нашим Марко-пашой, нашим старшим братом и научил наше поколение не
скупиться на правдивое слово, не щадить своей головы, а меня научил барахтаться.
Правда, в последние годы его то и дело бросали в тюрьму. Но он не собирался там засиживаться. И они испугались его упорства и воли. В последних своих рассказах он говорил нам, что готов сложить свою голову, лишь бы разлетелся в прах разбойничий «Стеклянный дворец». Говорил, но умирать не собирался. Они боялись его живого. И, оттого что боялись, оттого что написанное его пером не могли вырубить топором, убили. Отдав тот же самый секретный приказ наемному убийце, что отдавали султаны: «Убей!» И убили вот тут, на границе, между Пынархисаром и Сараза Балканы.
В тот день мальчишки-газетчики кричали по всему Стамбулу: «Сабахаттин Али убит на болгарской границе!» Я опустился на скамью в парке Гюльхане, откуда открывался вид на Босфор, в голове у меня шумело. Зажав ее руками, я задумался. Когда мальчишка-газетчик прокричал эту фразу, мне показалось, что у меня над ухом прогремел пушечный выстрел. Нет, не показалось — выстрел прогремел на самом деле. И не один, а двадцать один,— я сосчигал. Американская эскадра, бросив якоря у входа в Золотой Рог, перед дворцом Долмабахче, приветствовала Стамбул залпами своих орудий!
Я размышлял. Сабахаттин Али был убит при переходе болгарской границы. Убийца—агент одетых во фраки полицейских, сидящих в Анкаре. Это наши враги. До сих пор они убивали тех, кто шел на их Стеклянный дворец, на их собственную берлогу. Теперь они убили человека, который бежал от их дворца. Значит, это тоже им страшно. Значит, Сабахаттин Али не бежал, а выходил на простор, чтобы собран, новые силы для похода на Стеклянный дворец.
Я пытался сопоставить прочитанное в газетах с тем, что узнал из уст, чтобы додумать все до конца. Не получалось. В то время что-либо разузнать, с кем-либо посоветоваться по этому поводу было невозможно. Короток язык — вытянут, длинен — окоротают. Лучше всего поеду-ка я во Фракию, решил я про себя. В журнале, где время от времени печатались мои рассказы, я получил журналистское удостоверение. Сел в автобус. И по этому удостоверению меня пропустили через контрольный пункт в Чекмеджё. Здравствуй, Кыркларелй!2 Из деревни в
деревню пришел я в тот лес, где убили нашего мастера. Сел над ручьем, у которого его ударили дубиной в затылок. Поговорил с крестьянами: «Если судьба не накаркает, отсюда до границы самокрутку выкурить не успеешь». Хоть часами нашему крестьянину служат колеса арбы, слова их были недалеки от истины.
Теперь я был ближе к Сабахаттину Али, чем когда-либо. И он ко мне. Я сидел на том месте, где он упал. Но, когда я встал, он ожил во мне. Окровавленный поднялся с земли. Мне захотелось пойти и завершить тот путь, который не удалось запершить ему, вместо него переступить порог свободы. Нужно было сделать только один шаг. Но я не смог. Не посмел.
Сказать по правде, мне показалось, что какой-то невидимый аркан обвился вокруг меня и потянул назад. Что это был за аркан? Что меня удержало? Родина, могила моей матери, отчий дом, сын, добрая женщина, с которой я делил последние месяцы свой горький ломоть, или неоконченная мною книга, что лежала на столе в моей холостяцкой комнате? Или страх, что меня назовут бесчестным из бесчестных, безродным из безродных, назовут предателем родины? Может быть, прямой грубый смысл слова «беглец»? А может быть, страх, что меня убьют, как Сабахаттина Али, а если и не убыот, то я никогда больше не смогу вернуться и умру на чужбине?..
Не знаю. Знаю только, что этот аркан потянул меня снова в Стамбул.
Тут вокруг моей шеи обвился еще один аркан, брошенный из Анкары. Оттуда пришли почтовая открытка и письмо. Сначала я прочел открытку. От моего адвоката. Он сообщал о результате суда: «Вы разведены. За сына вы должны платить вашей бывшей жене семьдесят пять лир в месяц. Привет!» Будь здоров! Эту сумму вот уже несколько месяцев я посылал ей и без суда. Я облегченно вздохнул. Вернее, не успел. Распечатал конверт, прочел письмо. Оно было полно яду. Может быть, жена ругала меня, грозилась или проклинала? Нет. Напротив.
