Это, по существу, и делает его не просто «петербургской повестью», не просто поэмой во славу Петра, но истинно философским произведением. В «Медном всаднике» не меньше, чем в маленьких трагедиях, проявляется «полифонический», философский тип авторского сознания и соответственно полифонической оказывается и внутренняя структура поэмы. В пей, как и во всех произведениях такого типа, но один голос и не один смысловой центр, а несколько центров и несколько голосов, самостоятельных и равноправных, за которыми своя истина, своя особая точка зрения, не сводимая к другой точке зрения и в известном смысле даже не сопоставимая с ней.
Показательно, что среди многочисленных толкователей «Медного всадника» наблюдается нечто очень похожее на то, что происходит с интерпретаторами философских романов Достоевского. Они не просто спорят и не соглашаются друг с другом, но часто, опираясь на текст и, значит, не без оснований, приходят к прямо противоположным выводам.
Прислушиваясь и доверяясь исключительно одному голосу в поэме Пушкина, ее толкователи легко оказываются на диаметрально противоположных точках зрения. Одни из них слышат в поэме исключительно голос утверждения: «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия!» — и находят в ней главным пафос прославле-
ния русской государственности. Другие, потрясенные голосом Евгения, голосом человеческого возмущения и протеста: «Добро тебе, строитель чудотворный!» — хотят видеть и видят в «Медном всаднике» в качестве ключевой высокогуманную мысль о праве всякого человека на счастье. И те и другие толкователи поэмы правы, их выводы совсем не произвольны. Но те и другие правы лишь ограниченно, не вполне, не до конца. Они односторонне правы.
В «Медном всаднике» нет единой системы отсчета и единой, сводимой к ясному понятию авторской системы взглядов — как нет в ней и сколько-нибудь категорических, окончательных решений. В ней больше вопросов, нежели прямых ответов па вопросы. Ни одна из сил, противостоящих друг другу в поэме, не одерживает единоличной и абсолютной победы. Правда на стороне Евгения — но правда и на стороне Петра и его великого дела. Споры, которые время от времени ведутся в науке, на чьей стороне сам Пушкин (при этом предполагается однозначный ответ: или — или), по существу, лишены художественных оснований. Пушкин пи в чем не поучает, он сталкивает в поэме равновеликое, ничему не давая торжествовать окончательно. Он делает так во имя высшей правды: правды искусства и правды жизни. Вся его поэма — это воплощенная в художественных образах великая загадка и великая драма истории, над которой, читая «Медный всадник», задумывались и размышляли и после Пушкина многие поколения читателей.
«Медный всадник» по своему жанру не просто философская, но и философско-символическая поэма. Символический характер придает ей элемент фантастики, играющий важную, конструктивцую роль. В поэме действует Петр не только как историческая личность: непосредственно как человек он выступает только во вступлении к поэме. В основной части вместо Петра появляется его памятник — Медный всадник. Он в полном смысле этого слова действующее лицо поэмы: ему угрожают, он сердится, он преследует того, кто ему угрожает. Но при этом он не живой — он «медный». Все это создает, помимо прямого, непосредственно-реального, еще и другой, нереально-фантастический план повествования, за которым угадывается многое важное и которое принимает в нашем сознании вид символа, одновременно и загадочного и очень внятного, глубокого и неоднозначного.
Высокий символизм поэмы, связанная с ним глубина и многозначность художественной мысли — это еще одна из важных причин неутихающих споров вокруг «Медного всадника». И не просто споров — неумирающей жизни поэмы в сменяющих друг друга поколениях и веках, А. Блок недаром писал о «Медном всаднике»: «„Медный всадник" — все мы находимся в вибрациях его меди».
НОВЫЕ ПРОЗАИЧЕСКИЕ ЗАМЫСЛЫ. «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»
Значительные произведения 1830-х годов были написаны Пушкиным прозой. «Лета к суровой прозе клонят»,— писал Пушкин еще в «Евгении Онегине». В 30-е годы проза в творчестве Пушкина в количественном отношении преобладала над стихами.
В эти годы он писал «Историю пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку». Им были написаны «Дубровский», «Пиковая дама», «Египетские ночи». Замечательно, что все названные произведения, кроме последнего, он начинал почти одновременно — в 1832—1833 гг.: 21 октября 1832 г. начата повесть «Дубровский», к 1832— 1833 гг. относятся первые наброски «Пиковой дамы», 31 января 1833 г. начата повесть «Капитанская дочка».