«Слава аллаху,— писала она,— я от тебя наконец избавилась. Мы разведены. Разведены-то разведены, но сын твой так меня вчера просил, так меня умолял: «Ну что тебе стоит, мамочка, одень старую папину пижаму, шлепанцы и тюбетейку, возьми и войди вдруг в комнату, поиграем, пусть я подумаю, что папа пришел...»
В этот раз мне не удалось проглотить слезы. Стоило мне чуть отпустить поводья, и этот аркан вырвал меня из
седла и утащил бы в Анкару. Но я удержался. Правда, с большим трудом. И тоже стал играть. Сам с собой сыграл я приезд сына. Одел его в своем воображении покрасивей. Усадил на деревянную лошадку. Погнал лошадку из Анкары в Стамбул. Привязал у дверей. Привел сына в комнату. Усадил против себя. «Послушай меня, сынок!» — сказал я. «Дай конфетку»,— сказал он. Дал. «Я уезжаю, сынок!» — сказал я. «Дай попить!» — сказал он. Дал. «Мне кажется, я вижу путь, по которому нужно идти, чтоб сделать твой хлеб сладким!»—сказал я. «Хочу пипи!» — сказал он. Посадил. «Если я смогу вернуться, если ты сможешь дождаться, мы еще увидимся с тобой, сынок!» — сказал я. «Хочу спать!» — сказал он. Уложил. В ту ночь мы с ним спали в обнимку — сын с отцом.
На следующий день я с двумя товарищами начал готовиться к дороге.
Вот так я попал в Болгарию. Это нес, что я обещал вам рассказать, что я хотел написан, вам. Я говорил с вами откровенно, не считая, что это допрос.
Это не роман. Это всего лини, около тридцати историй из жизненной понести молодого человека, ищущего свой путь в жизни. Давайте назовем их «Горький ломоть».
Я пришел к вам, чтобы овладеть искусством, которое помогло бы сделать этот ломоть сладким. Если я бежал, то бежал из проданной Турции. Для того, чтобы вступить в борьбу за Турцию свободную.
На этом я могу закончить рассказ. Точка.
После того как письменные и устные экзамены были сданы, трое товарищей снова оказались вместе. На их лицах была написана не столько решимость, сколько усталость, не столько оптимизм, сколько нетерпение. Они мало говорили, много думали. В комнате, где они жили, даже в самом мягком кресле они сидели как на иголках. Один лежал на кровати, другой сидел, подперев руками голову, и глядел в стену, третий ходил из угла в угол.
За окном трудилась невидимая кисть осени. На зелени за стеклами появились красно-бурые пятна. Каждый ветерок срывал с серебристого тополя во дворе еще одну одежку и медленно сваливал к его ногам. Аисты на деревенской колокольне каждый день по нескольку часов давали своим птенцам уроки полета.
Все укорачивающиеся октябрьские дни, словно отрывая у трех спутников по кусочку терпения, стали им казаться все длинней и длинней. Но какими бы долгими
они ни казались, им пришлось прожить в пограничной казарме еще почти неделю.
Как-то вечером, много позже ужина, когда уже прозвучал отбой, в комнату вошел писарь Попов.
— Вставайте!
Попов, как всегда, был весел, и они тоже заулыбались. «Но разве сейчас не время ложиться?!»
— Собирайтесь!
А что им было собираться-то? Как улитки, они носили весь дом на своей спине. Даже пальто и шапки не надели. Не было.
Вошли еще два солдата. Принесли шинели.
— Хотите — наденьте, хотите — так набросьте. На улице прохладно. И грузовик открытый.
Когда они вышли в умытый лунным светом двор, заворчал грузовик. У грузовика стояло несколько офицеров. Среди них высокий чернявый капитан и лейтенант-переводчик. Офицеры пожали им руки, отдали честь:
— Счастливого пути!
И всё. Куда? Зачем?—спрашивать не положено. Они сели. В кузов. Вместе с ними Попов и еще два солдата с оружием. Грузовик тронулся. Выехал со двора. Оставив слева деревню, стал подниматься вверх по холму. Машина легко взбегала по грунтовой дороге. Сзади за холмом светились кучи огней, словно звезды, свалившиеся на землю,— город.
— Что там, Попов?
— Эдирне.
— Так близко?
— Не кашляйте, услышат!
Второй тут же перестал кашлять. И погасил сигарету, хотя не докурил ее и до половины. Все трое снова сидели рядом, колено к колену, голова к голове. Тот, что без очков, не видел, спросил:
— Куда мы едем?
— К границе.
— Брось!
— Вот тебе и брось. Сейчас подъедем, откроют задний борт и высыплют нас, как поганок из лукошка.
— Не думаю.
— Спросим?
— Не надо. Луна яркая, все видно. Эдирне все дальше и дальше.
— Хорошо, но что впереди?
Грузовик остановился как вкопанный. Справа и слева была зелень. В воздухе пахло такой свежестью, словно разрезали огромный арбуз.
— Где мы, Попов?
Попов, готовившийся спрыгнуть, обернулся:
— Народный виноградник! Наш виноградник. Хлеб с сыром у нас в котомках, наберем немного винограда. До Софии далеко. Подержи-ка...
Первый с недоумением глядел на автомат, который ему передал Попов. Двое других солдат передали свое оружие Второму и Третьему и отправились за виноградом.
Трое друзей полными слез глазами поглядели друг на друга. Не оружие лежало на их ладонях, а доверие, оказанное им Болгарией от всего сердца. Первый привычным движением положил ладонь на приклад. Приклад был горячим и твердым, как рука болгарского товарища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Возвращаясь с кладбища, я свернул на дорогу к Фиренкли. Не знаю, долго ли я шел среди виноградников, подставив лицо лучам вечернего солнца. Обдав облаком пыли, меня с ревом обогнал открытый джип. Один из офицеров в машине встал и приветствовал идущих навстречу женщин: «О'кей!»
Женщин было трое. И все беременные. Когда я заметил это, ухмылка техасского медведя показалась мне еще оскорбительней. Но я ошибся. Навстречу мне шли не беременные женщины, а три девушки-переселенки. Тонкие, как подсолнухи. С лицами, как подсолнухи. Босые. И несли они не детей во чреве, а траву в передниках. Поймите, в праздник курбан-байрама они ходили собирать мальву, цикорий и конский щавель...
Дойдя до источника «Стамбульская Чинара», я решил напиться воды из колодца. Пустил веревку по самому глубокому желобу мраморной плиты. Деревянное ведро, кувыркнувшись, ушло в воду. Я дернул веревку, наполнилось ли. Стал вытягивать. Одна сажень, другая. На
третьей кто-то схватился за веревку помогать. Будь вы на моем месте, вы б его испугались: в белой рубахе, руки-ноги—что корни сухого дерева. То ли из колодца выскочил, то ли из дупла огромной чинары. Но я сразу его узнал — юродивый Бахри. Не говоря ни слова, он вытянул ведро. Поставил его на мраморную плиту. Окунув усы, припал к воде и, хлюпая, стал пить. Вода текла у него по бороде, заливала амулет на шее, капала на землю. Напившись, он оставил ведро и пошел прочь. Я поглядел, как он проковылял, прихрамывая, шагов десять. И крикнул ему вслед:
— Постой. Закури сигарету, Бахри!
Он обернулся. Вытащив из кармана пачку, я подошел к нему. Дал сигарету и стал шарить по карманам, словно ища спички.
— Куда это ты собрался, Бахри?
Он показал рукой в сторону Фиренкли.
— Что там? — спросил я.
Он нетерпеливо махнул: не тяни, мол, давай огня. Я чиркнул спичкой. Только пламя коснулось сигареты, он зашагал дальше.
— Постой, не горит!
— Горит,— тихонько ответил Бахри. И вдруг швырнул сигарету оземь и диким голосом прокричал:—Сгорел!
И бросился бежать по пыльной дороге между змеиных следов от колес джипа. Но бег у него уже был не тот. Он споткнулся, грохнулся в пыль. Встал. Снова бросился бежать. И снова споткнулся. Безумец Бахри, умнейший из моих земляков, похваляющихся своим здравым смыслом, преподал мне последний урок. Вог так, сынок, преследуют врага!