Одновременность прозаических замыслов не означает, однако, их однохарактерности. Замыслы очень разные, может быть, намеренно разные. «Дубровский» — остросю-жетная повесть с элементами мелодрамы, современная и по содержанию конфликта, и по картинам быта. «Пиковая дама» — повесть с фантастическим колоритом, почти детективная, острая, однако, не столько по типу повествования, сколько по своей глубокой идее. «Капитанская дочка» — историческая повесть в форме семейной хроники. Как и прежде, как всегда, Пушкин ищет в разных направлениях. Он пробует себя в различных жанрах прозы — и в каждом из них создает нечто сугубо свое, новое.
Его «Пиковая дама», при всей своей сюжетной экзотике, написана с установкой на сугубую простоту. Все фантастическое и необыкновенное в ней основапо на реальном и излагается и выглядит как вполне реальное.
Романтическая фабула благодаря спокойному, почти деловому тону рассказа обретает все черты свежести и яркой оригинальности. В читателе странным образом сочетаются при чтении повести ощущение необычности происходящего и вместе с тем подчеркнутой его обыденности. В худоягественном смысле это действует неожиданно и сильно. И это предвещает Достоевского и характер воздействия его произведений на читателя.
Впрочем, Достоевского предвещает но только своеобразная художественная атмосфера «Пиковой дамы», но и ее герой, и ее главная идея. Одержимый ротшильдовской и наполеоновской идеей, Германн в своем типологическом и родовом значении близок и Раскольникову Достоевского, и его Подростку. Да и не только им. Пушкинские идеи и пушкинские герои в литературном развитии дают богатые плоды, раскрывают многие свои возможности.
«Пиковая дама» связана не только с будущим русской литературы, но и с ее недавним прошлым — она связана с недавними замыслами самого Пушкина. В известном отношении, разумеется ограниченно, она связана с маленькими трагедиями. Как и в последних, в «Пиковой даме» исследуется человеческая страсть, гибельная страсть — именно та, которая воплощалась в Скупом рыцаре. Здесь она из исторического прошлого переносится прямо в современную эпоху — и то, что она выступает в более современных формах и в более обыденной сфере жизни, делает ее еще страшнее.
Страсть к обогащению у Германца вырастает до размеров холодной, беспощадной и вместе с тем безумной страсти. Безумная страсть — это метафора, но у Пушкина она реализуется. Германн в пушкинской повести сходит с ума. За этим не просто указание на бытовой, реальный факт, но и глубокая, и трагическая авторская мысль общего значения.
Повесть «Дубровский» Пушкин писал на сюжет, подсказанный ему Нащокиным. «Он рассказывал Пушкину про одного белорусского небогатого дворянина, по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из имения и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить сначала подьячих, потом и других. Нащокин видел этого Островского в острого».
В процессе работы над повестью «Нащокинский» сюжет был Пушкиным заметно изменен. У Пушкина разбойничать начинает не сам обиженный, а его молодой сын; в сюжет вводится любовно-романтическая линия, связанная с любовью разбойника к дочери обидчика; сам разбойник наделен чертами благородства и великодушия и т. д. и т. п. В результате обработки сюжета повесть получилась с острым конфликтом и не менее острой любовной интригой. Она оказалась достаточно увлекательной для читателя — но она не увлекла и не удовлетворила Пушкина. Безусловно удались ему бытовые сцены, изображающие жизнь старого барства, и сами герои — представители этого старого барства. Повесть удалась в своей исторической сфере: в том, что относилось к историческим типам, к историческим нравам, к историко-жанровым зарисовкам. Лирическая сторона повести, молодые герои и связанное с ними фабульное развитие удались меньше. Как отметил Б. В. Томашевский, зависимость «Дубровского» от поэтики традиционного «разбойничьего» романа обусловила «мелодраматический характер героя и механичность романтической интриги». Может быть, это и послужило причиной тому, что Пушкин так и не завершил своей повести.
Но как бы то ни было, и эта повесть Пушкина в историко-литературном смысле оказалась живой и плодотворной. Тот же Достоевский явно не остался к ней равнодушным и в «Униженных и оскорбленных» строил свой сюжет в значительной мере по типу сюжета «Дубровского». Достоевский только по-своему развил сюжет, еще более заострил его и психологически, и социально, показав тем самым все его потенциальные возможности.