Вой пополам со змеиным свистом разорвал воздух. Я поднял голову. Из-за гор Караюнта лез ели друг за другом дна реактивных самолета.
Когда наутро я стал прощаться, больше всех расстроилась Эмине:
— Поживи, поживи с нами, братец, чтобы дети мои научились говорить: «дядя».
— Милая ты моя, мы с тобой так и не научились говорить «папа» да «мама», пусть хоть наши дети...
— Неужели никогда это не кончится, тебе ни покоя, ни отдыха не будет?
— Говорят, не бойся дороги, пока целы ноги. А дома сидеть—ничего не высидеть.
— Куда же ты теперь?
— Туда, где можно дышать полной грудью.
— Снова в Анкару?
— Поищу местечко, где меня не оседлает жандарм, где кроме пиджака, на спину мне не взвалят никакого груза.
— Что делать-то будешь, скажи?
— Не знаю, сестричка. Может быть, с товарищами бродячий театр устроим, поедем по Анатолии.
— Трудное дело...
— Легкое дело всякий сделает. А может, кто его знает, поступлю куда-нибудь в газету.
— Вот это лучше бы.
— Есть и еще кой-что. А не найду, на худой конец возьму да открою мастерскую, стану жестянщиком работать.
— Ах, скажешь тоже!
— Я только одно хочу тебе сказан., сестра: мне уже за тридцать. Первые двадцать был я зеленый, прожил без смысла. Половина второй двадцатки тоже прошла. Хоть теперь чем-нибудь стать да что-нибудь написать надо.
Эмине припала к моей груди:
— Бедный ты мой братец, и сам-то ты не знаешь, чего ищешь, чего ты хочешь.
— Знаю, сестра. Хочу узнать, чего я стою. Говорят, я река, не нашедшая русла. Русла своего ищу. И найду! Найду!
С отцом я так и не попрощался. Когда я уходил, он спал. Горькое совпадение! И в Анкаре гак было. Когда я в последний раз уходил из дома, мой сын тоже спал.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
В самом деле, за что я ни хватался, все ломалось под руками. Верно, чем больше я барахтался, тем глубже меня затягивало. Верно, однако, и то, что если сам в бегах, то не много и поймаешь. Но во время всех этих бегов ни разу мне еще не приходило в голову пересечь границу. Это пламя занялось в моей душе позднее. А точнее, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года. И зажгла его горькая весть о смерти. Весть эта была такой тяжкой, что и выговорить трудно: мы потеряли Сабахат-тина Али. Представьте себе, что значит потерять человека, который был нашим Горьким, нашим Марко-пашой, нашим старшим братом и научил наше поколение не
скупиться на правдивое слово, не щадить своей головы, а меня научил барахтаться.
Правда, в последние годы его то и дело бросали в тюрьму. Но он не собирался там засиживаться. И они испугались его упорства и воли. В последних своих рассказах он говорил нам, что готов сложить свою голову, лишь бы разлетелся в прах разбойничий «Стеклянный дворец». Говорил, но умирать не собирался. Они боялись его живого. И, оттого что боялись, оттого что написанное его пером не могли вырубить топором, убили. Отдав тот же самый секретный приказ наемному убийце, что отдавали султаны: «Убей!» И убили вот тут, на границе, между Пынархисаром и Сараза Балканы.
В тот день мальчишки-газетчики кричали по всему Стамбулу: «Сабахаттин Али убит на болгарской границе!» Я опустился на скамью в парке Гюльхане, откуда открывался вид на Босфор, в голове у меня шумело. Зажав ее руками, я задумался. Когда мальчишка-газетчик прокричал эту фразу, мне показалось, что у меня над ухом прогремел пушечный выстрел. Нет, не показалось — выстрел прогремел на самом деле. И не один, а двадцать один,— я сосчигал. Американская эскадра, бросив якоря у входа в Золотой Рог, перед дворцом Долмабахче, приветствовала Стамбул залпами своих орудий!