У Пушкина старик Дубровский, бедный помещик и гордый человек, когда-то дружил с Троекуровым, человеком богатым и крайне своенравным, но потом поссорился с ним и был за то жестоко наказан своим бывшим приятелем. У Достоевского в начальной ситуации бедный и гордый Ихменев тоже был чуть ли не в приятельских отношениях с князем Вальковским, а затем поссорился с ним и был разорен по княжеской воле и оклеветан и предан суду. У Пушкина детей обидчика и обиженного связывает любовь, то же — у Достоевского. Истории в общем плане получаются в самом деле похожими.
Но у Достоевского пушкинская фабульная ситуация доведена до последних пределов, до черты. У Пушкина в «Дубровском» сын мстит за отца, у Достоевского дочь, помимо воли и сознания, помогает не отцу, а его обидчику; бежав к его сыну Алеше, она приносит отцу еще дополнительные и самые горькие страдания. Герои в «Униженных и оскорбленных», как всегда у Достоевского, сугубо страдают, они точно на краю бездны и этим заметно отличаются от героев Пушкина. Но это совсем не отменяет общего сходства сюжетного построения у Достоевского и у Пушкина. Показательно, что у Достоевского даже сохранился налет «мелодраматизма», свойственный пушкинскому сюжету и ставший у Достоевского постоянной приметой его собственного стиля.
Историческая жизнь и пушкинских идей, и пушкинских сюжетов наглядно и убедительно выявляет всо значение Пушкина для русской литературы. Можно сказать, что Пушкин своими разнообразными, написанными й разных формах и манерах произведениями создал для русской литературы своеобразный сюжетный, жанровый и идейный арсенал. Этот арсенал долго будет обогащать (и сейчас еще обогащает) русскую литературу. Русский роман XIX и отчасти XX вв. идет от «Евгения Онегина» если и не в полной, то в значительной мере. Философская русская проза — от повестей Пушкина типа «Пиковой дамы». Историческая драма — от «Бориса Годунова». Социально-моралистическая повесть на тему униженных и оскорбленных — от «Станционного смотрителя» и «Дубровского». Эпический и исторический род произведений в русской прозе (например, «Война и мир» Толстого) — от «Капитанской дочки» и т. д. и т. п.
«Капитанская дочка» — несомненно лучшее и самое совершенное произведение Пушкина в прозе. «Чудом совершенства» называл ее Белинский. Повесть писалась одновременно и в тесной внутренней связи с «Историей Пугачева». Материал для обоих произведений Пушкин собирал во время своей поездки в Казань и на Урал в 1833 г. Находясь в дороге, он пишет жене: «Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал моста сражений, расспрашивал, записывал и очень до полон, что не напрасно посетил эту сторону» (X, 131). Л одиннадцатью
днями позже, по дороге из Оренбурга домой, пишет: «А уж чувствую, что дурь на меня находит,— я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле?» (X, 134). «Дурью» он не без нежности называет поэтическое вдохновение, которое у него связано теперь с обоими его замыслами на тему Пугачева.
О характере взаимодействия между «Капитанской дочкой» и «Историей Пугачева» современные исследователи пишут: «Процесс создания „Капитанской дочки" — поразительный пример взаимодействия образно-художественной и исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на определенном этапе к историческим изучениям, из которых возникла „История Пугачева". Работа историка откорректировала работу художника и дала ей новое направление».
Реально, в живом применении, художественная и исследовательская мысль Пушкина существовали в единстве, целостно. «История Пугачева» — это плод не только исследовательской, но и художественной мысли. Недаром в ней так много живых картин (например, встреча Пугачева с женой в Казани, допрос Пугачева Паниным и т. д.), так много сильных истинно художественных частностей.
Пугачев едет впереди своего войска. «"Берегись, государь,— сказал ему старый казак,— неравно из пушки убьют".— „Старый ты человек,— отвечал самозванец,— разве пушки льются на царей?"» (VI, 21). Пугачев перед встречающим его народом: «Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и, сев на уготовленный стул, сказал: „Вставайте, детушки"» (VII, 24).
Это отрывки из «Истории Пугачева», и это художественные картины и художественные зарисовки. Пушкин пишет историю, как пишет художественную прозу. Он дорожит не сухими протокольными фактами, а живыми человеческими чертами и соответственно этому отбирает исторический материал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30