Я размышлял. Сабахаттин Али был убит при переходе болгарской границы. Убийца—агент одетых во фраки полицейских, сидящих в Анкаре. Это наши враги. До сих пор они убивали тех, кто шел на их Стеклянный дворец, на их собственную берлогу. Теперь они убили человека, который бежал от их дворца. Значит, это тоже им страшно. Значит, Сабахаттин Али не бежал, а выходил на простор, чтобы собран, новые силы для похода на Стеклянный дворец.
Я пытался сопоставить прочитанное в газетах с тем, что узнал из уст, чтобы додумать все до конца. Не получалось. В то время что-либо разузнать, с кем-либо посоветоваться по этому поводу было невозможно. Короток язык — вытянут, длинен — окоротают. Лучше всего поеду-ка я во Фракию, решил я про себя. В журнале, где время от времени печатались мои рассказы, я получил журналистское удостоверение. Сел в автобус. И по этому удостоверению меня пропустили через контрольный пункт в Чекмеджё. Здравствуй, Кыркларелй!2 Из деревни в
деревню пришел я в тот лес, где убили нашего мастера. Сел над ручьем, у которого его ударили дубиной в затылок. Поговорил с крестьянами: «Если судьба не накаркает, отсюда до границы самокрутку выкурить не успеешь». Хоть часами нашему крестьянину служат колеса арбы, слова их были недалеки от истины.
Теперь я был ближе к Сабахаттину Али, чем когда-либо. И он ко мне. Я сидел на том месте, где он упал. Но, когда я встал, он ожил во мне. Окровавленный поднялся с земли. Мне захотелось пойти и завершить тот путь, который не удалось запершить ему, вместо него переступить порог свободы. Нужно было сделать только один шаг. Но я не смог. Не посмел.
Сказать по правде, мне показалось, что какой-то невидимый аркан обвился вокруг меня и потянул назад. Что это был за аркан? Что меня удержало? Родина, могила моей матери, отчий дом, сын, добрая женщина, с которой я делил последние месяцы свой горький ломоть, или неоконченная мною книга, что лежала на столе в моей холостяцкой комнате? Или страх, что меня назовут бесчестным из бесчестных, безродным из безродных, назовут предателем родины? Может быть, прямой грубый смысл слова «беглец»? А может быть, страх, что меня убьют, как Сабахаттина Али, а если и не убыот, то я никогда больше не смогу вернуться и умру на чужбине?..
Не знаю. Знаю только, что этот аркан потянул меня снова в Стамбул.
Тут вокруг моей шеи обвился еще один аркан, брошенный из Анкары. Оттуда пришли почтовая открытка и письмо. Сначала я прочел открытку. От моего адвоката. Он сообщал о результате суда: «Вы разведены. За сына вы должны платить вашей бывшей жене семьдесят пять лир в месяц. Привет!» Будь здоров! Эту сумму вот уже несколько месяцев я посылал ей и без суда. Я облегченно вздохнул. Вернее, не успел. Распечатал конверт, прочел письмо. Оно было полно яду. Может быть, жена ругала меня, грозилась или проклинала? Нет. Напротив.
«Слава аллаху,— писала она,— я от тебя наконец избавилась. Мы разведены. Разведены-то разведены, но сын твой так меня вчера просил, так меня умолял: «Ну что тебе стоит, мамочка, одень старую папину пижаму, шлепанцы и тюбетейку, возьми и войди вдруг в комнату, поиграем, пусть я подумаю, что папа пришел...»
В этот раз мне не удалось проглотить слезы. Стоило мне чуть отпустить поводья, и этот аркан вырвал меня из
седла и утащил бы в Анкару. Но я удержался. Правда, с большим трудом. И тоже стал играть. Сам с собой сыграл я приезд сына. Одел его в своем воображении покрасивей. Усадил на деревянную лошадку. Погнал лошадку из Анкары в Стамбул. Привязал у дверей. Привел сына в комнату. Усадил против себя. «Послушай меня, сынок!» — сказал я. «Дай конфетку»,— сказал он. Дал. «Я уезжаю, сынок!» — сказал я. «Дай попить!» — сказал он. Дал. «Мне кажется, я вижу путь, по которому нужно идти, чтоб сделать твой хлеб сладким!»—сказал я. «Хочу пипи!» — сказал он. Посадил. «Если я смогу вернуться, если ты сможешь дождаться, мы еще увидимся с тобой, сынок!» — сказал я. «Хочу спать!» — сказал он. Уложил. В ту ночь мы с ним спали в обнимку — сын с отцом.
На следующий день я с двумя товарищами начал готовиться к дороге.
Вот так я попал в Болгарию. Это нес, что я обещал вам рассказать, что я хотел написан, вам. Я говорил с вами откровенно, не считая, что это допрос.
Это не роман. Это всего лини, около тридцати историй из жизненной понести молодого человека, ищущего свой путь в жизни. Давайте назовем их «Горький ломоть».
Я пришел к вам, чтобы овладеть искусством, которое помогло бы сделать этот ломоть сладким. Если я бежал, то бежал из проданной Турции. Для того, чтобы вступить в борьбу за Турцию свободную.
На этом я могу закончить рассказ. Точка.
После того как письменные и устные экзамены были сданы, трое товарищей снова оказались вместе. На их лицах была написана не столько решимость, сколько усталость, не столько оптимизм, сколько нетерпение. Они мало говорили, много думали. В комнате, где они жили, даже в самом мягком кресле они сидели как на иголках. Один лежал на кровати, другой сидел, подперев руками голову, и глядел в стену, третий ходил из угла в угол.
За окном трудилась невидимая кисть осени. На зелени за стеклами появились красно-бурые пятна. Каждый ветерок срывал с серебристого тополя во дворе еще одну одежку и медленно сваливал к его ногам. Аисты на деревенской колокольне каждый день по нескольку часов давали своим птенцам уроки полета.
Все укорачивающиеся октябрьские дни, словно отрывая у трех спутников по кусочку терпения, стали им казаться все длинней и длинней. Но какими бы долгими
они ни казались, им пришлось прожить в пограничной казарме еще почти неделю.
Как-то вечером, много позже ужина, когда уже прозвучал отбой, в комнату вошел писарь Попов.
— Вставайте!
Попов, как всегда, был весел, и они тоже заулыбались. «Но разве сейчас не время ложиться?!»
— Собирайтесь!
А что им было собираться-то? Как улитки, они носили весь дом на своей спине. Даже пальто и шапки не надели. Не было.
Вошли еще два солдата. Принесли шинели.
— Хотите — наденьте, хотите — так набросьте. На улице прохладно. И грузовик открытый.
Когда они вышли в умытый лунным светом двор, заворчал грузовик. У грузовика стояло несколько офицеров. Среди них высокий чернявый капитан и лейтенант-переводчик. Офицеры пожали им руки, отдали честь:
— Счастливого пути!
И всё. Куда? Зачем?—спрашивать не положено. Они сели. В кузов. Вместе с ними Попов и еще два солдата с оружием. Грузовик тронулся. Выехал со двора. Оставив слева деревню, стал подниматься вверх по холму. Машина легко взбегала по грунтовой дороге. Сзади за холмом светились кучи огней, словно звезды, свалившиеся на землю,— город.
— Что там, Попов?
— Эдирне.
— Так близко?
— Не кашляйте, услышат!
Второй тут же перестал кашлять. И погасил сигарету, хотя не докурил ее и до половины. Все трое снова сидели рядом, колено к колену, голова к голове. Тот, что без очков, не видел, спросил:
— Куда мы едем?
— К границе.
— Брось!
— Вот тебе и брось. Сейчас подъедем, откроют задний борт и высыплют нас, как поганок из лукошка.
— Не думаю.
— Спросим?
— Не надо. Луна яркая, все видно. Эдирне все дальше и дальше.
— Хорошо, но что впереди?
Грузовик остановился как вкопанный. Справа и слева была зелень. В воздухе пахло такой свежестью, словно разрезали огромный арбуз.
— Где мы, Попов?
Попов, готовившийся спрыгнуть, обернулся:
— Народный виноградник! Наш виноградник. Хлеб с сыром у нас в котомках, наберем немного винограда. До Софии далеко. Подержи-ка...
Первый с недоумением глядел на автомат, который ему передал Попов. Двое других солдат передали свое оружие Второму и Третьему и отправились за виноградом.
Трое друзей полными слез глазами поглядели друг на друга. Не оружие лежало на их ладонях, а доверие, оказанное им Болгарией от всего сердца. Первый привычным движением положил ладонь на приклад. Приклад был горячим и твердым, как рука болгарского товарища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29